представлялось мне тщетным.
Зароненные в ее душу образы незаметно должны были пустить
корни и дать дивные всходы, затем, все блистательнее и
пламеннее раскрывая свой сокровенный смысл, наполнить ее
предчувствием неведомых наслаждений, а тогда уж Аврелия,
истерзанная тревогами и муками необъяснимого томления, сама
бросится в мои объятия. Я тщательно готовился к мнимым урокам с
Аврелией и умело усиливал выразительность речи; кроткое дитя
слушало меня с набожным видом, с благочестиво сложенными
руками, опустив свои очи долу, но ни единым движением или хотя
бы легким вздохам не выказывая, глубоко ли западали ей в душу
мои слова.
Сколько я ни бился, незаметно было, чтобы я подвигался
вперед; вместо того чтобы зажечь в сердце Аврелии губительный
пожар и сделать ее жертвой обольщения, я только сильнее
разжигал в своей душе мучительный, пожирающий огонь страсти.
Я бесновался, терзаемый неутоленной похотью, вынашивал
планы совращения Аврелии и, выказывая Евфимии притворные
восторги и упоение, чувствовал, как у меня в душе, усиливая в
ней весь этот страшный разлад, вскипает жгучая ненависть к
баронессе, придававшая моему обращению с нею нечто дикое,
разящее ужасом, что приводило ее в трепет.
Даже отдаленно не догадываясь о тайне, запечатленной у
меня в душе, она невольно все больше и больше покорялась
власти, какую я приобретал над нею.
Часто приходило мне на ум насильно, с помощью какой-нибудь
искусной уловки овладеть Аврелией и положить конец моим
страданиям; но стоило мне встретиться с ней лицом к лицу, как у
меня возникало такое чувство, будто подле нее стоит, охраняя и
защищая ее, ангел, готовый противодействовать темной силе.
Холод пронизывал меня, и мое коварное намерение остывало.
Наконец я набрел на мысль молиться с нею, ибо в молитве жарче
льется пламенный поток благоговения и пробуждаются таинственные
душевные порывы, которые, вздымаясь на гребнях бушующих волн и
простирая во все стороны щупальца, уловляют то неведомое, чему
суждено успокоить мятежное, несказанное томление. Тогда земное,
смело выступив под личиной небесного, может застигнуть душу
врасплох, соблазнить ее обещанием величайших восторгов,
утолением уже здесь, на земле, ее неизреченных стремлений;
слепая страсть ринется по ложному пути, а тяготение к святому,
неземному замрет в дотоле неизведанном, неописуемом экстазе
земного вожделения.
Даже в том, что Аврелии приходилось вслух повторять
составленные мною молитвы, я видел пользу для моих
предательских замыслов.
Так оно и вышло.
Однажды она стояла на коленях рядом со мною, устремив к
небу взор, и повторяла слова произносимой мною молитвы; щеки у
нее заалелись от волнения и сильнее поднималась и опускалась
грудь.
Тогда я, словно забывшись в жару молитвы, схватил ее за
руки и прижал их к своей груди. Я был так близок к ней, что на
меня пахнуло ее теплом, и кудри ее рассыпались по моим плечам;
вне себя от безумной страсти я обнял ее в порыве исступления, и
поцелуи мои уже запылали у нее на устах и на груди, как вдруг
она с душераздирающим воплем вырвалась из моих объятий; я не в
силах был ее удержать -- мне казалось, будто молния пронзила
меня!
Она скрылась в соседнем покое, но тут же двери
распахнулись, на пороге показался Гермоген и замер, вперив в
меня леденящий, пронизывающий, исполненный дикого безумия взор.
Овладев собой, я смело подошел к нему и воскликнул властным,
повелительным тоном:
-- Что тебе здесь надо? Прочь отсюда, безумный!
Но Гермоген, протянув ко мне правую руку, глухо и грозно
промолвил:
-- Я сразился бы с тобой, но при мне нет шпаги; а ты --
воплощенное убийство: капли крови сочатся из твоих глаз и
сгустки ее застыли у тебя в бороде!
Он исчез, хлопнув дверью, а я остался один, скрежеща
зубами от гнева на себя самого за то, что поддался мгновенному
порыву и мне грозят разоблачение и гибель. Но никто не являлся,
и мало-помалу я вновь обрел мужество, а завладевший мною дух
вскоре надоумил меня, как избежать дурных последствий недоброго
начинания.
При первой возможности я бросился к Евфимии и с дерзкой
самонадеянностью рассказал ей обо всем, что у меня произошло с
Аврелией. Евфимия отнеслась к событию не так легко, как мне
хотелось бы, и было очевидно, что, несмотря на пресловутую
твердость духа и способность смотреть на все с какой-то высшей
точки зрения, она не была свободна от мелкой ревности; к тому
же она опасалась, что Аврелия нажалуется, ореол моей святости
рассеется и чего доброго раскроется тайна нашей связи; по
непонятной мне причине я поостерегся рассказать ей о внезапном
вторжении Гермогена и его ужасных, потрясших меня словах.
Евфимия устремила на меня странный взгляд и в глубоком
раздумье молчала несколько минут.
-- Неужели, Викторин, ты не догадываешься, -- проговорила
она наконец, -- какая блестящая мысль, вполне достойная моего
ума, меня осенила?..
Вижу, не догадываешься, но расправь живей крылья и следуй
за мной в отважном полете. Я не виню тебя за влечение к
Аврелии, хотя мне, право, удивительно, что ты, кому следовало
бы вольно и царственно парить над всеми явлениями жизни, не
можешь постоять на коленях возле смазливой девчонки, не
поддавшись соблазну обнять ее и поцеловать. Насколько я знаю
Аврелию, она по своей стыдливости будет молчать о происшедшем
и, самое большее, подыщет благовидный предлог, чтобы избавиться
от твоих не в меру страстных уроков. Вот почему я ничуть не
боюсь неприятных последствий твоего легкомыслия или, вернее,
твоей необузданной страсти.
Я не испытываю ненависти к ней, этой Аврелии, но меня
раздражает ее скромность и молчаливая напускная набожность, за
которой скрывается нестерпимая гордыня. Она всегда была со мной
робкой и замкнутой, и я так и не смогла завоевать ее доверия,
хотя постоянно шла ей навстречу, становилась подругой ее игр.
Это упорное нежелание сблизиться со мной, это высокомерное
стремление избегать меня вызывают во мне крайне враждебные
чувства к ней.
И вот какая блестящая мысль меня осенила: этот цветок
кичится своими свежими непорочными красками -- сорвать его, и
пусть он поблекнет!
Осуществить эту мысль должен ты, и у нас достаточно
возможностей легко и наверняка достигнуть цели.
Вина же пусть падет на Гермогена, и это довершит его
гибель!..
Евфимия еще долго развивала свой замысел и с каждым словом
становилась мне все ненавистнее, ибо я видел в ней лишь подлую,
преступную женщину; и хотя я жаждал падения Аврелии, не надеясь
иначе избавиться от нестерпимых мук безумной любви, истерзавшей
мое сердце, мне претила помощь Евфимии. К немалому ее
удивлению, я отклонил ее план, а в душе твердо решил, что
добьюсь всего сам, без содействия, которое навязывала мне
Евфимия.
Как и предполагала баронесса, Аврелия, ссылаясь на
нездоровье, не выходила из своей комнаты и таким образом на
ближайшие дни освободилась от уроков. Гермоген, вопреки своему
обыкновению, проводил теперь много времени в обществе
Райнхольда и своего отца; он казался менее замкнутым, но
сделался еще необузданнее и яростнее. Временами он громко и
исступленно разговаривал сам с собой, и я заметил, что при
наших случайных встречах он смотрел на меня со сдержанной
злобой; обращение со мной барона и Райнхольда в последние дни
странным образом изменилось. Внешне они выказывали мне не
меньше внимания и уважения, но, по-видимому, их томило какое-то
смутное предчувствие, и они никак не могли найти тот задушевный
тон, который еще недавно сообщал непринужденность нашим
беседам. Их разговор со мной стал таким вымученным, таким
холодным, что я терялся в догадках и мне стоило немалого труда
сохранять спокойствие.
Красноречивые взгляды Евфимии, которые я всегда правильно
истолковывал, подсказывали мне, что случилось нечто весьма ее
взволновавшее, но весь день нам не удавалось поговорить с глазу
на глаз.
Глухой ночью, когда все в замке давно уже спали, у меня в
комнате медленно отворилась потайная дверь, которую я до тех
пор не замечал, и вошла Евфимия, но такая расстроенная, какой я
еще никогда ее не видел.
-- Викторин, --сказала она, -- нам грозит предательство;
Гермоген, безумный Гермоген под влиянием какого-то странного
предчувствия проник в нашу тайну. Намеками, звучавшими как
жуткие, грозные речения той неведомой силы, что властвует над
нами, он вызвал у барона подозрение, которое тот открыто не
высказывает, но оно все же мучительно преследует меня...
Гермоген, как видно, не подозревает, кто ты такой, не
догадывается, что под этим священным одеянием скрывается граф
Викторин; но он утверждает, что ты вместилище измены,
коварства, погибели, грозящих нашему дому; по его словам, монах
явился к нам подобно сатане и, вдохновляемый дьявольской силой,
замышляет адовы козни.
Нет, это нестерпимо, я измучилась под ярмом, какое надел
на меня впавший в детство и терзаемый болезненной ревностью
старик, подстерегающий каждый мой шаг. Пора отбросить его, как
надоевшую игрушку, а ты, Викторин, тем охотнее будешь мне
помогать, что избегнешь опасности разоблачения и не дашь
низвести гениально задуманную нами интригу до уровня пошлой
комедии с переодеваниями или безвкусной истории супружеской
измены! Пора убрать ненавистного старика -- так посоветуемся
же, как это осуществить, но сперва выслушай мое мнение.
Ты знаешь, барон каждое утро, пока Райнхольд занимается
делами, уходит в горы полюбоваться видом... Выберись из дому
пораньше и постарайся встретиться с ним у выхода из парка.
Неподалеку отсюда громоздятся дикие, грозные скалы. Поднявшись
на них, путник видит перед собой мрачную бездонную пропасть и
нависший над нею выступ скалы, прозванный Чертова Скамья.
По народному поверью, из бездны поднимаются ядовитые
испарения; смельчака, вздумавшего подсмотреть ее тайны и
заглянуть вниз, они одурманивают, и, сорвавшись, он
низвергается в пропасть на верную смерть.
Барон смеется над этой сказкой, уже не раз он стоял на
крутизне, наслаждаясь открывающимся с нее видом. И нетрудно
будет навести его на мысль показать тебе это опасное место;
когда же он будет стоять, жадно всматриваясь в окрестности,
подтолкни его своим железным кулаком, и мы навсегда избавимся
от этого немощного глупца.
-- Нет, ни за что на свете! -- горячо воскликнул я. -- Я
знаю эту страшную пропасть, знаю Чертову Скамью! Ни за какие
блага в мире не соглашусь я на такое злодеяние -- прочь от
меня!
Евфимия вскочила, глаза у нее вспыхнули бешеным огнем,
лицо исказилось от запылавшей в ней ярости.
-- Жалкий, тупой, безвольный трус! -- воскликнула она. --
Неужто ты посмеешь противиться моим замыслам? Предпочтешь
постыдное иго высокому уделу властвовать вместе со мной? Так
знай же, ты в моих руках и не тебе свергнуть власть, бросившую
тебя к моим ногам! Ты выполнишь то, что я тебе велю, и завтра
же этот ненавистный мне человек погибнет от твоей руки!
При этих словах Евфимии я ощутил глубочайшее презрение к
ее жалкой похвальбе; я громко расхохотался прямо ей в лицо, она
мертвенно побледнела, затрепетав от охватившего ее ужаса, а я
воскликнул с горькой усмешкой:
-- Безумная, ты вообразила, будто властвуешь над жизнью и
тебе позволено играть ею, но берегись, как бы эта игрушка не
обернулась вдруг в твоей руке разящим клинком и не покарала
