и ты не прожил бы и десяти минут...
-- Взгляните же, -- воскликнул я и, засучив рукав сутаны,
показал приору свою иссохшую до кости руку, присовокупив, что,
почуяв недоброе, я вылил вино себе в рукав. Леонард отшатнулся
при виде высохшей, как у мумии, конечности и глухо, про себя,
произнес:
-- Пусть ты понес заслуженную кару, ведь ты в чем только
не согрешил, но Кирилл... о праведный старец!
Я сказал, что мне до сих пор неизвестна истинная причина
совершившейся втайне казни злополучного Кирилла.
-- Возможно, -- молвил приор, -- что и тебя постигла бы
такая же участь, явись ты в Рим, подобно Кириллу,
уполномоченным нашего монастыря. Ты ведь знаешь, наша обитель
своими притязаниями сильно урезывает доходы кардинала ***,
незаконно им извлекаемые; по этой причине кардинал внезапно
подружился с папским духовником, с которым он до тех пор
враждовал, и, таким образом, приобрел в лице доминиканца
сильного союзника и сумел натравить его на Кирилла. Коварный
монах вскоре придумал способ погубить старца. Он сам привел его
к папе и так расхвалил, что тот оставил его при своем дворе как
личность замечательную, и Кирилл вступил в ряды духовенства,
непосредственно его окружавшего. Кирилл вскоре обнаружил, что
наместник Христов слишком предан дольнему миру, именно в нем
ищет утех и обретает их; что он игрушка в руках лицемерного
негодяя, который, поработив самыми низменными средствами его
некогда могучий дух, побуждает папу устремляться то в горний
мир, то в преисподнюю. Праведный муж, как и следовало ожидать,
был этим смертельно удручен и решил, что призван пламенными
боговдохновенными речами потрясти душу папы и отвратить его от
земных помыслов. Папа, как человек слабый и изнеженный был и в
самом деле поражен увещаниями богобоязненного старца, и
доминиканец, пользуясь возбужденным состоянием его
святейшества, без особого труда исподволь подготовил удар,
предназначенный сразить Кирилла. Он внушил папе, что ему грозит
беда -- тайный заговор с целью выявить перед лицом церкви, что
он недостоин тройственной короны; Кириллу якобы поручено
добиться публичного покаяния папы, а оно-де послужит знаком к
открытому возмущению кардиналов, которое уже готовится втайне.
И папа в благочестивых увещаниях нашего брата стал усматривать
некий скрытый умысел; он страстно возненавидел старца и только
до времени терпел его в своей свите, дабы опала его не вызвала
слишком уж много толков. Кириллу как-то вновь удалось остаться
с папой наедине, и старец напрямик сказал ему, что тот, кто не
отрекся от земных соблазнов, кто не ведет праведного образа
жизни, недостоин сана наместника Христа и представляет для
церкви постыдное и неудобоносимое бремя, которое она обязана
сбросить. Вскоре обнаружилось, что отравлена вода со льдом,
которую папа имел обыкновение пить, и случилось это как раз
после того, как видели Кирилла выходящим из покоев его
святейшества. Ты хорошо знал старца-праведника, и мне нечего
тебя уверять, что Кирилл был тут ни при чем. Но папа был
убежден, что вина лежит на Кирилле, почему и было приказано
тайно казнить пришлого монаха в подземельях доминиканцев. Ты
был в Риме явлением незаурядным; отвага, с которой ты
высказался перед папой, особенно же твое правдивое
повествование о своем жизненном пути, внушили ему мысль о
некоем духовном сродстве между вами; папа полагал, что при
твоем содействии он возвысится над заурядной моралью и будет
черпать отраду и силу в греховных мудрствованиях о вере и
добродетели, чтобы, как я сказал бы, с подлинным воодушевлением
грешить ради самого греха. А твои молитвы и покаяния показались
ему лишь искусным лицедейством, и он был уверен, что у тебя
какая-то тайная цель.
Он восторгался тобой и был в упоении от блистательных
похвал, на какие ты не поскупился. И прежде чем успел
спохватиться доминиканец, ты уже возвысился и стал куда опаснее
для этой клики, чем Кирилл. Заметь, Медард, что мне известно
все о твоем появлении в Риме, каждое слово, сказанное тобою
папе, и в этом нет ничего таинственного: открою тебе, что у
нашего монастыря есть вблизи особы его святейшества друг,
обстоятельно уведомлявший меня обо всем. Даже когда ты полагал,
что находишься наедине с папой, он был так близко, что до него
доносилось каждое твое слово. Когда ты нес суровую епитимью в
монастыре капуцинов, приор которого мой близкий родственник, я
считал искренним твое раскаяние. Так оно и было, но в Риме тебя
снова обуял злой дух греховной гордыни, который прельстил тебя
у нас. Но зачем ты в разговоре с папой взваливал на себя
преступления, которых на самом деле не совершал? Разве ты бывал
в замке барона Ф.?
-- Ах, глубокочтимый отец мой, -- воскликнул я в
несказанном сердечном сокрушении, -- да ведь это и есть место
моих ужаснейших бесчинств!.. И я усматриваю жесточайшую кару
неисповедимого Промысла в том, что здесь, на земле, я никогда
не смогу очиститься от злодеяний, какие совершил в безумной
слепоте!.. Неужели и вы, глубокочтимый отец мой, считаете меня
грешным лицемером?
-- Конечно нет, -- продолжал приор, -- когда я вижу и
слышу тебя, я убеждаюсь, что после своего покаяния ты уже не
способен лгать, но тогда вот еще одна, пока необъяснимая для
меня тайна. Вскоре после твоего бегства из резиденции (небеса
не допустили преступления, которое ты собирался совершить, они
спасли богобоязненную Аврелию), повторяю, вскоре после твоего
бегства и после того, как бежал каким-то чудом и монах,
которого даже Кирилл принял было за тебя, стало известно, что в
замке был вовсе не ты, а переодетый капуцином граф Викторин.
Еще раньше это обнаружилось из писем, найденных в бумагах
Евфимии, но только полагали, что ошибалась сама Евфимия, ибо
Райнхольд уверял, будто знает тебя слишком хорошо, чтобы его
могло обмануть твое невероятное сходство с Викторином. Но тогда
непонятно, отчего же Евфимия была столь ослеплена. Внезапно
появившийся егерь графа открыл, что господин его прожил
несколько месяцев один в горах, отращивая себе бороду, и
однажды, переодетый капуцином, словно из-под земли вырос перед
ним в лесу возле так называемой Чертовой пропасти. И хотя ему
неизвестно, где граф раздобыл сутану, переодевание это его не
удивило, ибо он знал о намерении графа проникнуть в замок
барона Ф. в монашеском одеянии, которое он собирался носить
целый год, замышляя совершить там еще немало других
удивительных дел. Он догадывался, как граф обзавелся сутаной,
ибо накануне господин его сказал, что видел в деревне капуцина,
и если тот пойдет лесом, то он надеется так или иначе завладеть
его одеждой. Самого монаха егерь так и не видел, но до него
явственно донесся чей-то вопль, а вскоре ему рассказали, будто
в деревне поговаривают, что в лесу зарезали капуцина. Егерь
слишком хорошо знал графа, слишком много с ним говорил во время
бегства из замка, и обознаться он никак не мог.
Показания егеря сводили на нет утверждения Райнхольда, и
оставалось непонятным лишь одно, почему вдруг бесследно исчез
Викторин. Герцогиня высказала предположение, что мнимый
господин фон Крчинский из Квечичева -- это граф Викторин. Она
ссылалась при этом на его разительное сходство с Франческо, в
виновности которого давно уже не сомневалась, а на чувство
тревожного беспокойства, которое овладевало ею при встречах с
ним. Многие поддерживали ее, говоря, что и они, в сущности,
находили много графского достоинства в этом искателе
приключений, и забавно, как это другие могли принимать его за
переодетого монаха. Рассказ лесничего о скитавшемся в лесу
безумном монахе, которого он под конец приютил у себя, как-то
уж очень естественно, если разобраться в обстоятельствах,
связывался со злодеяниями Викторина.
Говорили, что один из братьев того монастыря, откуда бежал
Медард, решительно признал в безумном монахе Медарда и,
конечно, он не ошибся. Викторин столкнул его в пропасть; по
-- В этом нет никакой надобности, -- твердо ответил я, --
Голова у него была разбита, он потерял сознание, но потом
очнулся и ему удалось ползком выбраться из своей могилы. Боль
от ран, голод и жажда довели его до буйного помешательства!
Он все бежал, еле прикрытый лохмотьями, и, вероятно,
крестьяне кое-где кормили его, пока он не очутился по соседству
с домом лесничего. Но два обстоятельства остаются все же
неясными: как это Медарда не задержали и ему удалось так далеко
уйти от гор и как он, даже в засвидетельствованные врачами
минуты совершенно ясного сознания, мог взвалить на себя
преступления, которых он заведомо не совершал. Защитники этой
гипотезы ссылались на отсутствие достоверных сведений о судьбе
спасшегося из Чертовой пропасти Медарда; возможно, что безумие
впервые овладело им еще в то время, когда он, направляясь на
богомолье, очутился неподалеку от дома лесничего. Он сознался в
преступлениях, в каких его обвиняли, и это как раз и
доказывает, что он был помешан; хотя он и казался порою в
здравом уме, но в действительности он никогда не выздоравливал;
у него появилась навязчивая идея, что он и в самом деле
совершил те злодеяния, в каких его подозревали.
Судебный следователь, на проницательность которого все так
рассчитывали, отвечал, когда его попросили высказаться: "Мнимый
господин фон Крчинский не был ни поляком, ни графом, тем более
графом Викторином, но и невиновным его тоже не следует
считать... монах же был не в своем уме и, следовательно,
невменяем, отчего уголовный суд и настаивал в качестве меры
пресечения на его заключении в доме умалишенных".
Но герцог, глубоко потрясенный злодеяниями, совершенными в
замке барона Ф., ни за что не хотел утверждать этот приговор, и
он один своею властью заменил приговор суда о содержании
преступника в доме умалишенных смертной казнью.
Однако все события в нашей суетной, быстротекущей жизни,
какими бы чудовищными ни казались они на первый взгляд, в
скором времени меркнут и теряют свою остроту,--так и
преступления, вызвавшие страх и поражавшие ужасом всех в
столице и особенно при дворе, постепенно стали предметом
досужих сплетен. Все же предположение, что бежавший жених
Аврелии был граф Викторин, вызвало в памяти историю итальянской
принцессы; и даже люди, до тех пор ничего не слыхавшие об этом,
разузнали о давнишних событиях от посвященных, которые, по их
убеждению, уже не обязаны были молчать, и все, кто видел
Медарда, вовсе не удивлялись его сходству с графом Викторином,
ведь они были сыновьями одного отца. Лейб-медик был в этом
вполне убежден и сказал герцогу: "Надо радоваться, ваше
высочество, что оба беспокойных молодчика исчезли, и раз уж их
не удалось настигнуть, то пусть все останется по-прежнему".
Герцогу пришлись по душе слова доктора, и он присоединился к
этому мнению, ибо сознавал, что из-за этого раздвоившегося
Медарда совершил немало ошибок. "Эти события так и останутся
неразгаданными... -- сказал он, -- и незачем срывать покров,
который с благою целью набросила на них удивительная судьба".
Только Аврелия. ..
-- Аврелия, -- с жаром перебил я приора. -- Бога ради,
глубокочтимый отец, что сталось с Аврелией?
-- Ах, брат Медард, -- промолвил с улыбкой приор, --
неужели у тебя в сердце еще не погасло роковое пламя?.. И оно
вспыхивает при малейшем дуновении?.. Значит, ты еще несвободен
от греховных соблазнов... Как же мне поверить в искренность
