наставлял общину верующих, возжигая в ней светоч благочестивых
размышлений, а искал только похвал и пустого восхищения суетно
настроенных мирян. Ты лицемерно выставлял чувства, каких нет у
тебя в душе, ты прибегал к явно заученным жестам и наигранному
выражению лица, будто самонадеянный актер, ради одних постыдных
одобрений. Дух лжи завладел тобою, и он тебя погубит, если ты
вновь не обретешь себя и не отрешишься от греховных помыслов.
Ибо грех, великий грех -- все поведение твое и твои замашки,
грех тем больший, что, постригаясь в монахи, ты дал обет вести
самый благочестивый образ жизни и отречься от земной суеты. Да
простит тебя по своему небесному долготерпению святой Бернард,
которого ты так тяжко оскорбил, и да озарит он душу твою, дабы
ты снова вступил на стезю истины, с которой сбился,
соблазненный Врагом рода человеческого, и да будет он ходатаем
о спасении твоей души. Прощай".
Будто градом громовых стрел пронзили меня слова аббатисы,
и я запылал гневом, ибо подобные же намеки Леонарда на мои
проповеди с несомненностью изобличали приора в том, что он
воспользовался ханжеством княгини и восстановил ее против меня
и моего дара красноречия. Встречаясь теперь с ним, я дрожал от
еле сдерживаемой ярости, и порой у меня появлялась даже мысль
извести его, хотя я и приходил в ужас от этих помышлений. И тем
нестерпимее были мне упреки аббатисы и приора, что в
глубочайших недрах моей души я отлично чувствовал правоту
обоих; но я все более упорствовал в своем поведении
и, подкрепляя себя таинственным напитком, продолжал
уснащать свои проповеди всеми цветами витийства, тщательно
продумывая и свои жесты и выражение лица, и таким-то образом
добивался все больших и больших похвал и знаков величайшего
восхищения.
Утренний свет пробивался многоцветными лучами сквозь
витражи монастырской церкви; одинокий, в глубоком раздумье
сидел я в исповедальне; только шаги прибиравшего церковь
послушника гулко отдавались под высокими сводами. Вдруг
невдалеке от меня зашелестело, и я увидел высокую стройную
женщину, судя по одежде, не из наших мест, с опущенной на лицо
вуалью; войдя в боковую дверь, она приближалась ко мне,
намереваясь исповедоваться. Она подошла с неописуемой граций,
опустилась на колени, глубокий вздох вырвался у нее из груди --
я почувствовал ее жгучее дыхание и еще прежде, чем она
заговорила, был во власти ошеломляющего очарования.
Как описать совершенно особый, до глубины души проникающий
звук ее голоса!.. Каждое слово ее хватало за сердце, когда она
призналась, что питает запретную любовь, с которой долго и
тщетно боролась, и любовь эта тем греховней, что ее
возлюбленный связан обетом; но в безумном отчаянии она впала в
безнадежность и обеты его прокляла.
Тут она запнулась... поток слез хлынул у нее из очей, и в
нем захлебнулись ее слова:
-- Это ты, ты, Медард, это тебя я так неизреченно люблю!
Словно смертельной судорогой пронизало все мое существо, я
был вне себя, порыв неведомого мне доселе чувства раздирал
грудь, -- бросить на нее взгляд, обнять... умереть от восторга
и муки; минута такого блаженства, а там хоть вечные муки ада!
Она замолкла, но я слышал, как взволнованно она дышит.
Охваченный каким-то исступленным отчаянием, я собрал все
свои силы и сдержался; не знаю, что я такое говорил, но вот я
заметил, как она, не проронив ни слова, встала и удалилась, а
я, крепко прижимая к глазам платок, продолжал сидеть в
исповедальне, оцепеневший, едва ли не без памяти.
К счастью, никто больше не заходил в церковь, я мог
незаметно ускользнуть и возвратиться в келью. Но все теперь
предстало мне в другом свете, и какими же нелепыми и пустыми
показались мне все мои прежние стремления!
Мне не пришлось увидеть лица Незнакомки, и все же она жила
у меня в душе, смотрела на меня чарующими темно-синими глазами,
-- перлы слез дрожали в них и, срываясь, жаркими искрами падали
мне в душу и зажигали в ней пламя, погасить которое не дано
было никакой молитве, никаким покаянным самоистязаниям. А ведь
я обратился к ним и до крови бичевал себя веревкой с узлами,
дабы избежать вечной погибели, ибо нередко огонь, который
заронила в мое сердце Незнакомка, возбуждал во мне дотоле
неведомые греховные желания, и я не знал, как спастись от мук
сладострастия.
В церкви нашей был придел во имя святой Розалии с дивной
иконой, изображавшей праведницу в час ее мученической кончины.
В ней я узнал свою возлюбленную, и даже платье на святой
было точь-в-точь такое же, как странный костюм Незнакомки.
Здесь-то, простершись на ступенях алтаря, я, словно охваченный
безумием, испускал страшные вопли, от которых монахи приходили
в ужас и разбегались, объятые страхом.
В минуты более спокойные я метался по всему монастырскому
парку и видел -- вот она скользит вдалеке по благоухающим
равнинам, мерцает в кустах, реет над потоком, витает над
цветущими лугами, повсюду она, только она!
И я предавал проклятиям свои монашеские обеты, самое свою
жизнь!
Прочь отсюда, за монастырские стены, и не ведай покоя,
пока ты не найдешь ее, пока она, ценою вечного спасения, не
станет твоей!
Наконец мне кое-как удалось умерить приступы безумия,
приводившего в недоумение приора и братию; внешне я стал
спокойнее, но тем глубже в душу проникало пагубное пламя.
Ни сна!.. Ни покоя!
Образ Незнакомки преследовал меня, я метался на своем
жестком ложе и взывал к святым, но не о том, чтобы они меня
спасли от соблазнительного призрака, витавшего передо мной, и
не о том, чтобы душе моей избегнуть вечного проклятия,--нет! А
о том, чтобы они дали мне эту женщину, разрешили меня от обета,
предоставили свободу для греховного отступничества!
Но вот в душе у меня созрела мысль -- бегством из
монастыря положить конец моим мукам. Освободиться от
монашеского сана, заключить в объятия эту женщину, утолить
бушевавшую во мне страсть! Я решил сбрить бороду, переодеться в
светское платье и, изменив таким образом до неузнаваемости свою
внешность, бродить по городу до тех пор, пока ее не найду; мне
и в голову не приходило, как все это трудно, да и попросту
невозможно; и мне было невдомек, что, не имея вовсе денег, я не
проживу и дня за стенами монастыря.
Наконец настал последний день, который я еще намеревался
провести в обители; благодаря счастливой случайности я раздобыл
себе мирское платье: ночью я собирался покинуть монастырь, с
тем чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Вот уже и вечер
наступил, как вдруг приор вызвал меня к себе. Я весь
затрепетал, будучи убежден, что он высмотрел мои тайные
приготовления. Принял меня Леонард необычайно сурово, с
величавым достоинством, отчего я вновь невольно содрогнулся.
-- Брат Медард,--начал он,-- твое безумное поведение,
которое я считаю лишь неистовым проявлением той душевной
экзальтации, какую ты с давних пор у нас насаждаешь,--с целью,
быть может, и не совсем чистой, -- расстраивает нашу спокойную
совместную жизнь; более того, оно лишает братию жизнерадостного
расположения духа, которое я всегда стремился поддержать среди
них как плод тихой благочестивой жизни. Причина этого
состояния, быть может, какое-нибудь злокозненное происшествие,
приключившееся с тобой. Ты мог бы обрести утешение у меня,
отечески расположенного к тебе друга, которому ты можешь вполне
довериться, но ты молчишь, а я теперь не склонен настаивать,
ибо тайна твоя могла бы смутить мой покой, а он мне всего
дороже в пору безмятежной старости. Как часто страшными,
богопротивными речами, которые ты, казалось, говорил в безумии,
главным образом в приделе святой Розалии, ты безбожно досаждал
не только братии, но и посторонним, когда они оказывались в
церкви; да, я мог бы сурово тебя покарать, как того требуют
правила монастырского распорядка, но я этого не сделаю, ибо в
твоих заблуждениях, возможно, повинна некая злая сила или даже
Враг, которому ты недостаточно сопротивлялся, и посему я лишь
налагаю на тебя послушание--неусыпно каяться и молиться...
Вижу, что у тебя там, в недрах души!.. Ты рвешься на волю!..
Леонард проницательно посмотрел на меня, и я, не выдержав
его взгляда, рыдая, пал ниц перед ним, отлично зная за собой
это недоброе намерение.
-- Я тебя понимаю, -- продолжал Леонард, -- и сам думаю,
что лучше монастырского одиночества тебя исцелит жизнь в миру,
если только ты будешь благочестив. Обстоятельства требуют,
чтобы наш монастырь послал одного из братьев в Рим. Я выбрал
тебя, и уже завтра ты можешь отправляться с надлежащими
наставлениями и полномочиями. Для выполнения этой миссии у тебя
все данные: ты молод, деятелен, искусен в делах и к тому же
отлично владеешь итальянским языком... Ступай же сейчас в свою
келью, горячо молись о спасении своей души, и я буду молиться о
тебе, только откажись от самобичевания: оно лишь ослабит тебя и
ты не сможешь отправиться в путь. На рассвете жду тебя, приходи
в эту келью.
Слова почтенного Леонарда небесным лучом озарили мою душу;
я доходил до ненависти к нему, но вот сейчас какая-то
благостная боль пронзила мне сердце, то была любовь, которая
некогда так привязывала меня к нему. Горячие слезы брызнули у
меня из глаз, и я приник устами к его рукам. Он обнял меня, и
мне показалось, что ему ведомы мои самые тайные помышления и
что он предоставляет мне свободу идти по стезе, предначертанной
мне роком, который, властвуя надо мной, быть может, ввергнет
меня в вечную погибель, даровав лишь один миг блаженства.
Бегство мое оказалось ненужным, я вправе был покинуть
монастырь и мог посвятить себя поискам той, без кого для меня в
этом мире не будет ни радости, ни покоя,-- мог неутомимо
разыскивать ее, доколе не найду! Мое путешествие в Рим,
сопряженное с неким поручением, казалось, было придумано
Леонардом как предлог выпроводить меня из монастыря.
Ночь я провел в молитве и в сборах в дорогу; я вылил
остатки таинственного вина в оплетенную флягу, чтобы при случае
воспользоваться им как испытанным средством, а пустую бутылку
из-под эликсира положил в ларчик.
Немало был я удивлен, когда из подробнейших наставлений
приора убедился, что моя поездка в Рим не была его выдумкой и
что действительно обстоятельства, требовавшие присутствия там
полномочного брата, имели важное значение для монастыря. И
тяжко стало у меня на сердце, когда я подумал, что с первых же
шагов за стенами обители я безоглядно воспользуюсь своей
свободой. Но мысль о ней подбодрила меня, и я решил твердо
следовать своим побуждениям.
Собрались братья, и прощанье с ними, а особенно с отцом
Леонардом, пробудило у меня в душе глубокую тоску. Наконец
врата обители затворились за мной, и я, снабженный всем
необходимым для дальнего пути, очутился на воле.
Глава вторая. ВСТУПЛЕНИЕ В МИР
Глубоко в долине сквозь голубую дымку виднелся монастырь;
порыв свежего утреннего ветерка донес до меня священные
песнопения братьев. Невольно я начал вторить им. Жаркое,
пышущее пламенем солнце поднималось над городскими строениями и
золотом искр загоралось на деревьях, а капли росы переливаясь
алмазами, падали с радостным шорохом на мириады пестрых
букашек, с жужжаньем и стрекотаньем поднимавшихся на воздух.
Проснувшиеся птицы порхали в лесу, перелетая с ветки на ветку,
и как же они пели и ликовали в своих веселых любовных играх!
Толпа деревенских парней и празднично разодетых девушек
