под конец пробуждали их. Приор Леонард, хотя и был прекрасным
оратором, однако в свои преклонные годы он не решался читать
проповеди из боязни чрезмерного волнения, так что заменить
дряхлеющего брата было решительно некем. Леонард иногда
заговаривал со мной об этом прискорбном положении, из-за
которого у нас в церкви становилось все меньше прихожан.
Собравшись с духом, я однажды сказал ему, что еще в семинарии
почувствовал склонность к проповедованию слова Божия и даже
написал несколько духовных бесед. Он потребовал их у меня на
просмотр и остался так ими доволен, что настойчиво советовал
мне в виде опыта выступить с проповедью в ближайший же
праздник; он нисколько не опасался неудачи, ибо природа одарила
меня всем необходимым для хорошего проповедника, а именно:
располагающей внешностью, выразительным лицом и, наконец,
сильным и звучным голосом. Что же касается умения держаться на
кафедре и подобающих жестов, то этому взялся меня обучить он
сам. Наконец подошел праздник, церковь наполнилась прихожанами,
и я не без трепета поднялся на кафедру.
Вначале я придерживался написанного, и Леонард рассказывал
мне потом, что я говорил с дрожью в голосе, но это вполне
соответствовало тем благоговейным и скорбным размышлениям,
какими начиналось мое слово, и было воспринято большинством как
чрезвычайно действенный прием ораторского искусства
проповедника. Но вскоре словно искра неземного восторга
вспыхнула у меня в душе, я и думать позабыл о своем наброске,
всецело отдавшись внезапному наитию. Кровь пылала и клокотала у
меня в жилах, я слышал громовые раскаты моего голоса под самым
куполом храма, и мне чудилось, что огонь вдохновения озаряет
чело мое и широко распростертые руки.
Все, что возвестил я собравшимся святого и
величественного, я словно в пламенном фокусе собрал воедино в
самом конце этой проповеди, и она произвела небывалое, ни с чем
не сравнимое впечатление. Рыдания... возгласы благоговейного
восторга, непроизвольно срывавшиеся с уст... громкие молитвы
сопровождали мои слова. Братья выразили мне свое величайшее
восхищение, Леонард обнял меня и назвал светочем монастыря.
Слава обо мне быстро разнеслась; чтобы послушать брата
Медарда, наиболее видные и образованные горожане за целый час
до благовеста уже толпились в не очень-то просторной
монастырской церкви. Всеобщее восхищение побуждало меня
отделывать мои проповеди так, чтобы они отличались не только
жаром, но изящной округленностью фраз и искусством построения.
Я все более увлекал своих слушателей, и уважение их ко мне,
столь разительно проявляемое повсюду и возраставшее день ото
дня, стало уже граничить с почитанием святого. Какой-то
неудержимый религиозный экстаз охватил весь город, под любым
предлогом не только по праздникам, но и в будни все
устремлялись в монастырь, дабы увидеть брата Медарда и
поговорить с ним.
И вот постепенно стала созревать у меня мысль, что я --
отмеченный особой печатью избранник Божий: таинственные
обстоятельства моего рождения в святой обители ради искупления
греха моего преступного отца, чудесные события моего раннего
детства--все указывало на то, что дух мой, находясь в
непосредственном общении с небесами, еще в этой юдоли
возносится над всем земным и я не принадлежу ни миру, ни людям,
ради спасения и утешения коих совершаю свое земное поприще.
Теперь я был уверен, что старый Пилигрим, который нам являлся в
Святой Липе, это -- святой Иосиф, а необыкновенный мальчик --
сам младенец Иисус, приветствовавший во мне святого, коему
свыше предначертано скитаться по земле. Но чем глубже
укоренялись у меня в душе эти представления, тем тягостней, тем
обременительней становилась для меня среда, в которой я жил. Не
осталось и следа прежнего покоя и безоблачной ясности духа, а
добросердечные слова братьев и приветливость приора возбуждали
во мне лишь неприязнь и гнев. Им следовало бы признать во мне
святого, высоко вознесенного над ними, повергнуться ниц предо
мной и умолять о предстоянии за них перед Богом. А раз этого не
было, то я в душе обвинил их в греховной закоснелости. Даже в
свои назидательные речи вплетал я порою намеки на то, что,
подобно лучисто-алой заре на востоке, уже забрезжили над землей
исполненные чудес времена и некий избранник Божий грядет во имя
Господне, неся верующим надежду и спасение. Свой воображаемый
удел я облекал в мистические образы, которые тем сильнее
воздействовали на толпу своим причудливым очарованием, чем
менее она их понимала. Леонард становился ко мне заметно
холоднее, он уклонялся от разговоров со мной без свидетелей, но
однажды, когда мы с ним случайно оказались с глазу на глаз в
аллее монастырского сада, он не выдержал:
-- Не скрою, дорогой брат Медард, что с некоторых пор все
твое поведение внушает мне тревогу. В душу твою проникло нечто
такое, что отвращает тебя от жизни, исполненной благочестия и
простоты. В речах твоих царит некий зловещий мрак, из коего
пока еще робко проступает угроза полного отчуждения между
нами... Позволь, я выскажусь откровенно!..
На тебе сейчас особенно заметны последствия первородного
греха; ведь с каждым порывом наших духовных сил ввысь пред нами
разверзается пропасть, куда при безрассудном полете нас так
легко низвергнуть!.. Тебя ослепило одобрение, нет -- граничащий
с идолопоклонством восторг легкомысленной, падкой на любые
соблазны толпы, ты видишь самого себя в образе, вовсе тебе не
свойственном, и этот мираж воображения завлекает тебя в бездну
погибели. Загляни поглубже в свою душу, Медард!.. Отрекись от
обольщения, помрачающего твой рассудок... Сдается мне, я
угадываю, каково оно!.. Ты уже утратил тот душевный покой, без
коего нет на земле спасения... Берегись, лукавый опутал тебя
сетями, постарайся же выскользнуть из них!.. И стань снова тем
чистосердечным юношей, которого я всею душою любил.
Тут слезы навернулись на глазах у приора; он схватил мою
руку, однако тотчас отпустил ее и быстро ушел, не дожидаясь
ответа.
Но я неприязненно отнесся к его словам: он упомянул о
похвалах, о безграничном восхищении, а ведь я их заслужил
своими необыкновенными дарованиями, и ясно стало мне, что его
досада была плодом низменной зависти, которую он и высказал
столь открыто! Молчаливый и замкнутый, снедаемый затаенным
озлоблением, сидел я теперь на собраниях общины монахов; целые
дни и бессонные ночи напролет я обдумывал, поглощенный новизною
того, что открылось мне, в какие пышные слова облеку созревшие
у меня в душе назидания и как поведаю их народу. И чем более
отдалялся я от Леонарда и братии, тем искуснее притягивал к
себе толпу.
В день святого Антония церковь была донельзя переполнена,
и пришлось настежь распахнуть двери, дабы все подходивший и
подходивший народ мог хотя бы с паперти уловить что-либо из
моих слов. Никогда еще я не говорил сильнее, пламеннее,
проникновеннее. Я коснулся, как это принято, наиболее
существенного из жития святого и затем перешел к тесно
связанным с человеческой жизнью размышлениям. Я говорил об
искушениях лукавого, получившего после грехопадения власть
соблазнять людей, и проповедь моя как-то незаметно подвела меня
к легенде об эликсирах, которую я истолковал как иносказание,
исполненное глубокого смысла. Тут мой блуждающий по церкви
взгляд упал на высокого худощавого человека; прислонясь к
колонне, он стоял наискосок от меня возле скамьи. На нем был
необычно, на чужеземный лад, накинутый темно-фиолетовый плащ,
под которым обрисовывались скрещенные на груди руки. У него
было мертвенно-бледное лицо, а в упор устремленный на меня
взгляд больших черных глаз, словно жгучим ударом кинжала,
пронзил мою грудь. Мне стало жутко, я затрепетал от страха,
однако, отвернувшись и собрав все силы, продолжал говорить. Но
будто под воздействием недобрых чар я все поворачивал голову в
его сторону, и все так же сурово и неподвижно стоял этот муж с
устремленным на меня загадочным взглядом. Горькая насмешка...
ненависть, исполненная презрения, застыли на его изборожденном
морщинами высоком челе и в опущенных углах рта. От него веяло
холодом... жутью. О, да ведь это был неведомый Художник из
Святой Липы!.. Я почувствовал леденящие объятия ужаса... Капли
холодного пота проступили у меня на лбу... Речь моя теряла
плавность... я все более сбивался... В церкви стали
перешептываться... послышался ропот... Но все так же
неподвижно, оцепенело стоял, прислонясь к колонне, грозный
Незнакомец, устремив на меня свой упорный взгляд. И я крикнул в
безумном порыве смертельного страха:
-- Изыди, проклятый!.. Изыди!.. ибо я... я -- святой
Антоний!
Тут я упал без сознания, а очнулся уже на своем иноческом
одре, брат Кирилл сидел у моего изголовья, пестуя меня и
утешая. Но как живой стоял перед моими глазами образ грозного
Незнакомца. И чем больше брат Кирилл, которому я все рассказал,
старался убедить меня, что это был лишь призрак воображения,
разгоряченного моей уж слишком ревностной проповедью, тем более
жгучими были горечь раскаяния и стыд за свое поведение на
кафедре. Как я потом узнал, по моему последнему восклицанию
прихожане рассудили, что со мной приключился приступ внезапного
помешательства. Нравственно я был раздавлен, уничтожен.
Затворившись в своей келье, я предавался строжайшему покаянию и
в пламенных молитвах искал сил на борение с Искусителем,
дерзнувшим явиться мне в святом месте и лишь глумления ради
принявшим образ благочестивого Художника из Святой Липы.
Никто, впрочем, не видал мужа в фиолетовом плаще, и приор
Леонард по известной доброте своей изо всех сил старался
объяснить происшедшее горячкой, которая так зло застигла меня
во время проповеди и была причиной того, что я стал
заговариваться. И действительно, я был еще хил и немощен, когда
спустя несколько недель вошел опять в круговорот монастырской
жизни. Я попытался снова подняться на кафедру, но, терзаемый
страхом, преследуемый наводящим ужас мертвенно-бледным ликом, я
из сил выбивался, стараясь достигнуть известной стройности
изложения, и уже не надеялся, как бывало прежде, на огонь
красноречия. Проповеди мои стали обыденными... вялыми...
бессвязными. Прихожане пожалели о моем утраченном даре и
мало-помалу рассеялись, а на место мое возвратился
проповедовавший прежде старый монах, и говорил он явно лучше
меня.
Некоторое время спустя обитель нашу посетил молодой граф,
который путешествовал со своим наставником, и пожелал осмотреть
ее многочисленные достопримечательности. Мне пришлось отпереть
залу с реликвиями, но когда мы вошли, то приора,
сопровождавшего нас при осмотре монастырской церкви и хоров,
зачем-то позвали и я остался один с гостями. Показывая то одно,
то другое, я давал объяснения, но вот графу бросился в глаза
украшенный изящной резьбой старинный немецкий шкаф, в котором у
нас хранился ларец с эликсиром сатаны. Не считаясь с явным моим
нежеланием говорить о том, что хранится в этом шкафу, граф и
наставник не отставали от меня до тех пор, пока я не рассказал
им легенду о коварстве дьявола, об искушениях святого Антония и
о хранящейся у нас редкости -- диковинной бутылке; и я даже
слово в слово повторил те предостережения, которые сделал брат
Кирилл, уверявший, что губительно открывать ларец и показывать
бутылку. Но хотя граф был и нашей веры, он, казалось, столь же
