осмелел и, не заставляя себя долго просить, начал усердно
лакомиться сластями; усевшись и взяв меня на колени, княгиня с
нежностью клала их мне в рот. А когда я впервые в жизни
пригубил сладкого напитка, то ко мне возвратились и хорошее
настроение, и та особенная живость, которою, как говорила мать,
я отличался с самого раннего детства. К величайшему
удовольствию аббатисы и сестры, оставшейся с нами в зале, я без
умолку смеялся и болтал.
Мне до сих пор непонятно, отчего моя мать вдруг попросила
меня рассказать княгине, сколь много прекрасного и
замечательного увидели мы и услышали там, где я родился; тут я,
словно по наитию свыше, стал живо описывать чудные картины
неведомого иноземного Художника, как будто уже тогда постиг их
глубочайший смысл. Я вдавался в такие подробности преславных
житий святых, точно уже вполне освоился со всей церковной
письменностью. Не только княгиня, но даже и мать смотрела на
меня с изумлением; я же, чем дольше говорил, тем более
воодушевлялся, и, когда, наконец, княгиня спросила меня: "Милое
дитя, скажи, откуда ты все это узнал?"-- я, ни на мгновение не
задумываясь, ответил, что дивно прекрасный мальчик, которого
однажды привел к нам неведомый Пилигрим, не только объяснил мне
значение всех икон, какие были в церкви, но даже сам выложил из
цветных камешков несколько фигур; он рассказал мне и много
других преданий.
Заблаговестили к вечерне, сестра собрала печенье и отдала
сверток мне. Я с удовольствием взял его. Аббатиса поднялась и
сказала моей матери:
-- Отныне, моя милая, я считаю вашего сына своим
воспитанником и буду заботиться о нем.
От скорбного волнения мать не могла вымолвить ни слова и,
вся в слезах, стала целовать княгине руки. Мы были уже у
порога, когда княгиня догнала нас; она снова взяла меня на руки
и, заботливо отодвинув крест, прижала к себе, горько плача,--
горячие капли оросили мне лоб.
-- Франциск!.. -- воскликнула она. -- Будь же всегда добр
и благочестив!.. Я был глубоко взволнован и тоже заплакал, сам
не зная почему.
Благодаря поддержке аббатисы скромное хозяйство моей
матери, поселившейся на маленькой мызе неподалеку от монастыря,
заметно поправилось. Нужде пришел конец, мать прилично одевала
меня, и я учился у священника, которому стал прислуживать в
монастырской церкви.
Словно благостные грезы, встают в душе моей воспоминания о
той счастливой отроческой поре!.. Ах, отдаленной обетованной
землей, где царят радость и ничем не омрачаемое веселье,
представляется мне моя далекая-далекая родина; но стоит мне
оглянуться назад, как я вижу зияющую пропасть, навеки
отделившую меня от нее. Объятый жгучим томлением, я стремлюсь
туда все сильней и сильней, вглядываюсь в лица близких, которые
смутно различаю словно в алом мерцании утренней зари, и,
сдается мне, слышу их милые голоса. Ах, разве есть на свете
такая пропасть, через которую нас не перенесли бы могучие
крылья любви? Что для любви пространство, время!.. Разве не
обитает она в мыслях? А разве мыслям есть предел? Но из
разверстой бездны встают мрачной вереницей привидения и,
обступая меня плотней и плотней, смыкаясь тесней и тесней,
заслоняют весь кругозор, и настоящее гнетет меня и сковывает
дух мой, а непостижимое уму томление, наполнявшее душу мою
несказанно сладостной скорбью, сменяется мертвящей, неисцелимой
мукой!
Священник был сама доброта; ему удалось обуздать мой
слишком подвижный ум и так подойти ко мне, что учение стало для
меня радостью и я делал быстрые успехи.
Никого я так не любил на свете, как свою мать, но княгиню
я почитал за святую, и праздником был для меня день, когда я
видел ее. Всякий раз я собирался блеснуть перед нею вновь
приобретенными познаниями; но, бывало, едва она войдет и
ласково заговорит со мной, как я слов не нахожу и, кажется, все
бы смотрел на нее одну, все только бы ее одну слушал. Каждое
слово ее глубоко западало мне в душу, и весь день после встречи
с нею я испытывал приподнятое, праздничное настроение, и образ
ее сопровождал меня на моих прогулках. Я трепетал от
невыразимого волнения, когда, плавно размахивая кадильницей у
главного алтаря, потрясенный звуками органа, громовым потоком
хлынувшими с хоров, узнавал в торжественном песнопении ее
голос, который настигал меня подобно сияющему лучу и наполнял
душу мою предчувствием чего-то высокого и светлого.
Но прекраснейшим днем, которого я всею душою ожидал целыми
неделями, днем, о котором я не могу думать без восторженного
замирания сердца, был день святого Бернарда; он был
покровителем монастыря, и праздник его торжественно
ознаменовывался у нас всеобщим отпущением грехов. Уже накануне
из соседнего города и всех окрестных сел и деревень сюда
стекались потоки людей, располагавшихся на большом цветущем
лугу возле самого монастыря; день и ночь не умолкал там гомон
радостно взволнованной толпы. Я не помню, чтобы погода в эту
благостную пору лета (день святого Бернарда празднуется в
августе) когда-либо помешала торжеству. Вот пестрой толпой
бредут, распевая псалмы, благочестивые паломники.. . а далее,
шумно веселясь, толпятся деревенские парни и разряженные
девушки. .. Вот монахи и священники стоят в молитвенном
восторге, благоговейно сложив руки и устремив очи к небу.. . А
семьи горожан, сидя на траве, разгружают корзины, доверху
наполненные всякой снедью, и принимаются за еду. Разудалое
пение -- и благочестивые гимны; стенания кающихся -- и веселый
смех; вздохи -- и радостные восклицания, ликующие крики; шутки
-- и мольбы.. . Все сливалось в воздухе в какую-то
поразительную, ошеломляющую симфонию! ..
А едва в монастыре заблаговестят, гомон мигом смолкает, и,
насколько хватает глаз, люди стоят плотными рядами на коленях,
и лишь глухое бормотанье молитв нарушает священную тишину. Но
вот замер последний удар колокола, и снова приходит в движение
вся эта пестрая толпа, и снова слышится прерванное на минуту
ликование.
Сам епископ, чья резиденция находилась в соседнем городе,
совершал в день святого Бернарда праздничную литургию в
сослужении с местным духовенством, а на возвышении возле
главного алтаря, под сенью богатых, редкостных гобеленов, его
капелла исполняла духовные концерты.
Поныне живы в душе моей волновавшие меня тогда чувства, и
они воскресают во всей своей юной свежести, когда я переношусь
воображением в ту блаженную, так быстро пролетевшую пору. Живо
припоминаю славословие "Gloria", которое повторялось несколько
раз, ибо это песнопение особенно любила княгиня. Когда епископ
возглашал: "Gloria" и мощные голоса хора подхватывали: "Gloria
in excelsis Deo" / Слава в вышних Богу! (Лат.)/, то
мнилось--небеса разверзаются над алтарем, а изображения
херувимов и серафимов каким-то чудом господним оживают и во
всем своем блеске витают в воздухе, помавая могучими крыльями и
славя Бога пением и дивною игрою на арфах.
Погружаясь в мечтательное созерцание, в восторженные
молитвы, я будто сквозь блистающие облака уносился душой на
далекую и столь знакомую мне родину, и слышались мне в
благоуханном лесу сладостные голоса ангелов, и дивный мальчик
выходил мне навстречу из высоких кустов лилий и спрашивал меня,
улыбаясь: "Где ты так долго пропадал, Франциск? У меня столько
красивых ярких цветов, и все они станут твоими, только останься
при мне и вечно меня люби!"
После литургии монахини совершали крестный ход по
монастырским галереям и по церкви; впереди, опираясь на
серебряный посох, шествовала увенчанная митрой аббатиса. Какая
святость, какое неземное величие сияли во взоре этой
царственной жены, сквозили в каждом ее движении! То было живое
олицетворение самой торжествующей церкви, обетование верующим
Божией милости и благоволения. Когда взор ее случайно падал на
меня, я готов был повергнуться перед нею ниц.
По окончании службы монахини угощали духовенство и
епископскую капеллу в большой монастырской трапезной. Здесь же
обедали и некоторые друзья монастыря, а также должностные лица
и городские купцы; допускался на эти трапезы и я, ибо регент
епископа отличал меня своим вниманием и охотно общался со мной.
И если душа моя незадолго перед тем благоговейно обращена была
к неземному, то теперь меня радостно обступала жизнь с ее
пестрыми картинами. Веселые рассказы, шутки и прибаутки,
забавные истории сменяли друг друга под громкий смех гостей,
усердно опустошавших бутылки, и так продолжалось до самого
вечера, когда к монастырю с грохотом начинали подъезжать
экипажи.
Но вот мне минуло шестнадцать лет, и священник заявил, что
я достаточно подготовлен и могу проходить курс высшего
богословия в духовной семинарии соседнего города. Я к этому
времени уже окончательно решил посвятить свою жизнь служению
Богу; мое намерение до глубины души обрадовало мою мать, ибо
она узрела в нем осуществление таинственных предвещаний
Пилигрима, неким образом связанных со знаменательным видением
моего отца, тогда мне еще неведомым. Она верила, что именно
благодаря моему решению душа отца моего очистится и избегнет
вечных мук. Княгиня, с которой я мог теперь видеться только в
приемной монастыря, тоже весьма одобрила мой выбор; она вновь
подтвердила свое обещание поддерживать меня до той поры, когда
я достигну духовного сана.
Монастырь находился так близко от города, что оттуда были
видны городские башни и усердные ходоки из горожан избирали для
своих прогулок его прелестные, живописные окрестности; но все
же мне было тяжело расставаться с моей доброй матерью, с
величавой аббатисой, которую я так глубоко почитал, и с добрым
моим наставником. Как известно, разлука с близкими сердцу
бывает порой столь мучительна, что и ничтожное расстояние
кажется бесконечным!
Княгиня была чрезвычайно взволнована, и голос у нее дрожал
от скорби, когда она напутствовала меня благочестивыми
наставлениями. Она подарила мне красивые четки и карманный
молитвенник с изящно исполненными миниатюрами. Кроме того, она
дала мне письмо к приору городского монастыря капуцинов,
поручая меня его благоволению; она настаивала, чтобы я поскорее
побывал у него, ибо он всегда окажет мне помощь и делом, и
добрым советом.
Трудно отыскать местность живописнее той, где расположен
пригородный монастырь капуцинов. Я находил все новые и новые
красоты в великолепном монастырском саду с видом на горы,
когда, гуляя по длинным аллеям, останавливался то у одной, то у
другой роскошной купы деревьев.
В этом саду я и повстречал приора Леонарда, придя впервые
в обитель с письмом аббатисы, просившей для меня его внимания и
заступничества.
И без того приветливого нрава, приор стал чрезвычайно
любезен, когда прочитал письмо, и сказал столько хорошего о
замечательной женщине, с которой еще в молодости познакомился в
Риме, что уже одним этим привлек меня к себе.
Братия окружала его, и так легко было понять их взаимные
отношения, образ жизни в монастыре и весь монастырский уклад:
покой и веселие духа, излучаемые приором, передавались всей
братии. Не было здесь и тени уныния или той иссушающей душу
отрешенности, которые так часто отражаются на лицах монахов.
Устав ордена был строг, но приор Леонард почитал молитву скорее
потребностью духа, взыскующего горнего мира, чем проявлением
аскетического покаяния за первородный грех; он умел пробудить в
