расспросы я только и ответил, что смерть человека, которого мне
пришлось напутствовать, была так ужасна, что я нравственно
потрясен: но яростная боль в левой руке не позволила мне
продолжать, и я громко закричал. Вызвали хирурга монастыря,
содрали прикипевший к мясу рукав сутаны и увидели, что вся рука
разъедена и сожжена каким-то едким веществом.
-- Меня принудили пить какое-то вино. .. я вылил его в
рукав, -- простонал я, теряя сознание от жесточайшей муки.
-- Яд, разъедающий яд был подмешан в это вино!
--воскликнул врач и пустил в ход все средства, которые вскоре
несколько смягчили яростную боль. Благодаря искусству врача и
заботам распорядительного приора мне спасли руку, а ведь сперва
ее хотели отнять--она вся до кости иссохла от проклятого яда, и
я не мог ею шевельнуть.
-- Я теперь ясно вину, -- сказал приор, -- связь
приключившегося с вами события и потерей вами руки.
Благочестивый брат Кирилл непостижимым образом исчез из нашего
монастыря и из Рима, и вы, любезный брат Медард, погибнете так
же, как погиб он, если как можно скорее не покинете Рим.
Подозрительно, что о вас уже справлялись, когда вы лежали на
одре болезни, и только бдительности моей и единодушию
благочестивой братии обязаны вы тем, что смерть,
подкрадывавшаяся к вашей келье, не смогла в нее проникнуть.
Вообще-то вы кажетесь мне удивительным человеком, которого
всюду опутывают какие-то роковые узы, и, как видно, за время
вашего краткого пребывания в Риме вы помимо вашей воли стали до
того примечательны, что некоторым высокопоставленным особам не
терпится поскорее убрать вас с дороги. Возвращайтесь же на
родину, в свой монастырь!.. Мир вам!..
Я и сам прекрасно понимал, что, пока я в Риме, жизнь моя
подвергается постоянной опасности, но к мучительным
воспоминаниям обо всех совершенных мною злодеяниях, не
покидавшим меня и после строжайшего покаяния, теперь
присоединилась еще и телесная боль в отмиравшей руке; я стал
калекой, и мучительная жизнь так обесценилась в моих глазах,
что внезапная смерть только избавила бы меня от тягостного
бремени. Я все более свыкался с мыслью о насильственной смерти
которая казалась мне даже преславным венцом мученика,
заслуженным подвигами покаяния. Мне все чудилось, будто я
выхожу за стены монастыря и вдруг какой-то мрачный незнакомец
мгновенно пронзает меня кинжалом. Вокруг окровавленного тела
сгрудился народ... "Убит Медард, благочестивый, кающийся
Медард!" -- несутся по улицам крики, и вот уже громко ропщущая
толпа обступила умершего.
Женщины становятся на колени и вытирают мне белыми
платками все набегающую кровь. Одна из них замечает у меня на
шее рубец в виде креста и громко восклицает: "Это мученик, это
святой... взгляните, у него на шее знак Господень!" -- тут все
бросаются на колени, ибо счастлив тот, кто коснется тела
святого или даже края его одежды!
Тотчас же приносят носилки, кладут на них тело, украшают
цветами, и под громкое пение псалмов и молитв юноши поднимают
меня, и торжественная процессия направляется в собор Святого
Петра!
Так работало мое воображение, создавая сияющую яркими
красками картину моего апофеоза еще в этой, земной юдоли, и не
подозревал я, не догадывался, что это злой дух снова, но на
иной лад пытается меня обольстить, внушая мне греховную
гордыню, -- да, я решил после полного выздоровления остаться в
Риме и продолжать свой прежний образ жизни, чтобы умереть,
снискав себе мученический венец, или же, вырвавшись с помощью
папы из рук моих врагов, подняться в сонм высших иерархов
церкви.
Моя живучая, крепкая натура позволила мне претерпеть
невыносимые боли и справиться с действием дьявольского яда,
который, разрушая меня извне, подрывал и мои духовные силы.
Врач сулил мне скорое выздоровление, и, в самом деле, я лишь в
минуты разброда мыслей и чувств, какой обычно наступает перед
сном, подвергался приступам лихорадки, во время которых ледяная
дрожь мгновенно сменялась жаром. Именно в такие минуты я, как
это уже часто случалось со мной, весь под впечатлением картин
моего собственного мученичества увидел себя однажды сраженным
ударом кинжала в сердце. Но на сей раз, как представлялось мне,
случилось это не на Испанской площади, где я, поверженный,
лежал среди тьмы народа, прославлявшего меня как святого, а в
аллее монастырского парка близ Б. и в полном одиночестве.
И не кровь, а какая-то отвратительная бесцветная жидкость
текла из моих широко отверстых ран, и чей-то голос вопрошал:
"Да разве это--пролитая кровь мученика?.. Но я эту мутную
жидкость очищу и придам ей надлежащий цвет, и тогда его осияет
пламя, которое победит свет". Это я сам произнес эти слова, но
когда я почувствовал себя окончательно разобщенным с моим
умершим "я", то убедился, что я всего лишь несущественная мысль
моего собственного "я", и вслед за тем я осознал себя как некую
реющую в эфире алость. Я вознесся на лучезарные вершины гор и
хотел чрез врата золотистых утренних облаков вступить в родной
мой град, но молнии скрестились на небосводе, словно змеи,
вспыхивающие в пламени, и я пал на землю влажным бесцветным
туманом. "Это я -- "Я", -- вещала мысль, -- окрашиваю ваши
цветы... вашу кровь... Кровь и цветы--это ваш брачный наряд, и
готовлю его я!"
Опускаясь все ниже и ниже, я увидал свой труп с зияющей на
груди раной, из которой ручьем лилась все та же мутная
жидкость. Под моим дыханием жидкость эта должна была
превратиться в кровь, но этого не случилось, труп мой внезапно
поднялся и вперил в меня глубоко запавшие, страшные-престрашные
глаза и завыл, будто северный ветер в глубоком ущелье: "Слепая,
нелепая мысль, нет никакой борьбы между светом и пламенем, но
свет -- это огненное крещение той самой алостью, которую ты
замыслила отравить". Труп снова опустился на землю; все цветы
на лугу поникли блеклыми головками, а какие-то люди, подобные
бледным призракам, пали ниц, и в воздухе пронесся тысячеголосый
безутешный вопль: "О Господи, Господи! Неужели столь тяжко
бремя наших грехов, что твоим попущением Враг обращает в ничто
искупительную жертву нашей крови?" Эта жалоба звучала все
громче и громче, вздымаясь ввысь, будто волны бушующего моря!..
Мысль уже готова была раствориться в могучем
безысходно-горестном стенании, но я внезапно проснулся, будто
меня пронзил электрический разряд.
На монастырской колокольне пробило двенадцать, и
ослепительный свет, вырывавшийся из окон церкви, озарил мою
комнату. ",Это мертвецы восстали из гробов и служат заупокойную
мессу",-- послышался во мне внутренний голос, и я принялся
читать молитву. Но вот раздался тихий стук. Я подумал, что это
пришел ко мне какой-то монах, но тут же, потрясенный ужасом,
услыхал жуткое хихиканье и смех моего призрачного двойника,
который звал меня, издеваясь и дразня: "Братец... братец... Ты
видишь, я снова с тобой... рана кровоточит... кровоточит...
алая...алая... Пойдем со мной, братец Медард! Пойдем-ка со
мной!"
Я готов был сорваться с постели, но ужас ледяным покровом
придавил меня, и любое движение вызывало страшную судорогу,
разрывавшую мне мускулы. Только одна звучала во мне мысль, и
она вылилась в горячую молитву: "Господи, спаси меня от темных
сил, готовых ринуться на меня из отверстых врат ада!" И
случилось так, что эту молитву, которую я твердил лишь в
глубине души, я отчетливо слышал как произносимую вслух, и она
заглушала постукивание, хихиканье, жуткую болтовню
страшилища-двойника; ослабевая, звуки эти превратились наконец
в какое-то странное жужжание, словно это южный ветер поднял в
воздух тысячи зловредных насекомых, и они, опустившись на поле,
высасывали своими ядовитыми хоботками сок из наливавшихся
злаков. Внезапно это жужжание перешло в безутешную человеческую
жалобу, и вот уже душа моя вопрошала: "Не вещий ли это сон, что
прольет целительный, умиротворяющий елей на твои кровоточащие
раны?"
В это мгновение сквозь угрюмый бесцветный туман прорвалось
пурпурное сияние вечерней зари и на фоне ее обозначилась чья-то
высокая фигура.
Это был Христос--у него из каждой раны капельками сочилась
кровь, и земля празднично расцвечивалась алым, и стоны людей
сменились ликующим гимном, ибо алое означало милосердие Божие,
которое всех осенило! Только кровь Медарда бесцветным ручьем
лилась из раны, и он истово молил: "Неужели на всем земном
просторе лишь я один лишен надежды и обречен на вечные муки
проклятия?" Но вот в кустах что-то зашевелилось, и роза, ярко
окрашенная огнистым пурпуром зари, подняла свою головку и
взглянула на Медарда с ангельски-нежной улыбкой, и тонкое
благоухание разлилось вокруг него, и было это благоухание
волшебным свечением чистейшего весеннего эфира. "Победил не
огонь, ибо нет борьбы между светом и огнем... Огонь -- это
слово, озарившее грешника"... Казалось, это произнесла роза, но
роза исчезла, а на ее месте была неизъяснимо милая девушка.
В делом одеянии, с розами, вплетенными в темные волосы,
она шла мне навстречу... "Аврелия!" -- воскликнул я,
просыпаясь. Чудесное благоухание розы наполняло келью, и что
это, не обман ли возбужденных чувств? -- наяву мне ясно
представилась Аврелия; она устремила на меня свой задумчивый
взор, а затем, с первыми лучами утреннего солнца, заглянувшими
в келью, растворилась в них, рассеялась, как легкий аромат.
Отныне ясны стали мне все искушения сатаны и моя греховная
слабость. Я поспешно спустился вниз и, придя к алтарю святой
Розалии, пламенно молился перед ее образом.
И больше никаких бичеваний, никакого покаяния в
монастырском духе. А когда полуденное солнце бросало на землю
отвесные лучи, я находился уже в нескольких часах ходьбы от
Рима.
Не только увещания Кирилла, но и неудержимое духовное
томление по родине гнало меня по той же самой тропе, по какой я
совершил свое странствование в Рим. Так, задумав бежать от того
места, где я связал себя обетом, я, помимо своей воли, шел
кратчайшим путем к поставленной мне приором Леонардом цели...
Я прошел стороной герцогскую резиденцию, но вовсе не из
страха, что меня узнают и предадут суду, а потому, что не мог
же я без душераздирающих воспоминаний возвратиться туда, где, в
греховной извращенности, я стремился к земному счастью, от
которого еще в юности отрекся, посвятив себя Богу... ах, туда,
где, отвратившись от вечного и непорочного духа любви, я счел
высшим озарением жизни, в котором в едином пламени сольются
чувственное и сверхчувственное, -- миг удовлетворения плотской
страсти... туда, где кипучая полнота бытия, питаемая своим же
собственным избытком и богатством, казалась мне началом,
враждебным тому стремлению к небесному, которое я мог бы
назвать тогда лишь противоестественным самоотрицанием
человеческой природы!
Более того!.. в глубине души я опасался, что, несмотря на
крепость духа, достигнутую благодаря моему теперешнему
безупречному образу жизни и продолжительному тяжкому покаянию,
я не смогу стать победителем в той борьбе, на какую внезапно
могла вызвать меня вновь та сумрачная, наводящая ужас сила,
воздействие которой я столь часто и столь мучительно испытывал
на себе.
Увидеть Аврелию!.. быть может, во всем блистательном
могуществе ее красоты и грации!.. Да мог ли я подвергнуть себя
такому испытанию, не опасаясь, что снова победит дух зла,
который все еще распалял адским пламенем мою кровь, -- и она,
