изнутри волю.
Гермоген отступил на один шаг и, пристально глядя на
старика сверкающим, будто загоревшимся от еле сдерживаемого
гнева взглядом, в котором было что-то страшное, воскликнул
глухим, подавленным голосом:
-- Так знайте же, что я сам -- погибельная судьба моя, что
меня придавило бремя тягчайшего преступления, чудовищной вины,
которую я обязан искупить в горе и отчаянии... Будьте же
милосердны и упросите отца, пусть он отпустит меня в монастырь!
-- Барон, -- перебил его старик, -- вы сейчас в таком
состоянии, какое свойственно только вконец расстроенной душе, и
потому вы не должны покидать нас, ни в коем случае не должны.
На днях возвращается баронесса с Аврелией, оставайтесь, вам
надо непременно повидаться с ними.
Юноша расхохотался с какой-то ужасающей язвительностью и
воскликнул голосом, потрясшим мне душу:
-- Мне?.. Остаться здесь?.. Да, это правда, старик, я
действительно должен остаться, ведь тут меня ждет кара куда
страшней, чем за глухими стенами монастыря.
С этими словами Гермоген сорвался с места и исчез в
кустарнике, а старик продолжал стоять, подперев склоненную
голову рукой и, как видно, всецело предаваясь своему горю.
-- Слава Иисусу Христу! -- произнес я, появляясь перед
ним.
Он вздрогнул, потом с изумлением поглядел на меня, но
быстро опомнился, словно мое появление было не совсем для него
неожиданным.
-- Ах,--произнес он,--наверное, вы и есть тот
достопочтенный отец, о скором прибытии которого недавно
сообщила баронесса в утешение подавленной горем семье?..
Я ответил утвердительно, и Райнхольд вскоре повеселел, он
и вообще-то казался жизнерадостным человеком. Пройдя по
прекрасному парку, мы очутились в маленькой беседке возле
самого замка, -- из нее открывался восхитительный вид на горы.
Райнхольд подозвал слугу, как раз показавшегося у входа в
замок, и вскоре нам был сервирован отличный завтрак. Чокаясь с
Райнхольдом, я заметил, что он все внимательнее всматривается в
меня, словно с великим трудом пытается воскресить в памяти
нечто в ней угасшее. Наконец у него вырвалось:
-- Боже мой, ваше преподобие! Если только меня не
обманывает зрение, вы патер Медард из монастыря капуцинов в
...р! Но как же это так?.. И все же!.. Да, точно, это вы...
конечно, вы... Что вы на это скажете?..
Как пораженный громом среди ясного неба, я весь
содрогнулся при этих словах Райнхольда. Мне уже чудилось, что
меня разоблачили, поймали с поличным, обвинили в убийстве, но
отчаяние прибавило мне сил, -- дело шло о жизни и смерти!
-- Да, я действительно патер Медард из монастыря капуцинов
в ...р и держу путь в Рим по поручению нашей обители и с ее
полномочиями.
Я произнес это столь хладнокровно и спокойно, как только
мог, призвав на помощь самое искусное притворство.
-- Итак, это, быть может, чистая случайность, -- сказал
Райнхольд, -- и вы попали к нам, сбившись с пути. А все же, как
это получилось, что госпожа баронесса познакомилась с вами и
направила вас сюда?
Я ответил, не задумываясь, наобум, повторяя лишь то, что
нашептывал мне чей-то чужой голос:
-- Дорогой я повстречался с духовником баронессы, и он
попросил меня исполнить его поручение в этом доме.
-- Да, это верно, -- подхватил Райнхольд, -- так нам
писала и госпожа баронесса; слава Господу, который путеводил
вами ради блага этого дома и внушил вам, благочестивому и
достойному мужу, мысль прервать свой путь, дабы совершить здесь
доброе дело. Несколько лет тому назад я по какому-то случаю был
в ...р и слышал вашу изливавшую бальзам речь, которую вы
держали с кафедры словно по наитию свыше. По благочестию
вашему, по дивному искусству с рвением и жаром уловлять
закоснелые в грехах души, по вашему великолепному,
вдохновенному дару слова я сужу, что вам дано будет совершить
здесь то, чего не смогли сделать все мы, вместе взятые. Я рад,
что мы с вами встретились до вашей беседы с бароном, и хочу
воспользоваться этим, чтобы рассказать вам о тех отношениях,
какие сложились в семье, и сделаю это с той откровенностью,
преподобный отец, какую обязан проявить к вам, человеку
святому, посланному сюда по явной милости небес и нашего
утешения ради. Да и вам самому, дабы действовать надлежащим
образом, необходимо узнать, пусть в самых общих чертах, даже
то, о чем бы я охотно умолчал... Впрочем, все это можно
изложить в немногих словах.
Мы с бароном -- друзья детства, и души наши настроились
столь согласно, что мы поистине стали братьями, и не было той
стены между нами, какую обычно воздвигает между людьми
неравенство их происхождения. Мы были неразлучны; и когда оба
закончили университетский курс, он после смерти отца вступил во
владение поместьями в этих горах, а я стал здесь управляющим...
Я продолжал оставаться его лучшим другом и братом и потому
посвящен в самые сокровенные обстоятельства жизни его семьи.
Отец барона пожелал, чтобы он женитьбой закрепил фамильную
связь с неким семейством, и молодой барон с тем большей
радостью исполнил волю отца, что обрел в своей нареченной
преисполненное ума, красоты и грации существо, к коему он
почувствовал неудержимое влечение. Желания родителей редко так
совпадают с велением судьбы, а она, кажется, во всех отношениях
предопределила детей друг другу. Плодом этого счастливого брака
были Гермоген и Аврелия. Зиму мы почти всегда проводили в
находящейся неподалеку столице, а когда, вскоре после появления
на свет Аврелии, баронесса занемогла, то мы не возвращались в
горы и все лето,-- ведь больная непрестанно нуждалась в помощи
искусных врачей. Она скончалась незадолго до наступления весны,
когда кажущееся улучшение ее здоровья уже внушало барону
радостные надежды. Мы поспешили возвратиться в поместье, и
только время могло смягчить овладевшую бароном глубокую
мучительную скорбь.
Гермоген вырос и стал прекрасным юношей. Аврелия все более
и более напоминала красотою мать, и тщательное воспитание детей
стало для нас повседневным занятием и радостью. Гермоген
обнаружил решительную склонность к военной службе, и поэтому
барону пришлось послать его в столицу, с тем чтобы он начал там
карьеру под наблюдением губернатора, старого друга барона.
Только три года тому назад барон снова, как в прежние
времена, всю зиму провел с Аврелией и со мной в столице, чтобы
хоть некоторое время быть поближе к сыну, а также по настоянию
своих тамошних друзей, неотступно просивших его приехать.
Всеобщее внимание возбуждало тогда появление племянницы
губернатора, жившей до этого при дворе. Оставшись круглой
сиротой, она поселилась у дяди, ее опекуна; ей отвели флигель
при дворце, и жила она там своим домом, принимая у себя
избранное общество. Я не стану описывать внешность Евфимии, да
в этом и нужды нет, ведь скоро, преподобный отец, вы увидите ее
сами, но только скажу: что бы она ни делала, что бы ни
говорила, все у нее было проникнуто чарующей прелестью,
придававшей неотразимое обаяние ее исключительной красоте.
Всюду с ее появлением начиналась новая, исполненная блеска
жизнь, всюду ее окружало пылкое, восторженное поклонение; даже
человека незначительного и вялого она умела так расшевелить,
что он будто в порыве вдохновения стремительно поднимался над
своим убожеством и парил в блаженстве высокого, дотоле
неведомого ему бытия. В поклонниках у нее, разумеется, не было
недостатка, и они ежедневно взывали с жаром к своему кумиру;
между тем нельзя было с уверенностью сказать, кому она отдает
предпочтение, напротив, она ухитрялась, не обижая никого,
дразнить и распалять их шаловливой и пикантной иронией, умела
уловить их всех в свои сети, и они, веселясь и ликуя,
двигались, словно зачарованные, в ее магическом кругу. Цирцея
эта произвела на барона неизгладимое впечатление. При первом же
его появлении она оказала барону внимание, проявив к нему
какую-то детскую почтительность. В разговорах с ним она
блистала образованием, умом, глубоким чувством, какие редко
встречаются у женщин. С бесподобной деликатностью пыталась она
снискать и действительно обрела дружбу Аврелии, к которой
проявила такое участие, что не пренебрегала даже заботами о
мелочах ее туалета, и вообще матерински пеклась о ней. Она
умела незаметно поддержать в блестящем обществе эту
застенчивую, неопытную девушку, так что становились очевидными
природный ум и чистое сердце Аврелии, отчего к девушке вскоре
стали относиться с величайшим уважением. Барон при всяком
удобном случае расточал Евфимии похвалы, и здесь-то, пожалуй,
впервые в жизни, мы с ним резко разошлись во мнениях.
Обычно я был в обществе скорее сторонним наблюдателем,
внимательным и спокойным, чем непосредственным участником
оживленных бесед и разговоров. Потому-то я пристально и
настойчиво наблюдал за Евфимией как существом в высшей степени
любопытным, а она по своему обыкновению никого не обходить
время от времени обращалась ко мне с приветливым словечком.
Признаюсь, она была самой прекрасной, самой блистательной
женщиной этого круга, и во всех ее речах светились сердце и ум;
и все же что-то непостижимое отталкивало меня от нее, и я не
мог подавить в себе какое-то явно враждебное чувство, внезапно
овладевавшее мною, едва она устремляла на меня свой взгляд или
же вступала со мной в разговор. Порой глаза ее загорались
каким-то особенным пламенем, и, когда она полагала, что за ней
никто не наблюдает, взор ее так и метал молнии; словно это
вопреки ее воле пробивался с трудом скрываемый блеск пагубного
внутреннего огня. А на ее мягко очерченных устах скользила
порою ядовитая усмешка, от которой меня пробирала дрожь, ибо
это представлялось мне бесспорным признаком ее злобного
высокомерия. Так она, бывало, нет-нет и взглянет на Гермогена,
который мало, а то и вовсе не уделял ей внимания, и у меня
крепла уверенность, что за прекрасной маской у нее скрывалось
нечто такое, чего никто и не подозревал. Но неумеренным
похвалам барона я мог противопоставить, разумеется, лишь мои
физиогномические наблюдения, с которыми он никак не соглашался,
считая мою неприязнь к Евфимии любопытнейшим проявлением
природной антипатии. Он доверительно сообщил мне, что Евфимия,
по-видимому, войдет в его семью, так как он намерен приложить
все усилия к тому, чтобы женить на ней Гермогена. А тот как раз
вошел в комнату, где мы с бароном весьма серьезно обсуждали
предполагаемое событие, причем я отыскивал всевозможные
основания, чтобы оправдать свое мнение о ней; и тут барон,
привыкший действовать всегда быстро и открыто, рассказал сыну
безо всяких околичностей о своем желании, о видах на Евфимию.
Гермоген спокойно выслушал все, что барон весьма
восторженно сказал ему о женитьбе и в похвалу Евфимии, а когда
панегирик был исчерпан, он ответил, что она ничуть его не
привлекает, что он никогда не сможет ее полюбить и потому
горячо просит отца отказаться от своего намерения сочетать их
браком. Барон был немало смущен тем, что взлелеянный им план
развеялся, как только он о нем заговорил, но не решился
настаивать, не зная, как отнесется к этому сама Евфимия. Со
свойственным ему веселым добродушием он уже спустя несколько
минут подтрунивал над этим незадачливым сватовством, говоря,
что Гермоген, подобно мне, вероятно, испытывает к ней
