пропадал там целыми днями. Весь день я провел в обществе
Райнхольда и барона, мало-помалу собрался с духом и под вечер
почувствовал в себе достаточно мужества и сил, чтобы дерзко
противостоять самым необычайным поворотам событий, которые меня
тут, казалось, поджидали. Ночью, оставшись в одиночестве, я
заглянул в бумажник и окончательно убедился в том, что на дне
пропасти действительно лежал граф Викторин; впрочем, письма к
нему оказались совершенно незначительными по содержанию и ни
одно из них ни единым словом не выдало его интимной жизни. Я
решил, ни о чем более не беспокоясь, приноравливаться к тому,
что мне будет уготовано волею случая, когда баронесса
возвратится и увидит меня. А она совершенно неожиданно уже на
следующее утро прибыла вместе с Аврелией. Я видел, как обе
вышли из экипажа и в сопровождении барона и Райнхольда
направились ко входу в замок. В тревоге я ходил взад и вперед
по комнате, одолеваемый неясными предчувствиями, но
продолжалось это недолго, меня позвали вниз. Баронесса
поднялась мне навстречу -- это была прекрасная, величавая
женщина в расцвете красоты. Увидев меня, она как-то странно
смутилась, голос ее задрожал, она с трудом подбирала слова.
Явное замешательство баронессы придало мне мужества, я смело
взглянул ей в глаза и дал ей, как подобает монаху,
благословение... она побледнела и принуждена была снова сесть.
Райнхольд, веселый и довольный, улыбаясь, смотрел на меня. Но
вот двери распахнулись, вошел барон с Аврелией.
Едва я взглянул на Аврелию, как душу мою пронзил яркий
луч, который воскресил и мои самые сокровенные чувства, и
томление, исполненное блаженства, и восторги исступленной любви
-- словом, все, что звучало во мне далеким и смутным
предчувствием; казалось, жизнь моя только теперь занимается,
сияя и переливаясь красками, как ранняя заря, а прошлое,
оцепеневшее, ледяное, осталось позади в кромешной тьме
пустыни... Да, это была она, мое чудное видение в исповедальне!
Печальный, детски чистый взгляд темно-синих глаз, мягко
очерченные губы, чело, кротко склоненное будто в молитвенном
умилении, высокая и стройная фигура--да нет же, это была вовсе
не Аврелия, а сама святая Розалия!.. Лазоревая шаль ложилась
прихотливыми складками на темно-красное платье
Аврелии--совершенное подобие одеяния святой на иконе и
Незнакомки в моем видении!.. Что значила пышная красота
баронессы перед неземной прелестью Аврелии! Я видел только ее
одну, все вокруг померкло для меня. Присутствующие заметили мое
смятение.
-- Что с вами, высокочтимый отец? -- спросил меня барон.
-- Вы как-то странно взволнованы!
Слова его отрезвили меня, и вдруг я почувствовал в себе
силу сверхчеловеческую, мужество небывалое, решимость выдержать
любую борьбу, лишь бы она была наградой.
-- Приношу вам свои поздравления, барон! -- воскликнул я,
будто внезапно осененный свыше,-- приношу свои поздравления.
Тут среди нас, в этом зале витает святая, и вскоре небеса
разверзнутся во всей своей благостной лучезарности и сама
святая Розалия в светлом сонме ангелов явится, расточая милость
и утешение всем ее преклоненным почитателям, с упованием и
верою взывающим к ней... Слышу, слышу славословия светоносных
сил, стремящихся к святой и призывающих ее спуститься долу с
лучезарных облаков. Вижу ее с приподнятым в сиянии небесной
славы челом, взирающую на сонм святых!.. Sancta Rosalia, ora
pro nobis! / Святая Розалия, молись за нас! (Лат.)/
Устремив к небу глаза и молитвенно сложив руки, я
опустился на колени, и все вокруг последовали моему примеру.
Меня ни о чем не расспрашивали, приписав неожиданный порыв
моего воодушевления наитию свыше, так что барон решил даже
заказать в городском соборе мессу в приделе святой Розалии.
Таким-то образом я отлично выпутался из затруднительного
положения, и у меня окрепла готовность ради обладания Аврелией
отважиться на все, не отступая даже перед угрозой смерти!..
Баронесса была как-то странно смущена, она не сводила с меня
глаз, но, когда я устремлял на нее хладнокровный взгляд,
отводила взор и тревожно озиралась по сторонам. Семья перешла в
другие покои, а я, торопливо спустившись в парк, бродил по
аллеям, придумывая и тут же отбрасывая тысячи всевозможных
решений, мыслей, планов касательно моей будущей жизни в замке.
Поздно вечером пришел Райнхольд и сказал, что баронесса,
потрясенная моим религиозным порывом, просит меня заглянуть к
ней.
Когда я переступил порог комнаты баронессы, она подошла ко
мне, схватила меня за руку, пристально посмотрела в глаза и
воскликнула:
-- Да неужели... неужели и в самом деле... ты капуцин
Медард?.. Но ведь голос, весь облик, глаза, волосы--твои!
Отвечай же, или я умру от страха и сомнений!..
-- Викторин! -- еле слышно прошептал я.
Она обняла меня в диком порыве не знающего удержу
сладострастия... Огонь забушевал во мне, кровь закипела, и
неизъяснимое блаженство, восторженное безумие затуманило мое
тянулся к Аврелии, и в этот миг, преступая священные обеты,
лишь ей одной жертвовал своим вечным спасением.
Да, одна лишь Аврелия царила в моей душе, все мои помыслы
принадлежали только ей, но я внутренне трепетал при мысли, что
увижу ее вновь, когда семья соберется за ужином. И мнилось,
правдивый взор ее уличит меня в смертном грехе, разоблачит и
уничтожит, низринет в пучину вечной погибели и неизбывного
стыда. После всего происшедшего я не мог встретиться и с
баронессой и, когда меня пригласили к столу, предпочел остаться
в отведенной мне комнате, сказав, что делаю это ради усердных
молитв. Но уже спустя несколько дней я справился с робостью и
смущением. Баронесса была безгранично любезна, и, чем тесней
сближались мы с нею, предаваясь преступным наслаждениям, тем
внимательнее становилась она к барону. Она призналась мне, что
вначале только моя тонзура и естественная борода да еще
своеобразная монашеская поступь, которой я, впрочем,
придерживался теперь уже не столь строго, нагнали на нее
смертельный страх. А уж при моем внезапном вдохновенном
обращении к святой Розалии она совсем было уверилась в том, что
недобрая игра случая расстроила столь хитро задуманный план и
подсунула на место Викторина какого-то проклятого монаха. Она
восторгалась предусмотрительностью, с какою я завел тонзуру,
отрастил бороду и так усвоил походку и осанку монаха, что она
сама не раз пристально глядела мне в глаза, чтобы рассеять свои
недоумения.
Иногда егерь графа Викторина приходил переодетый
крестьянином в самый отдаленный конец парка, и я по возможности
не пропускал случая поговорить с ним и напомнить ему, чтобы он
держался наготове и помог мне бежать, если по недоброй
случайности мне вдруг станет грозить опасность. Барон и
Райнхольд как будто были чрезвычайно довольны мною, и оба
настаивали на том, чтобы я со всем присущим мне красноречием
поскорее воздействовал на глубоко ушедшего в себя Гермогена. Но
мне все не удавалось заговорить с ним, он явно избегал
оставаться со мною с глазу на глаз; когда же Гермоген заставал
меня в обществе Райнхольда или барона, то он так странно глядел
на меня, что мне стоило большого труда не выдать своего
смущения. Казалось, он глубоко проник в мою душу и постиг мои
сокровеннейшие мысли. Стоило ему увидеть меня, как на его
бледном лице появлялось выражение неодолимой неприязни, с
трудом подавляемой злобы и нелегко обуздываемого гнева.
Прогуливаясь однажды в парке, я вдруг встретился с
Гермогеном; я подумал, что это подходящий случай наконец
объясниться с ним по поводу наших тягостных взаимоотношении;
видя, что он пытается ускользнуть, я схватил его за руку и с
присущим мне даром слова столь задушевно и проникновенно
убеждал его, что он, казалось, начал внимательно прислушиваться
к моим речам и не в силах был подавить в себе умиление. Мы с
ним уселись на каменную скамейку в глубине аллеи, которая вела
к замку. Воодушевление мое все разгоралось, и я заговорил о
том, какой это великий грех, когда человек, снедаемый глубокой
скорбью, пренебрегает утешением и спасительной помощью церкви,
духовно выпрямляющей всех согбенных скорбями, обремененных
печалями, когда он отвергает те жизненные цели, которые
поставила перед ним всевышняя сила. Ведь даже преступник не
вправе усомниться в милосердии небес, ибо такое сомнение лишит
его вечного блаженства, коего он мог бы еще достигнуть
покаянием и молитвой. Наконец я сказал ему, чтобы он здесь же,
немедля, исповедался и, как перед Богом, открыл мне свою душу,
заранее обещая ему отпущение любого греха. Но тут он вскочил,
брови у него насупились, глаза сверкнули, его мертвенно-бледное
лицо вспыхнуло ярким румянцем, и он воскликнул каким-то
странным, пронзительно-резким голосом:
-- Да разве ты сам чист от греха, что дерзаешь, как
чистейший из чистых, как сам Господь Бог, над которым ты
надругался, заглядывать мне в душу, дерзаешь отпускать мне
грехи, когда ты сам тщетно будешь молить об отпущении твоих
грехов и о небесном блаженстве, которые не суждены тебе вовек?
Жалкий лицемер, знай, скоро пробьет для тебя час возмездия и,
терзаемый нестерпимыми муками, ты будешь извиваться во прахе,
как растоптанный ядовитый червь, и с воплями будешь молить о
помощи и об избавлении, но безумие и отчаяние --вот грядущий
твой удел!
Он стремительно удалился, а я был раздавлен, уничтожен,
моему самообладанию, мужеству моему пришел конец. Но вот из
замка вышла в шляпе и шали одетая на прогулку Евфимия. Я
кинулся ей навстречу за утешением, за помощью; мой растерянный
вид встревожил ее, она спросила, что со мной, и я слово в слово
передал ей всю сцену моего объяснения с помешанным Гермогеном,
и признался, что опасаюсь, уж не открыл ли он по злосчастной
случайности нашу тайну. Но все это отнюдь не смутило Евфимию,
она усмехнулась, и так странно, что меня пронизала дрожь.
-- Пойдем подальше в парк, -- сказала она, -- здесь мы
слишком на виду, и может показаться странным, что почтенный
патер Медард так взволнованно разговаривает со мной.
Мы ушли в отдаленный лесок, и там Евфимия в неудержимом
порыве обняла меня; ее жаркие, пламенные поцелуи обжигали мне
губы.
-- Не беспокойся. Викторин, не беспокойся об этом, не
терзайся сомнениями и страхом, я даже рада твоему столкновению
с Гермогеном, ведь нам с тобой можно теперь поговорить о
многом, о чем я так долго умалчивала.
Согласись, я умею добиваться незаурядной духовной власти
над всем, что меня окружает, и я полагаю, женщине это дается
несравненно легче, нежели вам, мужчинам. Правда, немалое
значение имеет и то, что помимо неизъяснимой, неодолимой
прелести внешнего облика, дарованного ей природой, в женщине
живет некое высшее начало, благодаря которому это очарование
внешности в сочетании с духовной силой дает ей власть достигать
любой цели. Она обладает чудесной способностью отрешаться от
себя самой и рассматривать свое собственное "я" как бы со
стороны, и отрешение это, покорствуя высшей воле, становится
средством для достижения самой высокой цели, какую человек
ставит себе в своей жизненной борьбе. Что может быть выше
такого состояния, когда силою своей жизни ты господствуешь над
жизнью и все ее проявления, все богатство ее наслаждений можешь
по своей властной прихоти подчинить себе могуществом своих чар?
