бесчисленных ран, когда боль разгоралась несчетными укусами
скорпионов и когда, наконец, я падал в изнеможении, а сон
милостиво осенял меня своими объятиями, будто немощного
ребенка, -- о, тогда отовсюду вставали кошмары, предуготовляя
мне новые смертные муки.
Вереницей ужасающих картин развертывалась передо мной вся
моя жизнь. Я видел приближающуюся ко мне соблазнительно-пышную
Евфимию и громко кричал:
-- Чего тебе надо от меня, окаянная? Не властен надо мной
ад! -- Тогда она распахнула передо мной свою одежду, и ужас
вечного проклятия обуял меня. Тело ее превратилось в скелет, но
в скелете шевелилось и извивалось несметное число змей, и они
вытягивали ко мне свои головы с багрово-красными языками. --
Прочь от меня!.. Змеи твои жалят мою изъязвленную грудь...
алчут насытиться кровью моего сердца... Что ж, пусть я умру...
умру... смерть избавит меня от твоей мести! -- Так восклицал я,
а привидение отвечало воплем:
-- Змеи мои могут упиваться кровью твоего сердца... но ты
этого не почувствуешь, ибо не в этом твоя мука... мука твоя в
тебе самом, и она тебя не умертвит, ибо ты беспрестанно живешь
в ней. Мука твоя в сознании совершенного тобой злодеяния, и
несть ей конца!..
Потом вставал весь залитый кровью Гермоген, и Евфимия при
виде его бежала прочь, а он шумно проносился мимо, указывая
рану на шее, зиявшую в виде креста. Я хотел молиться, но чей-то
шепот и шорох, отвлекая меня, искажали смысл моих молитв. Люди,
с которыми я прежде встречался, являлись мне теперь с
уродливыми личинами... Вокруг меня, злорадно хихикая, ползали
живые головы на выросших из их ушей ножках кузнечиков...
Странные птицы... какие-то вороны с человечьими лицами, с шумом
проносились в воздухе... Вот регент из Б. со своей сестрой, она
кружилась в каком-то неистовом вальсе под музыку брата,
водившего смычком по своей груди, превратившейся в скрипку...
Белькампо, с отвратительным лицом ящерицы, мчался прямо на
меня, сидя верхом на каком-то мерзком крылатом насекомом, и
ловчился завить мне бороду калеными железными щипцами,--это ему
не удалось!.. Хоровод становился все исступленнее, все
неистовей, призраки все чудней, все диковинней, начиная от
крохотного муравья с пляшущими человечьими ножками и кончая
длинным-длинным остовом лошади с горящими глазами и чепраком из
ее же шкуры, на котором восседал всадник со светящейся свиной
головой... Кубок без дна -- его панцирь... опрокинутая воронка
-- его шлем!.. Вся потеха преисподней выплеснулась наружу. Мне
послышалось, будто я рассмеялся, но смех этот потряс мне грудь,
еще более жгучими стали мои страдания, и еще обильнее
кровоточили раны... Но вот впереди замерцал лик женщины,
мерзкий сброд рассыпался в стороны... она все ближе!.. Ах!, да
это Аврелия!
-- Я жива и отныне всецело твоя! -- говорит она... Во мне
мгновенно оживает злодей... В приступе бешеного вожделения я
хватаю ее в свои объятия... силы вмиг возвращаются ко мне, но
тут словно раскаленное железо ложится мне на грудь... грубая
щетина колет мне глаза, и слышатся раскаты сатанинского хохота:
-- А, теперь ты весь, весь мой!..
Я просыпаюсь с криком ужаса и вот уже в безысходном
отчаянии полосуя себя бичом с острыми шипами -- и с меня
потоками льется кровь. Ведь даже греховные сновидения, даже
преступные мысли требуют возмездия -- удвоенного числа
ударов... Наконец прошло время строжайшей епитимьи, наложенной
на меня приором, я поднялся наверх из обиталища мертвых, с тем
чтобы в самом монастыре, в стоящей поодаль келье и в стороне от
братии продолжить труды покаяния. А затем, по мере смягчения
епитимьи, мне дозволили посещение церкви и допустили меня в
круг братии. Но я никак не мог удовлетвориться одной только
низшей степенью покаяния -- ежедневным самобичеванием. Я упорно
отказывался от лучшей пищи, которую мне стали предлагать, и
целыми днями лежал, простершись на холодном мраморном полу,
пред образом святой Розалии, а не то жестоко истязал себя в
своей одинокой келье, дабы телесными муками заглушить ужасные
душевные терзания. Все было тщетно, все те же призраки посещали
меня вновь и вновь, порождение тех же мыслей; я свыше выдан был
сатане, чтобы он, злобно насмехаясь, пытал меня и соблазнял ко
греху. Строгость моего покаяния и невиданное упорство, с
которым я предавался ему, бросились в глаза монахам. Они с
почтительной робостью взирали на меня, и я слышал, как иные из
них шептали: "Да ведь это святой!" Слово это приводило меня в
трепет, ибо я живо вспоминал то ужасающее мгновение в
капуцинской церкви близ Б., когда я в дерзком безумии крикнул
неотступно глядевшему на меня Художнику: "Я святой Антоний!"
Миновал установленный приором срок исправительным карам, а
я не переставал терзать себя, хотя все мое существо изнемогало
от мук. Взор мой погас, изъязвленное тело казалось
окровавленным скелетом, и я так ослабел, что, пролежав на полу
больше часа, не в силах был подняться без посторонней помощи.
Приор вызвал меня в свою приемную.
-- Чувствуешь ли ты, брат мой, что суровым покаянием
облегчил свою душу? Небесное утешение снизошло на тебя?
-- Нет, преподобный отец, -- в отчаянии отвечал я.
-- Когда я, -- продолжал приор, понижая голос, -- когда я,
брат мой, после того как ты исповедался мне в целом ряде
ужаснейших злодеяний, наложил на тебя строжайшую епитимью, я
следовал законам церкви, по которым злодей, не настигнутый
десницей правосудия и покаявшийся на исповеди служителю
господнему в совершенных им преступлениях, должен и внешними
поступками засвидетельствовать чистосердечное раскаяние. Он
должен, обратив свои помыслы к небесному, терзать свою плоть,
дабы его земные муки перевешивали радость, некогда доставленную
его злодеяниями сатане. Но я и сам полагаю, и нахожу тому
подтверждение у прославленных отцов церкви, что даже ужаснейшие
муки, какие причиняет себе кающийся, ни на волос не умаляют
тяжести его грехов, если только на этом зиждется все его
упование и если он возомнит, будто уже достоин милосердия
Предвечного. Разум человеческий не может постичь, какою мерою
меряет Предвечный наши деяния, и погибель ждет того, кто,
будучи даже чистым от действительного преступления, дерзновенно
помышляет, что можно внешним благочестием вымогать небесное
милосердие; а тот кающийся, который помышляет, совершив
наложенную на него епитимью, будто отныне он свободен от греха,
доказывает, что его сокрушение не было чистосердечным. Ты,
возлюбленный брат Медард, еще не испытываешь никакого утешения,
и это значит, что твое раскаяние чистосердечно; повелеваю тебе
прекратить самобичевания, вкушать лучшую пищу и не избегать
общества брата... Знай, жизнь твоя со всеми ее тайнами и
прихотливыми сплетениями событий известна мне лучше, чем тебе
самому... Неотвратимый Рок дал сатане власть над тобой, и,
совершая преступления, ты был лишь его орудием. Но не возомни
себя не столь уж греховным в очах господних, -- тебе дана была
сила одержать верх над сатаной в мужественной борьбе. Да есть
ли такое человеческое сердце, которое не было бы полем битвы
добра и зла! Но без этой борьбы нет и добродетели, ибо
добродетель -- это победа доброго начала над злым, и, напротив,
грех--поражение доброго начала... Так знай же, что в одном
преступлении ты обвиняешь себя напрасно, ты лишь намеревался
его совершить... Аврелия жива, ты ранил себя самого в приступе
буйного помешательства, и на руку тебе брызнула кровь из твоей
же, Медард, раны... Аврелия жива... я это знаю.
Я бросился на колени и в безмолвной молитве воздел к небу
руки, глубокие вздохи потрясли мою грудь, слезы заструились у
меня из глаз!
-- А далее знай, -- продолжал приор, -- что тот странный
престарелый Художник, о котором ты говорил на исповеди, по
временам посещает наш монастырь, с тех пор как я себя тут
помню, и, быть может, он вскоре вновь побывает у нас. Он
оставил мне на сохранение рукописную книгу с различными
рисунками, а главное, с повествованием, к которому, появляясь у
нас, он всякий раз прибавляет по нескольку строк.
Он не запретил мне показывать эту книгу посторонним, и я
тем охотнее доверю тебе ее, что это священный долг мой. Тебе
откроется связь твоих личных необычайных судеб, переносивших
тебя то в высокий мир дивных видений, то в самую низменную
область жизни. Говорят, чудесное на земле исчезло, но я этому
не верю. Чудеса по-прежнему остаются, но даже и те чудеснейшие
явления, какими мы повседневно окружены, люди отказываются так
называть потому, что они повторяются в известный срок, а между
тем этот правильный круговорот нет-нет и разорвется каким-либо
чрезвычайным обстоятельством, перед которым оказывается
бессильной наша людская мудрость, а мы в нашей тупой
закоренелости, не будучи в состоянии понять сей исключительный
случай, отвергаем его. Мы упорно отказываемся верить своим
внутренним очам и отрицаем явление лишь потому, что оно
чересчур прозрачно и мы не можем его узреть нашими земными
очами.
Я причисляю этого странного Художника к тем чрезвычайным
явлениям, которые посрамляют любое предвзятое правило; я даже
сомневаюсь, действительно ли он облечен в плоть. По крайней
мере, никто не замечал у него обыкновенных жизненных
отправлений. И я никогда не видел, чтобы он писал или рисовал,
хотя в книге, которую он как будто лишь читает, прибавляется
несколько строчек всякий раз, как он побывает у нас. Странно
также, что я в этой книге все принимал за неясные каракули и
нечеткие эскизы художника-фантаста, и только тогда она стала
для меня разборчивой и четкой, когда ты, возлюбленный брат мой
Медард, побывал у меня на исповеди.
Я не смею более раскрывать перед тобой все, что думаю о
Художнике и что постигаю наитием. Ты сам все поймешь, или,
скорее, тайна откроется тебе сама собой. Иди, укрепляй свои
силы, и, если, как я полагаю, ты уже через несколько дней
окрепнешь духом, ты получишь от меня чудесную книгу этого
удивительного Художника.
Я поступил так, как наставлял приор, вкушал трапезу вместе
со всей братией, прекратил бичевания и только усердно молился
перед алтарями святых. И если в сердце у меня не заживали раны
и не унималась в душе пронзительная боль, то все же страшные
призраки, терзавшие меня в сновидениях, отступились от меня;
порою, когда я в смертельном изнеможении, не смыкая глаз, лежал
на своем жестком одре, я чувствовал веяние ангельских крыльев и
нежный образ живой Аврелии склонялся надо мной со слезами
неземного сострадания в очах. Она, будто защищая меня,
простирала руку над моей головой, веки у меня смыкались, и
тихий освежающий сон вливал в меня новые силы. Когда приор
заметил, что дух мой вновь обрел некую собранность, он вручил
мне книгу Художника, увещевая меня внимательно ее прочесть у
него в келье.
Я раскрыл ее, и первое, что бросилось мне в глаза, были
наброски фресок монастыря Святой Липы, частью обозначенные
контурами, а частью с уже оттушеванной светотенью. Ни малейшего
изумления, алчного любопытства поскорее разгадать загадку я не
испытал. Нет! Для меня уже никакой загадки не существовало, --
я давно знал, что содержалось в книге Художника. А то, что внес
Художник на последние листы тетради мелким, еле разборчивым
почерком и разноцветными письменами, были мои видения, мои
предчувствия, но выраженные отчетливее, определеннее, резче --
так, как я никогда не смог бы выразить сам.
