Эрнст Теодор Амадей Гофман.
Эликсиры сатаны
Перевод Н.А. Славятинского
ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Охотно повел бы я тебя, благосклонный читатель, под
сумрачную сень платанов, где я впервые прочитал диковинное
повествование брата Медарда. Ты сел бы рядом со мною на
каменную скамью, еле заметную за благоухающим кустарником и
ярко пламенеющими цветами; с томлением неизъяснимым смотрели бы
мы с тобой на синие причудливые громады гор, встающие над
солнечной равниной, что расстилается за пределами парка.
Оглянувшись назад, ты увидел бы шагах в двадцати от нас
готическое здание с порталом, щедро украшенным статуями.
С горящих яркими красками фресок на обширной стене
смотрели бы на тебя, сквозь сумрачную листву платанов, ясные,
полные жизни очи святых.
Алое, как жар, солнце садится на гребне гор, повеяло
вечерним ветерком, всюду жизнь и движение. Шепот и ропот
каких-то дивных голосов слышатся в деревьях и кустах все яснее
и яснее; словно невидимый хор и раскаты органа нам почудились
где-то вдали. Молча, в ниспадающих широкими складками одеяниях
шествуют по аллее сада величавые мужи с обращенными к небу
благоговейными взорами. Уж не святые ли ожили там, наверху, и
спустились с карнизов храма?
Ты весь преисполнился таинственного Трепета, навеянного
чудесами житий и легенд, здесь воплощенными; тебе уже
мерещится, что все это и впрямь совершается у тебя на глазах,
-- и ты всему готов верить. В таком-то настроении ты стал бы
читать повествование Медарда, и странные видения этого монаха
ты едва ли счел бы тогда одной лишь бессвязной игрой
разгоряченного воображения...
Но раз уж ты, благосклонный читатель, увидел лики святых,
обитель и монахов, то нечего объяснять, что я привел тебя в
великолепный парк монастыря капуцинов близ города Б.
Мне привелось однажды пробыть несколько дней в этом
монастыре; почтенный приор показал мне оставшиеся после брата
Медарда и хранившиеся в архиве как некая достопримечательность
Записки, и лишь с трудом уговорил я колебавшегося приора
позволить мне ознакомиться с ними. Старец полагал, что
по-настоящему эти Записки следовало бы сжечь.
Не без тревоги, что и ты, благосклонный читатель, примешь
сторону приора, я вручаю тебе эту книгу, составленную по
Запискам. Но если ты отважишься последовать за Медардом как его
верный спутник по мрачным монастырским переходам и кельям, а
затем по пестрому-пестрому миру и вместе с ним испытаешь все,
что перенес он в жизни страшного, наводящего ужас, безумного и
смехотворного, то, быть может, тебя развлечет многообразие
картин, которые откроются перед тобой словно в камере-обскуре.
Может статься, что с виду бесформенное примет, едва ты
пристально вглядишься, ясный и свершенный вид. Ты постигнешь,
как из незримого семени, брошенного в землю сумрачным роком,
вырастает пышное растение и, пуская множество побегов,
раскидывается вширь и ввысь,--доколе распустившийся на нем
единственный цветок не превратится в плод, который высосет все
живые соки растения и погубит его, равно как и семя, из коего
оно резвилось...
Прочитав с великим тщанием Записки капуцина Медарда -- а
это было нелегко, ибо блаженной памяти брат писал мелким
неразборчивым монашеским почерком, -- я пришел к мысли, что
наши, как мы их обычно именуем, грезы и фантазии являются, быть
может, лишь символическим откровением сущности таинственных
нитей, которые тянутся через всю нашу жизнь и связывают воедино
все ее проявления; я подумал, что обречен на гибель тот, кто
вообразит, будто познание это дает ему право насильственно
разорвать тайные нити и схватиться с сумрачной силой,
властвующей над нами.
Быть может, и у тебя, благосклонный читатель, возникнет
такая же мысль,-- горячо желаю тебе этого по причине весьма
значительной.
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Глава первая. ГОДЫ ДЕТСТВА И ЖИЗНЬ В МОНАСТЫРЕ
Мать никогда не говорила мне о том, какое место в жизни
занимал мой отец; но стоит мне только вспомнить ее рассказы о
нем в годы моего раннего детства, как я убеждаюсь, что это был
умудренный опытом муж, человек глубоких познаний. Именно из
рассказов и недомолвок матери о ее прошлом, которые стали
понятны мне лишь гораздо позднее, я знаю, что родители мои,
обладая большим состоянием и пользуясь всеми благами жизни,
впали вдруг в тягчайшую, гнетущую нужду и что отец мой,
которого сатана толкнул некогда на тяжкое преступление,
совершил смертный грех, но милостию Божией прозрел в позднейшие
годы и пожелал его искупить паломничеством в монастырь Святого
Липы, что в далекой студеной Пруссии.
Во время этого тягостного странствия мать моя впервые
после долгих лет замужества почувствовала, что оно не пребудет
бесплодным, как того опасался отец; и невзирая на свою нищету,
возрадовался он всем сердцем, ибо исполнялось данное ему в
видении обетование святого Бернарда, что рождение сына станет
залогом мира душе его и отпущения грехов. В монастыре Святой
Липы отец мой занемог, и, чем ревностнее он, превозмогая
слабость, исполнял тягостный чин покаяния, тем сильней
овладевал им недуг; он умер, получив отпущение грехов и полагая
свое упование в Боге, в ту самую минуту, как я появился на
свет.
С той поры, как я себя помню, теплятся в душе моей
отрадные картины жизни в обители Святой Липы с ее величавым
храмом. Вокруг меня еще шумит сумрачный лес; еще благоухают
вокруг пышно разросшиеся травы и пестрые цветы, служившие мне
колыбелью. Ни ядовитой твари, ни вредного насекомого не
водилось в окрестностях обители; жужжание мухи, стрекотание
кузнечика не нарушало ее благодатной тишины; слышались только
благочестивые песнопения священнослужителей, что выступали во
главе длинных верениц пилигримов, мерно размахивая золотыми
кадильницами, из коих возносилось к небу благоухание
жертвенного ладана. И у меня все еще перед глазами посреди
церкви окованный серебром ствол липы, на которую ангелы некогда
возложили чудотворный образ Пресвятой девы. И все еще улыбаются
мне со стен и взлетающего ввысь купола лики ангелов и святых в
цветных облачениях!
Рассказы матери о благолепном монастыре, где по милости
Божией она обрела утешение в глубокой скорби, так запали мне в
душу, что, казалось, будто я сам все это видел, сам все
пережил; однако столь ранние воспоминания едва ли возможны --
ведь мне было всего лишь полтора года, когда мать покинула со
мной святую обитель.
Но мнится мне порой, будто я своими глазами видел в
безлюдном храме суровую фигуру дивного мужа; это был именно тот
иноземный Художник, который в стародавние времена, когда
церковь еще только строилась, появился здесь, где никто не знал
его языка; в короткое время он искусной рукой прекрасно и
величаво расписал всю церковь и, закончив свой труд, исчез Бог
весть куда.
Помню еще старого Пилигрима с длинной седой бородой,
одетого по- чужеземному; нередко он носил меня на руках,
собирал в окрестном лесу разноцветные мхи и камешки и забавлял
меня; но я уверен, что образ его лишь по описаниям матери так
живо запечатлелся у меня в душе. Однажды он привел к нам
неведомого мальчика дивной красоты, одного возраста со мной. Мы
сидели с ним вместе на траве, лаская и целуя друг друга; я
подарил ему все мои разноцветные камешки, и он умело складывал
из них всевозможные фигуры, но в конце концов неизменно
получался крест. Неподалеку, на каменной скамье, сидела моя
мать, а старик, стоя за ее спиной, следил со сдержанной
нежностью за нашими детскими играми. Вдруг из-за кустов
появились какие-то молодые люди; судя по их одежде и по всем их
повадкам, они из одного лишь праздного любопытства пришли в
обитель Святой Липы.
При виде нас один из них воскликнул со смехом:
-- Поглядите-ка, настоящее Святое семейство. Да это
находка для моего альбома!
И действительно, он вынул бумагу и карандаш и начал было
что-то набрасывать, но старый Пилигрим поднял голову и гневно
воскликнул:
-- Жалкий насмешник, ты хочешь стать художником, хотя в
душе у тебя ни разу не загорался пламень веры и любви; но
мертвенны, безжизненны, подобно тебе самому, будут твои
произведения; одинокий, отверженный всеми, ты впадешь в
отчаяние и погибнешь, сознавая свое ничтожество и пустоту.
Ошеломленные молодые люди кинулись от нас прочь.
А старый Пилигрим сказал моей матери:
-- Нынче я привел сюда это дивное дитя, чтобы оно заронило
искру любви в душу твоего сына, но сейчас я должен увести его
обратно, и ты никогда больше не увидишь ни его, ни меня. Сын
твой щедро одарен свыше, но грех отца кипит и бурлит у него в
крови; и все же он может возвыситься и стать доблестным борцом
за веру. Посвяти его Богу!
Рассказывая об этом, мать моя не могла выразить, сколь
глубокое, неизгладимое впечатление оставили у нее в душе слова
Пилигрима; и все же она решила не оказывать на меня ни
малейшего воздействия, а спокойно ждать исполнения всего,
предначертанного мне неотвратимой судьбой; да она и не мечтала
о том, чтобы дать мне образование более высокое, чем то, какое
я мог получить с ее помощью дома. Мои подлинные и уже более
отчетливые воспоминания начинаются с того дня, когда мать
посетила на обратном пути домой монастырь бернардинок, где ее
приветливо приняла знавшая моего отца княгиня-аббатиса.
Но промежуток времени от встречи с Пилигримом (которого я
все же смутно помню -- мать потом лишь дополнила мои
впечатления, передавая мне его слова и слова Художника) и до
того часа, когда мы с матерью впервые пришли к аббатисе,
полностью выпал из моей памяти.
Я обретаю себя вновь в тот день, когда мать, как уж
сумела, починила и привела в порядок мое платье. Она накупила в
городе новых лент, подровняла мои буйно отросшие волосы и,
старательно принарядив, внушила мне, чтобы я вел себя у госпожи
аббатисы скромно и благонравно. И вот наконец, ведя меня за
руку, она поднялась со мной по широкой мраморной лестнице, и мы
вошли в украшенный картинами священного содержания высокий
сводчатый зал, где нас ждала княгиня. Это была высокого роста
величавая женщина в монашеском одеянии; оно придавало ей
особенное достоинство, и на нее невольно взирали с
благоговением. Она устремила на меня строгий, до глубины души
проникающий взгляд и спросила у матери:
-- Это ваш сын?..
И голос, и облик ее, и необычная обстановка -- высокий
зал, картины--все это так подействовало на меня, что я горько
заплакал, затрепетав от какого-то безотчетного страха. Тогда
княгиня, глядя на меня все ласковее и добрее, спросила:
-- Что с тобою, малютка, уж не боишься ли ты меня?. . Как
зовут вашего сына, милая?
-- Франц, -- ответила мать.
-- Франциск! --воскликнула княгиня с глубокой скорбью,
потом подняла меня и горячо прижала к себе; тут я почувствовал,
как что-то больно кольнуло мне шею, и пронзительно вскрикнул.
Испуганная княгиня поспешно отпустила меня, а пораженная мать
кинулась ко мне и хотела тотчас же меня увести. Но княгиня
удержала нас; оказывается, алмазный крест у нее на груди так
глубоко врезался мне в шею, когда княгиня порывисто меня
обняла, что пораненное место покраснело и из него стала
сочиться кровь.
-- Бедняжка Франц, -- сказала аббатиса, -- я сделала тебе
больно, но все же мы будем добрыми друзьями.
Одна из сестер принесла печенья и десертного вина; я
