безотчетную неприязнь, хотя и нелегко понять, каким образом в
такой прекрасной, обаятельной женщине может присутствовать
столь отталкивающее начало. Его собственное отношение к
Евфимии, естественно, осталось прежним; он так привязался к
ней, что уже дня не мог прожить, не видя ее. И однажды, в
веселом и благодушном настроении, он шутя сказал ей, что среди
всех, кто ее окружает, лишь один человек не влюблен в нее, это
Гермоген, резко отказавшийся от союза с нею, которого он, отец,
так сердечно желал.
Евфимия возразила, что следовало бы предварительно
спросить ее, как отнеслась бы она к этому союзу, и прибавила,
что дорожит возможностью стать близкой барону, но только не при
посредстве Гермогена, который для нее слишком серьезен и
вдобавок известен своими причудами. После этого разговора, о
котором барон тотчас поведал мне, Евфимия удвоила свое внимание
к нему и Аврелии и даже легкими намеками наводила самого барона
на мысль, что брак с ним отвечает идеалу, который она составила
себе о счастливом супружестве. А все возражения, какие можно
было сделать, сославшись, например, на разницу в летах,
настойчиво опровергала; она шла к цели шаг за шагом, не
торопясь, так осторожно и ловко, что барон воображал, будто все
мысли, все желания, которые внушала ему она, возникали в нем
самостоятельно. Он был еще крепким и бодрым, полным жизни
человеком и вскоре почувствовал, что им всецело завладела
пламенная юношеская страсть. Я не мог сдержать его неукротимого
порыва: было слишком поздно. И вскоре Евфимия, к удивлению всей
столицы, стала супругой барона. А у меня все более крепло
чувство, что какое-то опасное, устрашающее существо, грозившее
до этой поры лишь издалека, вошло в мою жизнь и отныне надо
быть начеку, оберегая и моего друга, и самого себя.
Гермоген с холодным равнодушием отнесся к женитьбе отца.
Аврелия, милое дитя, вся во власти вещей тревоги, залилась
слезами.
Вскоре после свадьбы Евфимию потянуло в горы; и,
признаюсь, она держала себя у нас столь обходительно и ровно,
что я взирал на нее с невольным уважением. Так прошло два года
спокойной, ничем не возмущаемой жизни. Обе зимы мы провели в
столице, но и тут баронесса относилась к супругу с таким
безграничным почтением, была столь внимательна к его самым
незначительным желаниям, что заставила умолкнуть ядовитую
зависть, и никто из молодых людей, мечтавших о победе над
баронессой, не позволял себе ни малейшей вольности. Минувшей
зимой, кажется, лишь я один начал испытывать вновь острое
недоверие к Бвфимии под влиянием ожившей у меня в душе прежней
безотчетной неприязни к ней.
До замужества Евфимии одним из ее самых горячих
поклонников и единственным, кого она, поддаваясь минутной
прихоти, невольно отличала, был граф Викторин, молодой красивый
майор лейб-гвардии, временами появлявшийся в столице.
Поговаривали даже об отношениях между ними более близких, чем
можно было судить со стороны, но неопределенный слух этот
заглох так же скоро, как и возник. Прошлой зимой граф Викторин
был как раз в столице, и, естественно, он появлялся в избранном
кругу Евфимии; но, сдавалось, он вовсе не добивался ее внимания
и даже избегал ее. Однако я нередко замечал, когда они
полагали, что за ними никто не наблюдает, как скрещивались их
распаленные взгляды, в которых, словно пожирающий огонь,
бушевало пламенное сладострастие и сквозила знойная тоска.
Однажды вечером в губернаторском дворце собралось блестящее
общество; я стоял у оконной ниши, наполовину скрытой тяжелой
богатой драпировкой, а в нескольких шагах от меня стоял граф
Викторин. Смотрю, мимо него проходит Евфимия, одетая
привлекательнее, чем когда-либо, в полном блеске своей красоты;
он схватил ее за руку, но так, что никто не мог этого заметить,
а она задрожала и бросила на него неописуемый взгляд, полный
жара любви и томительной жажды наслаждения. Шепотом обменялись
они несколькими словами, которых я не мог разобрать. Тут
Евфимия, заметив меня, поспешно отвернулась, но до меня
явственно донеслись ее слова: "3а нами наблюдают!"
Я оцепенел от изумления, ужаса и боли!.. Ах, как мне
описать, преподобный отец, мое тогдашнее состояние!.. Подумайте
о моей любви, верной дружбе, о преданности моей барону...
Недобрые предчувствия мои сбылись! Эти краткие слова
доказывали, что у баронессы с графом существует тайная связь. И
все же мне пришлось молчать, но я решил неустанно стеречь
баронессу глазами Аргуса и, когда у меня будут веские улики ее
преступления, сделать все, чтобы расторгнуть позорные узы,
какими она опутала моего несчастного друга. Но кому под силу
сражения с дьявольским коварством? Напрасны, совсем напрасны
оказались все мои старания, а поделиться с бароном тем, что мне
удалось увидеть и услышать, было бы попросту смешно, ибо она,
коварная, нашла бы достаточно отговорок и ей нетрудно было бы
выставить меня пустым и пошлым духовидцем...
Прошлой весной, когда мы тут водворились, на горах еще
лежал снег, но это не мешало мне бродить по окрестностям; в
соседней деревне я набрел однажды на парня, в походке и осанке
которого было что-то некрестьянское, и, когда он оглянулся, я
признал в нем графа Викторина; но он мгновенно скрылся за
домами, и мне не удалось его разыскать... Что же другое могло
толкнуть его на переодевание, как не уговор с баронессой!.. Да
и сейчас мне доподлинно известно, что он снова здесь, мимо нас
проскакал его егерь; но я, право, не понимаю, почему граф не
посещал ее в городе!.. Месяца три тому назад тяжело заболевший
губернатор пожелал повидаться с Евфимией, и она тотчас же
собралась к нему в сопровождении Аврелии, а барон как раз
прихворнул, и ему не пришлось поехать с ними.
Но тут горе да беда снова обрушились на наш дом. Евфимия
вскоре написала барону, что Гермоген впал в черную меланхолию,
перемежающуюся приступами яростного бешенства, и что он
блуждает в полном одиночестве, осыпая проклятиями себя, свою
судьбу, и тщетны все усилия друзей и врачей. Вам легко себе
представить, ваше преподобие, какое впечатление произвела на
барона эта весть. Вид обезумевшего сына слишком глубоко мог бы
его потрясти, и посему я отправился в город один. Правда,
сильнодействующие средства, которые пришлось к тому времени
применить для излечения Гермогена, освободили его от припадков
дикого исступления, но на смену пришла тихая меланхолия, и
она-то казалась врачам неисцелимой. Его глубоко тронул мой
приезд, и он сказал мне, что злосчастная судьба принуждает его
отказаться навсегда от военной службы, ибо только в монашестве
он может спасти душу от вечного проклятия. На нем уже было то
одеяние, в котором вы его сейчас видели, ваше преподобие;
невзирая на сопротивление, мне удалось привезти его домой. Он
спокоен, но крепко держится задуманного, и бесплодными
оказались все наши попытки выведать у него, чем вызвано его
теперешнее состояние, а ведь раскрытие этой тайны могло бы
подсказать средство исцелить Гермогена.
На днях баронесса написала, что по совету своего духовного
отца она пришлет сюда монаха; общение с ним и его назидательные
речи, будем надеяться, лучше всего помогут Гермогену, ибо
помешательство его приняло явно религиозную окраску. И для меня
большая радость, что выбор пал на вас, глубокочтимый отец, ибо
поистине счастливый случай привел вас в столицу. Вы сможете
вернуть подавленной горем семье утраченный ею покой, если
будете ревностно стремиться к двоякой цели -- да благословит
ваши старания Господь! Прежде всего выпытайте у Гермогена его
ужасную тайну, ибо ему станет несравненно легче, когда он,
пусть даже на святой исповеди, откроет ее; и да возвратит
святая церковь этого юношу к прежней, исполненной всяческих
радостей мирской жизни... Но постарайтесь сблизиться и с
баронессой. Вам о ней все известно... Согласитесь, наблюдения
мои такого рода, что их нельзя считать обоснованными уликами,
но едва ли тут ошибка или несправедливое подозрение. Вы станете
на мою сторону, когда увидите баронессу или покороче узнаете
ее. По
натуре своей она религиозна, а вы наделены столь
необычайным даром слова, что, быть может, вам удастся глубоко
проникнуть в ее сердце, и уже из одного страха лишиться вечного
блаженства баронесса не будет больше изменять моему другу. И
вот что я добавлю, ваше преподобие: порою мне сдается, будто
барона, помимо тревоги за сына, снедает еще некое горе и
похоже, он борется с какой-то неотвязно преследующей его
мыслью. Мне пришло на ум, что недобрый случай мог ему доставить
куда более убедительные, чем у меня, доказательства преступной
связи баронессы с этим проклятым графом... Так я, глубокочтимый
отец, препоручаю и своего столь любезного душе моей друга
барона вашему духовному попечению.
На этом Райнхольд закончил свой рассказ, во время которого
я испытывал всевозможные терзания, ибо в душе у меня боролись
самые странные и противоречивые чувства. Мое собственное "я",
игралище жестоких и прихотливых случайностей, распавшись на два
чуждых друг другу образа, безудержно неслось по морю событий,
коего бушующие волны грозили меня поглотить... Я никак не мог
обрести себя вновь!.. Очевидно, Викторин не по моему желанию, а
по воле случая, подтолкнувшего меня под руку, сброшен в
пропасть! Я заступаю на его место, но для Райнхольда я все же
патер Медард, проповедник монастыря в ...р, и, следовательно, я
для него в самом деле тот, кто я в действительности!.. Но мне
навязаны отношения Викторина с баронессой, в силу чего я
становлюсь Викторином, и, значит, я Викторин. Я тот, кем я
кажусь, а кажусь я вовсе не тем, кто я на деле, и вот я для
самого себя загадка со своим раздвоившимся "я"!
Несмотря на бушевавшую у меня в душе бурю, я притворно
сохранял подобающее духовному лицу спокойствие и предстал в
надлежащем виде перед бароном. Это был пожилой человек, но в
поблекших чертах его лица еще проступали признаки недавнего
расцвета и незаурядной силы. Не годы -- скорбь убелила его
сединами и провела глубокие борозды на его широком открытом
челе. И все же в его разговоре и манере держаться сквозило
веселое добродушие, которое должно было несомненно привлекать к
нему людей. Когда Райнхольд представил меня как лицо, о скором
прибытии которого извещала баронесса, он пристально посмотрел
на меня; его взгляд становился все приветливее по мере того,
как Райнхольд рассказывал, что несколько лет тому назад он
слыхал мои проповеди в монастыре капуцинов и убедился, какой у
меня редкостный дар красноречия. Барон с искренним чувством
подал мне руку и обратился к Райнхольду со следующими словами:
-- Не знаю, любезный Райнхольд, почему черты лица его
преподобия с первого взгляда поразили меня; они вызвали в моей
душе воспоминания, которые я тщетно стараюсь живо и ясно
воскресить.
Казалось, у него вот-вот вырвется: "Да ведь это же граф
Викторин!" Ибо непостижимым образом я и сам теперь поверил,
будто я действительно Викторин, и я почувствовал, как горячо
заструилась у меня по жилам кровь и как ярко запылали мои
щеки... Я полагался лишь на Райнхольда, знавшего меня как
патера Медарда, хотя сейчас мне это казалось неправдой; и такая
у меня в душе была путаница, что я не видел выхода.
Барон пожелал, чтобы я немедленно познакомился с
Гермогеном, но его нигде не могли разыскать; говорили, что он
бродит в горах, и о нем не беспокоились, ибо он и раньше
