кровавым отблеском... и кто общался со всякой нежитью... к
тому, кто, отправив кое-кого на тот свет, вздумал вдруг
жениться на прекраснейшей в мире девушке, жениться в качестве
мещанина, дворянина или как там еще...
--Замолчи,--воскликнул я,--замолчи, седовласый глупец! Я
горько поплатился за то, в чем ты упрекаешь меня, так злодейски
вышучивая все, что произошло со мной.
-- Ах, вот оно что, сударь, -- продолжал Белькампо, --
значит, еще не вовсе утихла боль от ран, какие нанесла вам
нечистая сила?.. Значит, вы еще не вполне исцелились?.. Если
так, то я становлюсь кроток и тих, как благонравное дитя, я
решительно обуздываю себя, не потерплю больше прыжков телесных
и духовных и только скажу вам, дорогой мой капуцин, что я вас
так нежно люблю главным образом за ваше возвышенное
сумасбродство; и вообще нахожу полезным, чтобы любой
сумасбродный принцип жил и процветал на земле так долго, как
это только возможно, -- оттого я спасаю тебя от смертельной
опасности всякий раз, как ты на нее беспечно нарвешься. Я
подслушал в своем кукольном балагане касающийся тебя разговор.
Папа вознамерился вознести тебя, сделав приором здешнего
монастыря капуцинов, а затем своим духовником. Беги же скорее,
скорей беги из Рима, где кинжалы подстерегают тебя. Я даже знаю
того браво, которому поручено спровадить тебя на тот свет. Ты
встал поперек пути доминиканцу, нынешнему папскому духовнику, и
всем, кто заодно с ним... Беги, завтра тебя тут не должно
быть...
Это новое предостережение как нельзя лучше согласовывалось
с намеками незнакомца-аббата; я был так встревожен, что и не
замечал, как сумасбродный Белькампо все прижимал и прижимал
меня к своей груди, а под конец, строя забавные рожицы и
подпрыгивая, распрощался со мной...
Было уже, должно быть, за полночь, когда загремели
наружные ворота монастыря и по булыжному двору глухо застучали
колеса экипажа. Вскоре кто-то стал подниматься наверх и
постучался ко мне, я отпер дверь и увидел отца-настоятеля в
сопровождении человека в маске, с пылающим факелом в руке.
-- Брат Медард, -- обратился ко мне настоятель, --
умирающий ждет от вас последнего напутствия и соборования.
Исполните свой пастырский долг, следуйте за этим человеком, он
доставит вас туда, где вы нужны!
Ледяная дрожь пробежала у меня по телу, в голове
промелькнула мысль, что это меня самого ведут на смерть; но я
не смел отказаться и последовал за человеком в маске, а тот
распахнул дверцу экипажа и втолкнул меня внутрь. Двое
находившихся там мужчин посадили меня между собой. Я спросил,
куда меня повезут и кто именно от меня ждет напутствия и
последнего помазания... Никакого ответа. Так в глубоком
молчании проехали мы несколько улиц. Мне показалось по стуку
колес кареты, будто мы уже за городом, но вскоре я отчетливо
услыхал, что мы въехали в какие-то ворота, а потом снова
покатили по мостовой. Наконец экипаж остановился, мне быстро
связали руки и накинули на голову непроницаемый капюшон.
-- Вам не причинят ничего дурного, -- произнес чей-то
хриплый голос, -- но вы должны молчать обо всем, что здесь
увидите и услышите, иначе вас ожидает верная смерть... Меня
вывели из кареты; загремели замки, и ворота застонали на
тяжелых, неповоротливых петлях. Сначала мы шли по длинным
коридорам, потом стали спускаться по лестнице, глубже и глубже.
По звуку шагов я догадался, что мы в подземелье, назначение
которого нетрудно было определить по одному трупному запаху.
Наконец, мы остановились, мне развязали руки и стащили с головы
капюшон. Я находился в просторном, слабо освещенном висячей
лампой помещении. Человек в черной маске, как видно тот, что
доставил меня сюда, стоял подле меня, а вокруг на низких
скамьях сидели монахи-доминиканцы. И вспомнился мне ужасный
сон, который я когда-то видел в тюрьме; я был уверен, что меня
ждет мучительная смерть, но, не теряя присутствия духа, усердно
молился про себя, и не о том, чтобы опасность миновала меня, а
о ниспослании мне блаженной кончины. Так прошло несколько минут
тягостного, тревожного молчания, после чего ко мне подошел
монах и промолвил глухим басом:
-- Медард, нами осужден один из братьев вашего ордена, и
сейчас приведут в исполнение приговор. От вас, святой муж, он
ждет отпущения грехов и предсмертного напутствия!.. Так идите
же и исполните свой долг.
Стоявший возле меня человек в маске схватил меня под руку
и повел по узкому коридору дальше, в небольшой сводчатый покой.
Тут в углу лежал на соломе бледный, высохший, как скелет,
узник. Человек в маске поставил принесенную им лампу на
каменный стол посреди склепа и вышел. Я приблизился к узнику,
он с трудом повернулся ко мне; я остолбенел, различив почтенные
черты благочестивого Кирилла. Улыбка небесного просветления
скользнула по его лицу.
-- Так значит,--начал он слабым голосом,-- ужасные
приспешники дьявола, которые тут хозяйничают, не обманули меня.
От них я узнал, что ты, любезный брат мой Медард, находишься в
Риме, и, когда я стал томиться желанием повидаться с тобой, ибо
я незаслуженно тебя заподозрил, они мне обещали, что в смертный
час мой приведут тебя ко мне. Час этот пробил, и они сдержали
свое слово.
Я опустился на колени возле почтенного старца, умоляя
открыть мне, как могло случиться, что они бросили его в узилище
и приговорили к смерти.
--Любезный сердцу моему брат Медард,--молвил Кирилл, --
дай мне сперва покаяться в том, как я по заблуждению согрешил
против тебя, а затем уж, когда ты примиришь меня с Богом, я
отважусь говорить с тобой о беде, которая привела меня к моей
земной гибели!.. Тебе известно, что я и весь наш монастырь
считали тебя самым закоренелым грешником; ты совершил, как мы
думали, чудовищные преступления, и потому мы исключили тебя из
нашей общины. Да, был у тебя роковой миг, когда дьявол набросил
тебе петлю на шею, оторвал тебя от святой обители и толкнул
тебя в греховную мирскую жизнь. Присвоив себе твое имя и
одеяние, одержимый бесами лицемер совершил благодаря сходству с
тобой те злодеяния, за которые тебя чуть было не предали
позорной смерти. Но Предвечный открыл нам, что хотя ты и грешил
по легкомыслию своему и даже намеревался нарушить священные
обеты, но чиста душа твоя от тех окаянных злодеяний.
Возвращайся же в наш монастырь, там Леонард и вся братия с
любовью и радостью примут своего нежданно обретенного брата...
О Медард...
Поникнув в полном изнеможении, старец впал в глубокий
обморок. Я поборол волнение, вызванное в душе у меня его
словами, которые, казалось, предвозвещали мне какое-то новое,
граничащее с чудом событие; сосредоточившись только на Кирилле,
я думал лишь о спасении его души; пытаясь вернуть его к жизни,
я, будучи лишен всех других средств, своей правой рукой
неторопливо и тихо поглаживал ему голову и грудь -- так у нас в
монастыре принято было приводить в чувство неизлечимых больных.
Кирилл пришел в себя и исповедался, он -- блаженный мученик,
мне -- преступному грешнику!.. Но когда я отпускал грехи
старцу, наибольшая вина которого состояла лишь в возникавших у
него порой сомнениях, я свыше был осенен благодатью и
чувствовал себя только обретшим зримую оболочку послушным
органом предвечной силы, пожелавшей в этот миг на земном языке
снестись с человеком, еще не утратившим связи с землей. Кирилл
устремил к небу исполненный молитвенного вдохновения взор и
промолвил:
-- О Медард, брат мой, как ободрили меня твои слова!..
Радостно мне теперь идти навстречу смерти, которая уготована
мне этими нечестивыми злодеями. Я погибаю жертвой
отвратительного лицемерия и грехов людей, сплотившихся вокруг
престола того, кто увенчан тройной короной.
Послышались глухие шаги приближающихся людей, заскрежетали
ключи в замках. Собрав остаток сил, Кирилл с трудом поднялся,
схватил меня за руку и шепнул мне на ухо:
-- Возвращайся в наш монастырь. Леонарда обо всем
предупредили, он знает, за что я приговорен... уговори его
молчать о моей смерти... Ведь она все равно вскоре настигла бы
меня, дряхлого старика... Прощай, брат мой!.. Молись о спасении
моей души!.. Когда вы будете отправлять по мне заупокойную
службу, знайте, что я с вами. Обещай мне молчать обо всем, что
ты здесь узнаешь, иначе ты навлечешь погибель на себя и
неисчислимые беды на нашу обитель!
Я дал ему это обещание. Вошли люди в масках, подняли
старца с его одра, и так как он, вконец изнемогший, не в силах
был идти самостоятельно, то его поволокли по коридору в
подземелье, где я был прежде. По знаку одной маски я последовал
за ними. Доминиканцы образовали круг, в который втолкнули
старца, и велели ему преклонить колени на кучке земли,
насыпанной посредине. В руки ему сунули распятие. Я вошел в
этот круг по долгу духовника и стал громко читать молитвы.
Какой-то доминиканец схватил меня за руку и оттащил в сторону.
Внезапно в руках одного из замаскированных сверкнул меч, и
окровавленная голова Кирилла покатилась к моим ногам...
Я потерял сознание и упал. Придя в себя, я увидел, что
нахожусь в маленькой, похожей на келью комнате. Ко мне подошел
доминиканец и промолвил со злорадной улыбкой:
-- Ну и перепугались же вы, брат мой; а ведь по-настоящему
вам надлежало бы радоваться, ибо вы своими глазами лицезрели
прекрасную мученическую кончину. Так ведь, кажется, следует
называть даже вполне заслуженную казнь одного из братьев вашего
монастыря -- у вас ведь все вообще и каждый в отдельности
святые?
-- Нет, не святые мы, -- возразил я,--но у нас в монастыре
еще никогда не умерщвляли невинного!.. Отпустите меня, я с
радостью исполнил свой долг. Дух просветленного, в Боге
почившего брата укрепит меня, если я попаду в руки нечестивых
убийц!
-- Не сомневаюсь, -- ответил доминиканец, -- что покойный
брат Кирилл окажет вам эту у слугу, только не следует, дорогой
мой брат, называть убийством его казнь!.. Ибо тяжко было
прегрешение Кирилла против наместника Христа, и тот самолично
повелел предать его смерти... Впрочем, покойный, конечно, не
преминул открыть вам все на исповеди, и, значит, нечего об этом
толковать. Отведайте-ка лучше этого вина, оно подкрепит вас и
освежит, вы так бледны и расстроены!
С этими словами доминиканец подал мне хрустальный бокал, в
котором пенилось темно-красное, издававшее сильный аромат вино.
Когда я поднес его к губам, в душе, как молния, блеснуло
предчувствие, -- я вспомнил запах того вина, каким потчевала
меня в ту роковую ночь Евфимия, и я невольно, не отдавая себе
отчета, вылил его в левый рукав сутаны, подняв левую руку к
глазам, будто меня ослепил висячий светильник.
-- На здоровье, -- воскликнул доминиканец, торопливо
подталкивая меня к выходу.
Меня швырнули в карету, в которой, к моему удивлению, было
пусто, и повезли. Ужасы минувшей ночи, душевное напряжение,
скорбь о кончине злосчастного Кирилла вызвали у меня некое
душевное оцепенение, и я не сопротивлялся, когда меня поволокли
вон из кареты и, не чинясь, бросили наземь. Забрезжило утро, и
я, увидев, что лежу у ворот капуцинского монастыря, поднялся и
потянул за ручку звонка. Привратник, пораженный моим
расстроенным, без кровинки, лицом, вероятно, доложил приору, в
каком виде я возвратился, ибо тотчас после ранней мессы тот
вошел ко мне в келью, озабоченный моим состоянием. На его
