пронесся с каким-то присвистом по комнате, и затем прозвучало:
-- Медард... Медард... хи... хи... хитрец... помоги!
Врач, ничего не замечая, продолжал:
-- Происхождение самого Франческо тоже окутано некоей
тайной. Весьма вероятно, что он в родстве с нашим герцогским
домом. Несомненно, что Евфимия -- дочь...
Задрожав на петлях, распахнулась от ужасного удара дверь,
пронзительный смех прокатился по комнате, и я завопил как
безумный.
-- Ха-ха-ха, братец, ха-ха, а ну-ка, живо, живо сюда,
ежели у тебя охота схватиться со мной... у филина как раз
теперь свадьба; давай-ка взберемся на крышу и поборемся там, а
тот, кто столкнет другого, выйдет в короли и вдоволь напьется
крови...
Лейб-медик, схватив меня за руки, закричал:
-- Что с вами? Что такое? Вы больны... да и впрямь опасно
больны. Скорее же, скорей в постель!
Уставившись на распахнутую дверь, я ожидал, что вот-вот на
пороге встанет мой отвратительный двойник. Но никто не
появлялся, и я вскоре опомнился, ужас разжал свои ледяные
когти. А лейб-медик твердил, что я даже не представляю себе, до
чего опасно я болен, и объяснял мой недуг всем, что мне
пришлось пережить в тюрьме, потрясением, какое вызвал у меня
мой процесс. Я принимал приписанные мне лекарства, но гораздо
больше, чем его врачебное искусство, моему выздоровлению
содействовало то, что я более не слыхал стука и, как мне
казалось, мой ужасный двойник покинул меня навсегда.
Но вот однажды утром золотистые лучи весеннего солнца ярко
и приветливо засияли у меня в комнате, в окно повеяло
сладостным благоуханием цветов; несказанное томление овладело
мною, меня потянуло на волю, и я устремился в парк... Деревья и
кусты шелестом и шепотом приветствовали выздоравливающего от
смертельной болезни. Я дышал так, словно очнулся от тяжкого
сновидения, и глубокие вздохи мои звучали точно неизреченные
глаголы, слившиеся с ликующим пением птиц и веселым жужжанием и
гудением пестрых насекомых.
Да!.. я очнулся в аллее, под сенью сумрачных платанов, и
тяжким сновидением казалось мне не только все пережитое за
последнее время, но и вся моя жизнь с того часа, как я покинул
монастырь... Мне грезилось, что я в парке капуцинов близ города
Б. Вот уже под далекими кустами высится крест, у подножия
которого я некогда горячо молился о ниспослании мне силы
преодолеть все искушения... Крест казался мне теперь целью, к
которой я должен идти, дабы повергнуться перед ним во прах и с
сокрушенным сердцем каяться в преступных, греховных кошмарах,
навеянных на меня сатаной, и я все шел вперед, воздев кверху
сложенные руки, устремив глаза на крест... Воздушные токи
становились все сильней и сильней... мне чудились духовные
гимны, распеваемые братией, но эти звуки порождал веющий в
деревьях ветер, пленительно звеневший в лесу; у меня захватило
дыхание, слабость не проходила, и я вынужден был прислониться к
дереву, чтобы не упасть. Но меня снова неудержимо повлекло к
далекому кресту, я напряг все силы и, пошатываясь, побрел
дальше, но смог дойти лишь до обросшей мохом скамьи возле
густого кустарника; тут мною овладело смертельное изнеможение,
и я, будто дряхлый старец, медленно опустился на скамью,
глухими стонами облегчая сдавленную грудь.
Вблизи на дорожке послышался шорох... "Аврелия!"--молнией
сверкнуло у меня в голове, и вот уже она действительно передо
мной!.. Слезы искренней скорби сверкали в ее небесно-голубых
глазах, но сквозь эти слезы сиял пламенный луч; я уловил
неописуемое выражение жгучего томления, казалось бы,
несвойственного Аврелии. Но именно так сиял полный любви взгляд
того таинственного существа в исповедальне, которое в
сладостных грезах столь часто являлось мне.
-- О, если бы вы могли меня простить! -- пролепетала
Аврелия.
Обезумев от невыразимого восторга, я бросился на колени
перед ней и схватил ее руки.
-- Аврелия!.. Аврелия!.. За тебя на пытку!.. на смерть!
Я почувствовал, что меня легонько приподнимают... Аврелия
приникла к моей груди, и я потонул в пламенном блаженстве
поцелуев. Но вот, встревоженная шорохом, послышавшимся вблизи,
она вырвалась из моих объятий, и я не посмел ее удерживать.
-- Исполнились все мои желания и надежды, -- тихо
произнесла она, и тут я заметил герцогиню, поднимавшуюся по
тропинке. Я скрылся в кустарнике, и лишь тогда с удивлением
заметил, что принимал за распятие серый иссохший ствол.
Я более не чувствовал изнеможения, жаркие поцелуи Аврелии
вдохнули в меня новые силы; мне чудилось, что теперь мне
открылась тайна моего бытия во всем его ярком великолепии. Ах,
то была дивная тайна чистой любви, воссиявшая мне во всей своей
лучезарной славе. Я был на вершине жизни; а далее мне предстоял
спуск, ибо должна была свершиться судьба моя, предначертанная
высшей силой...
Небесным сновидением кажется мне эта встреча с Аврелией
теперь, когда я записываю свои воспоминания обо всем
происшедшем после нее. А тебя, далекий, неведомый, в чьи руки
попадут эти листки, я прошу вызвать в памяти все испытанное
тобою в озаренном солнцем зените твоей жизни, и лишь тогда ты
поймешь безутешное горе монаха, поседевшего в скорби и
сокрушении, и отнесешься с сочувствием к его сетованиям. Еще
раз прошу тебя припомнить ту блаженную пору, и мне незачем
будет рассказывать, как светло стало у меня на душе и вокруг
меня благодаря любви Аврелии и сколь вдохновенно и глубоко дух
мой проникал в самую сердцевину жизни, и ты уразумеешь, какую я
испытывал небесную радость, какое божественное упование. Не
было у меня ни одной мрачной мысли, любовь Аврелии омыла все
мои грехи, притом каким-то чудесным образом зрело во мне
убеждение, что вовсе не я был тем злополучным преступником,
который в замке барона Ф. убил Евфимию и Гермогена, а безумный
монах, которого я встретил в доме лесничего. Свои признания
лейб-медику я уже не воспринимал как ложь, а как правдивый
рассказ о таинственном, непостижимом для меня самого ходе
событий.
Герцог принял меня как друга, которого считал погибшим и
неожиданно вновь обрел; естественно, что им задан был тон, с
которым все должны были считаться, и лишь герцогиня оставалась
суровой и сдержанной, хотя и она несколько смягчилась.
Аврелия с детской непосредственностью отдавалась своему
чувству, не было в ее любви ничего греховного, что следовало бы
скрывать, и я тоже никак не мог утаить свою любовь, которой
только и жил. Все замечали мои отношения с Аврелией, но никто
не говорил о них, ибо во взоре герцога читали, что если он и не
поощряет нашей любви, то готов терпеливо и молча ее сносить.
Поэтому я часто виделся с Аврелией, порой даже с глазу на
глаз... Я заключил ее в свои объятия, она отвечала на мои
поцелуи, но чувствуя, как она трепещет в целомудренном страхе,
я не давал воли своим греховным желаниям; овладевшая мною
боязнь гасила все преступные мысли. Аврелия, казалось, не
подозревала об опасности, да ее и в самом деле не существовало,
ибо нередко, когда я оставался с нею в комнате наедине и меня
ослепляла ее небесная прелесть и все пламеннее разгоралась
страсть, она взирала на меня столь кротко и целомудренно, что,
казалось, небеса позволяют мне, кающемуся грешнику, уже здесь,
на земле, приблизиться к святой. Да, это была вовсе не Аврелия,
а сама святая Розалия, и я припадал к ее ногам, громко
восклицая:
-- О ты, чистая, святая, смею ли я питать в своем сердце
земную любовь к тебе?
Тут она протягивала мне руку и отвечала нежно и кротко:
-- Ах, я вовсе не святая, а попросту благочестивая
девушка, и я очень тебя люблю!
Несколько дней я не виделся с Аврелией, она уехала с
герцогиней в расположенный неподалеку увеселительный замок. Не
выдержав разлуки, я бросился туда же... Был поздний вечер,
встретившаяся мне в саду камеристка сказала, как пройти в
комнату Аврелии. Я тихонько отворил дверь... вошел... на меня
повеяло душным воздухом, и какой-то удивительный запах цветов
опьянил меня. Воспоминания нахлынули на меня, словно смутные
сновидения. Да уж не комната ли это Аврелии в замке барона, где
я... Стоило подумать об этом, как мне почудилась за спиной у
меня мрачная фигура и на устах у меня замерло восклицание:
-- Гермоген!
Я в ужасе рванулся вперед, дверь спальни была приоткрыта.
Аврелия стояла на коленях, спиной ко мне, перед табуретом, на
котором лежала раскрытая книга. Оробевший, испуганный, я
невольно оглянулся назад... но там никого не было, и я
воскликнул вне себя от восторга:
-- Аврелия! Аврелия!
Она мгновенно обернулась, но, прежде чем она успела
встать, я уже стоял рядом с нею на коленях и крепко обнимал ее.
-- Леонард, любимый мой! -- еле слышно прошептала она.
И тогда бешеное вожделение закипело, забурлило во мне, и я
дико, греховно возжаждал ее. Обессиленная, она поникла в моих
объятиях, ее волосы рассыпались и пышными волнами лежали у меня
на плечах, выпукло обозначились ее девичьи груди... она
невнятно стонала... а я уже не владел собой!.. Я поднял ее
рывком вверх, она вконец изнемогла, какой-то неведомый пламень
разгорался в ее взоре, она все жарче и жарче отвечала на мои
жгучие поцелуи. Внезапно позади нас послышались словно могучие
взмахи крыльев, по комнате пронесся пронзительный крик, будто
вопль сраженного насмерть человека.
-- Гермоген! -- крикнула Аврелия и, потеряв сознание,
выскользнула из моих объятий. Обуреваемый ужасом, я выбежал из
комнаты!
В прихожей я встретился с герцогиней, возвращавшейся с
прогулки. Взглянув на меня строго и высокомерно, она сказала:
-- Я поражена, увидев вас тут, господин Леонард!
Мгновенно овладев собой, я ответил, быть может, с большей
живостью, чем надлежало, что бесполезно порой бывает бороться с
большим чувством и нередко то, что представляется неуместным,
на поверку оказывается вполне уместным и пристойным!..
Когда поздней ночью я возвращался в резиденцию, мне
казалось, будто кто-то бежит рядом со мной и нашептывает мне на
ухо:
-- Я... посто... постоянно с то... с тобой... бра...
братец... братец Медард!
Оглядываясь вокруг, я убеждался, что призрачный двойник --
лишь игра моего воображения, и все же я не в силах был отогнать
этот жуткий образ; под конец мне даже захотелось заговорить с
ним и рассказать ему, что я и на этот раз свалял дурака и дал
безумному Гермогену себя напугать; и все-таки святая Розалия
вскоре станет моей... окончательно моей, на то ведь я и монах и
принял постриг. Двойник мой, как бывало, принялся хохотать и
стонать, а затем произнес, запинаясь:
-- Но только ско... скорей... скорей!
-- Потерпи немного, -- продолжал я, -- потерпи, дружок!
Все кончится отлично. Как видно, мне не удалось нанести
Гермогену смертельный удар, у него на шее такой же, как у нас с
тобой, проклятый шрам в виде креста, но мой блестящий нож
хорошо отточен и колет на славу!
-- Хи... хи-хи... не промахнись... не промахнись!
Шепот моего двойника замер в шелесте утреннего ветерка,
который поднялся, когда на востоке огненным пурпуром занялась
заря.
Едва я переступил порог моего жилья, как меня попросили к
герцогу. Он приветливо поднялся мне навстречу.
-- Признаюсь, господин Леонард, -- начал он, -- вы
завоевали полное мое расположение; не скрою, что мое
благоволение к вам перешло в искреннюю дружбу. Мне не хотелось
бы вас потерять, и я был бы рад видеть вас счастливым. Вдобавок
