последствия мгновенного легкомыслия и, отдав себе во всем ясный
отчет, набирается сил противостоять злу. И вот в чем
проявляется всемогущество Господне: как в мире природы яд
поддерживает жизнь, так в мире нравственном добро
обусловливается существованием зла.
Я отваживаюсь так с тобой говорить, Медард, ибо уверен,
что ты правильно меня поймешь. А теперь ступай к братии.
В эту минуту, потрясая все мое существо, меня внезапно
пронзил порыв жгучего томления по моей несказанно высокой
любви.
-- Аврелия... ах, Аврелия! -- громко воскликнул я.
Приор поднялся и торжественно произнес:
-- Ты, конечно, заметил, что в монастыре готовятся к
какому-то большому торжеству?.. Завтра Аврелия примет постриг и
ее нарекут Розалией.
Я онемел и замер, будто пораженный громом.
-- Ступай к братии, -- воскликнул, подавляя гнев, приор; и
я, не сознавая, куда и зачем иду, спустился в трапезную, где
собрались братья. Меня снова забросали вопросами, но я не в
силах был сказать ни слова о своей жизни; все картины прошлого
потускнели, и один лишь образ Аврелии ярко выступил передо
мной. Я покинул братьев под предлогом молитвы и отправился в
часовню, находившуюся в самом отдаленном уголке обширного
монастырского парка. Я хотел тут помолиться, но малейший шорох,
нежный лепет листвы в аллее мешали мне сосредоточиться в
молитвенном созерцании. "Это идет она... я увижу ее", --
звучало у меня в душе, и сердце трепетало от тревоги и
восторга. Вдруг мне почудился чей-то тихий разговор. Я вскочил,
вышел из часовни и вижу, невдалеке неспешно идут две монахини,
а между ними послушница.
Ах, это, наверное, Аврелия... я задрожал как в
лихорадке... дыхание у меня прервалось... я хотел броситься к
ней, но шагу не в силах был ступить и грянулся оземь. Монахини
и послушница мигом скрылись в кустах.
Ах, какой это был день!.. какая ночь!.. Все только Аврелия
и Аврелия... только ее образ... лишь о ней одной все мои думы и
помышления...
С первыми лучами солнца монастырские колокола возвестили о
торжестве пострижения Аврелии, и вскоре вся монашествующая
братия собралась в большой зале; вошла аббатиса в сопровождении
двух сестер.
Я не в силах передать, какое чувство овладело мной, когда
я увидел ту, которая столь глубоко любила моего отца и, хоть он
преступными деяниями разорвал союз, суливший ему высочайшее
земное счастье, перенесла на сына частицу роковой для нее
любви. Она воспитывала в сыне любовь к добродетели, к
благочестию, но, подобно отцу, сын нагромождал одно
преступление на другое и лишил свою благочестивую
воспитательницу всякой надежды на то, что душу грешного отца
спасут от погибели добродетели сына.
Опустив голову и потупив взор, выслушал я краткую речь, в
которой аббатиса еще раз оповещала о пострижении Аврелии и
просила всех присутствующих истово молиться в решающий час
торжественного обета, дабы Враг человеческий не дерзнул смутить
обманчивыми видениями душу богобоязненной девы и причинить ей
страдания.
--Тяжки,--сказала аббатиса,--тяжки были искушения, которым
подверглась она. Враг пытался отвратить ее от добра и прибегнул
ко всевозможным ухищрениям и козням, чтобы она, не ведая зла и
не помышляя о нем, воображала, что согрешила, а затем,
очнувшись от своих грез, предалась стыду и отчаянию. Но
Предвечный защитил непорочную отроковицу, и если искуситель и
нынче сделает попытку, угрожая ей гибелью, приблизиться к ней,
то тем блистательнее будет ее победа над ним. Так молитесь же,
молитесь, братья мои, не о том, чтобы невеста Христова не
поколебалась, ибо тверд и бестрепетен ее устремленный к
небесному дух, а молитесь о том, чтобы какое-нибудь земное
злоключение не прервало торжественного обряда... Да, некая
робость овладевает мной, и я не в силах ее превозмочь!..
Аббатиса явно намекала на меня, называя меня
дьяволом-искусителем; она связывала мое появление с постригом
Аврелии и, возможно, приписывала мне какие-то злодейские
намерения. Но сознание искренности моего душевного сокрушения,
моего покаяния, убеждения в том, что духовно я в корне
изменился, нравственно возвышало меня. Аббатиса не удостоила
меня ни единым взглядом; я был глубоко оскорблен, и во мне
поднялась столь же горькая и исполненная презрения ненависть к
ней, какую, бывало, я испытывал в резиденции при встречах с
герцогиней; увидав сегодня аббатису, я готов был пасть перед
ней ниц, но после всего сказанного ею мне захотелось подойти к
ней и дерзко, развязно спросить:
-- Разве ты всегда была не от мира сего и разве земные
радости не манили тебя?.. Неужели при свиданиях с моим отцом ни
одна греховная мысль ни разу не закрадывалась тебе в душу?.. А
когда ты была уже украшена митрой и опиралась на посох, разве
не случалось тебе, вспомнив невзначай моего отца, почувствовать
томительную тоску по земным утехам?.. А что испытывала ты,
высокомерная, прижимая к своему сердцу сына твоего утраченного
возлюбленного и с такой болью произнося имя преступного
грешника? Боролась ли ты, подобно мне, с темной силой? Можешь
ли ты радоваться своей победе, если она не досталась тебе после
тяжелой борьбы?.. Неужто тебе кажется, будто ты так сильна, что
вправе презирать того, кто изнемог в схватке с
могущественнейшим врагом, но все же поднялся, раскаявшись и
горько себя осудив?
Внезапная перемена моих мыслей, превращение кающегося
грешника в человека, гордого одержанной победой и твердо
вступающего во вновь обретенную им жизнь, должно быть, ярко
отразились на моем лице, ибо стоявшие подле меня монах спросил:
-- Что с тобой, Медард, отчего ты бросаешь такие гневные
взгляды на эту святейшую женщину?
-- Да, -- вполголоса ответил я ему, -- ей нетрудно было
прослыть великой святой, ибо она всегда стояла так высоко, что
мирские треволнения не досягали до нее; но как раз в эту минуту
она кажется мне отнюдь не христианкой, а языческой жрицей,
занесшей кинжал, дабы принести человеческую жертву.
Я сам не знал, как я мог произнести эти слова, столь
несвойственные моему образу мыслей, но вслед за ними меня
захлестнула такая пестрая сумятица образов, что можно было
ожидать чего-то очень страшного.
Итак, Аврелия должна навсегда покинуть свет и, подобно
мне, дать обет отречения от всего земного, обет, казавшийся мне
теперь порождением религиозного помешательства... Подобно тому
как в былое время грех и преступление представлялись мне
лучезарной вершиной, так и теперь я думал, что пусть бы мы с
Аврелией на один-единственный миг соединились в чувстве высшего
земного наслаждения, а там -- хоть смерть и преисподняя... Да,
мысль об убийстве закралась мне в душу, словно какое-то
омерзительное чудовище, словно сам сатана!.. Ах, в ослеплении
своем я не замечал, что в тот момент, когда я отнес к себе
слова аббатисы, я подвергся, быть может, жесточайшему
испытанию, и сатана, вновь получивший власть надо мной,
побуждал меня совершить самое страшное в моей жизни
злодеяние!.. Брат, к которому я обратился, проговорил, со
страхом глядя на меня:
-- Иисусе Христе, приснодева Мария!.. Да что же это вы
промолвили?!
Я посмотрел в сторону аббатисы, которая собиралась
покинуть залу, взгляд ее упал на меня, и она, смертельно
побледнев, не сводя с меня глаз, пошатнулась, так что монахиням
пришлось ее поддержать. Мне послышалось, что она произнесла:
"Силы небесные, я это предчувствовала!"
Вскоре затем к ней позвали приора Леонарда. Когда он
возвратился в залу, то вновь заблаговестили все колокола,
загремели раскаты органа, запел хор монахинь, и священные гимны
стали возноситься к небесам. Братья разных орденов в
торжественной процессии направились в церковь, где народу уже
было, пожалуй, как в день святого Бернарда. У главного,
убранного благовонными розами алтаря, против клироса, где
расположилась капелла отправлявшего службу епископа, находилось
возвышение для духовенства. Леонард позвал меня к себе, и я
заметил, что он с тревогой посматривает на меня, не упуская
малейшего моего движения; он велел мне стоять возле него и
беспрерывно читать по молитвеннику. Монахини ордена святой
Клариссы собрались неподалеку от иконостаса главного алтаря на
отгороженном низкой решеткой клиросе, -- приближалась решающая
минута: монахини-бернардинки вывели Аврелию из глубины обители
через решетчатую дверь у самого алтаря.
Когда она остановилась на виду у всех, по толпе пробежал
шепот, замолк орган, послышался простой, хватающий за душу
дивный гимн монахинь. Я не поднимал глаз; тревога моя грозно
возрастала, я судорожно вздрагивал, молитвенник выпал у меня из
рук. Я наклонился за ним, но голова у меня закружилась и я
рухнул бы с возвышения на пол, если бы меня не подхватил
Леонард и не удержал твердой рукой.
-- Что с тобой, Медард? -- шепотом спросил меня приор. --
Ты странно ведешь себя, восстань на брань с Искусителем, Врагом
рода человеческого.
Собрав все свои силы, я поднял глаза и увидел Аврелию,
стоявшую на коленях у врат алтаря. О Господи, она сияла
несказанной прелестью и красотой. Была она в белом брачном
уборе, -- ах, как в тот роковой день, когда ей предстояло стать
моей. Живые розы и мирты украшали ее искусно заплетенные
волосы. Щеки ее алели от жарких молитв и сознания
торжественности минуты, а устремленный в небо взор светился
неземным восторгом.
Что те мгновения, когда я увидел Аврелию впервые или при
герцогском дворце, в сравнении с нынешним свиданием! С
небывалой силой пылала у меня в сердце страсть... бушевало
дикое вожделение...
"О Боже!.. о святые заступники! Не дайте мне обезуметь,
только бы не обезуметь!.. спасите меня, спасите от этой адской
муки... не допустите меня обезуметь... ибо я совершу тогда
самое ужасное на свете и навлеку на себя вечное проклятие!"
Так я молился в душе, чувствуя, как надо мной все больше и
больше власти забирает сатана.
Мне чудилось, что Аврелия--соучастница преступления,
задуманного мной, а обеты, которые она готова была дать, в
действительности торжественная клятва у престола небесного царя
-- стать моей.
Не Христову невесту, а грешную жену изменившего своим
обетам монаха видел я в ней... Неотвратимо овладела мною мысль
-- заключить ее в объятия в порыве неистового вожделения и тут
же ее убить!
И все страшней и упорней наседал на меня сатана... с уст
моих уже готов был сорваться крик: "Остановитесь вы, слепые
глупцы! Не девственницу, свободную от всех земных искушений, а
невесту монаха возвышаете вы до ангельского чина Христовой
невесты!" Ринуться туда, к монахиням, вырвать ее у них... Я
судорожно шарил в карманах сутаны, не подвернется ли мне нож, а
тем временем церемония посвящения шла своим чередом и Аврелия
стала уже произносить слова обета.
И когда я услыхал ее голос, мне показалось, будто кроткие
лучи месяца просияли сквозь мрачные, гонимые яростным ветром
облака. Душа озарилась светом, я различил духа зла и, собрав
все силы, восстал на него.
Каждое слово Аврелии вливало мне в душу новые силы, и
вскоре я почувствовал, что вышел победителем из этой отчаянной
схватки. Рассеялись черные злодейские умыслы, замерли земные
вожделения.
Аврелия стала невестой Христа, и теперь я спасусь от
вечного проклятия и позора!
В ее обетах -- все утешение, все упование мое, и вот уже
