ним целое утро, толковал с ним о самых важных мировых вопросах и задачах
и возбудил в нем живейший восторг, но потом он его бросил... Видно, он
только на словах искал чистых и преданных душ. С Лежневым, который начал
ездить к Дарье Михайловне, Рудин даже в спор не вступал и как будто из-
бегал его. Лежнев также обходился с ним холодно, а впрочем, не высказы-
вал своего окончательного мнения о нем, что очень смущало Александру
Павловну. Она преклонялась перед Рудиным; но и Лежневу она верила. Все в
доме Дарьи Михайловны покорялись прихоти Рудина: малейшие желания его
исполнялись. Порядок дневных занятий от него зависел. Ни одна раrtie de
plaisir27 не составлялась без него. Впрочем, он не большой был охотник
до всяких внезапных поездок и затей и участвовал в них, как взрослые в
детских играх, с ласковым и слегка скучающим благоволением. Зато он вхо-
дил во все: толковал с Дарьей Михайловной о распоряжениях по имению, о
воспитании детей, о хозяйстве, вообще о делах; выслушивал ее предположе-
ния, не тяготился даже мелочами, предлагал преобразования и нововведе-
ния. Дарья Михайловна восхищалась ими на словах - и только. В деле хо-
зяйства она придерживалась советов своего управляющего, пожилого одног-
лазого малоросса, добродушного и хитрого плута. "Старенькое-то жир-
ненько, молоденькое худенько", - говаривал он, спокойно ухмыляясь и под-
мигивая своим единственным глазом. ----
27 увеселительная прогулка (франц.).
После самой Дарьи Михайловны Рудин ни с кем так часто и так долго не
беседовал, как с Натальей. Он тайком давал ей книги, поверял ей свои
планы, читал ей первые страницы предполагаемых статей и сочинений. Смысл
их часто оставался недоступным для Натальи. Впрочем, Рудин, казалось, и
не очень заботился о том, чтобы она его понимала - лишь бы слушала его.
Близость его с Натальей была не совсем по нутру Дарье Михайловне. "Но, -
думала она, - пускай она с ним поболтает в деревне. Она забавляет его,
как девочка. Беды большой нет, а она все-таки поумнеет... В Петербурге я
это все переменю..."
Дарья Михайловна ошибалась. Не как девочка болтала Наталья с Рудиным:
она жадно внимала его речам, она старалась вникнуть в их значение, она
повергала на суд его свои мысли, свои сомнения; он был ее наставником,
ее вождем. Пока - одна голова у ней кипела... но молодая голова недолго
кипит одна. Какие сладкие мгновения переживала Наталья, когда, бывало, в
саду, на скамейке, в легкой, сквозной тени ясеня, Рудин начнет читать ей
гетевского "Фауста", Гофмана, или "Письма" Беттины, или Новалиса, бесп-
рестанно останавливаясь и толкуя то, что ей казалось темным! Она по-не-
мецки говорила плохо, как почти все наши барышни, но понимала хорошо, а
Рудин был весь погружен в германскую поэзию, в германский романтический
и философский мир и увлекал ее за собой в те заповедные страны. Неведо-
мые, прекрасные, раскрывались они перед ее внимательным взором; со стра-
ниц книги, которую Рудин держал в руках, дивные образы, новые, светлые
мысли так и лились звенящими струями ей в душу, и в сердце ее, потрясен-
ном благородной радостью великих ощущений, тихо вспыхивала и разгоралась
святая искра восторга...
- Скажите, Дмитрий Николаич, - начала она однажды, сидя у окна за
пальцами, - ведь вы на зиму поедете в Петербург?
- Не знаю, - возразил Рудин, опуская на колени книгу, которую пере-
листывал, - если соберусь со средствами, поеду.
Он говорил вяло: он чувствовал усталость и бездействовал с самого ут-
ра.
- Мне кажется, как не найти вам средства?
Рудин покачал головой.
- Вам так кажется!
И он значительно глянул в сторону.
Наталья хотела было что-то сказать и удержалась.
- Посмотрите, - начал Рудин и указал ей рукой в окно, - видите вы эту
яблоню: она сломилась от тяжести и множества своих собственных плодов.
Верная эмблема гения...
- Она сломилась оттого, что у ней не было подпоры, - возразила На-
талья.
- Я вас понимаю, Наталья Алексеевна; но человеку не так легко сыскать
ее, эту подпору.
- Мне кажется, сочувствие других... во всяком случае, одиночество...
Наталья немного запуталась и покраснела.
- И что вы будете делать зимой в деревне? - поспешно прибавила она.
- Что я буду делать? Окончу мою большую статью - вы знаете - о траги-
ческом в жизни и в искусстве - я вам третьего дня план рассказывал - и
пришлю ее вам.
- И напечатаете?
- Нет.
- Как нет? Для кого же вы будете трудиться?
- А хоть бы для вас.
Наталья опустила глаза.
- Это не по моим силам, Дмитрий Николаич!
- О чем, позвольте спросить, статья? - скромно спросил Басистов, си-
девший поодаль.
- О трагическом в жизни и в искусстве, - повторил Рудин. - Вот и гос-
подин Басистов прочтет. Впрочем, я не совсем еще сладил с основною
мыслью. Я до сих пор еще не довольно уяснил самому себе трагическое зна-
чение любви.
Рудин охотно и часто говорил о любви. Сначала при слове любовь -
m-lle Boncourt вздрагивала и навастривала уши, как старый полковой конь,
заслышавший трубу, но потом привыкла и только, бывало, съежит губы и с
расстановкой понюхает табаку.
- Мне кажется, - робко заметила Наталья, - трагическое в любви - это
несчастная любовь.
- Вовсе нет! - возразил Рудин, - это скорее комическая сторона люб-
ви... Вопрос этот надобно совсем иначе поставить... надо поглубже за-
черпнуть... Любовь! - продолжал он, - в ней все тайна: как она приходит,
как развивается, как исчезает. То является она вдруг, несомненная, ра-
достная, как день; то долго тлеет, как огонь под золой, и пробивается
пламенем в душе, когда уже все разрушено; то вползет она в сердце, как
змея, то вдруг выскользнет из него вон... Да, да; это вопрос важный. Да
и кто любит в наше время? кто дерзает любить?
И Рудин задумался.
- Что это Сергея Павлыча давно не видать? - спросил он вдруг.
Наталья вспыхнула и нагнула голову к пяльцам.
- Не знаю, - прошептала она.
- Какой это прекраснейший, благороднейший человек!- промолвил Рудин,
вставая. - Это один из лучших образцов настоящего русского дворянина...
M-lle Boncourt посмотрела на него вкось своими французскими глазками.
Рудин прошелся по комнате.
- Заметили ли вы, - заговорил он, круто повернувшись на каблуках, -
что на дубе - а дуб крепкое дерево - старые листья только тогда отпада-
ют, когда молодые начнут пробиваться?
- Да, - медленно возразила Наталья, - заметила.
- Точно то же случается и с старой любовью в сильном сердце: она уже
вымерла, но все еще держится; только другая, новая любовь может ее вы-
жить.
Наталья ничего не ответила.
"Что это значит?" - подумала она.
Рудин постоял, встряхнул волосами и удалился.
А Наталья пошла к себе в комнату. Долго сидела она в недоумении на
своей кроватке, долго размышляла о последних словах Рудина и вдруг сжала
руки и горько заплакала. О чем она плакала - бог ведает! Она сама не
знала, отчего у ней так внезапно полились слезы. Она утирала их, но они
бежали вновь, как вода из давно накопившегося родника.
-------------
В тот же самый день и у Александры Павловны происходил разговор о Ру-
дине с Лежневым. Сперва он все отмалчивался; но она решилась добиться
толку.
- Я вижу, - сказала она ему, - вам Дмитрий Николаевич по-прежнему не
нравится. Я нарочно до сих пор вас не расспрашивала; но вы теперь уже
успели убедиться, произошла ли в нем перемена, и я желаю знать, почему
он вам не нравится.
- Извольте, - возразил с обычной флегмой Лежнев, - коли уж вам так не
терпится; только, смотрите, не сердитесь...
- Ну, начинайте, начинайте.
- И дайте мне выговорить все до конца.
- Извольте, извольте, начинайте.
- Итак-с, - начал Лежнев, медлительно опускаясь на диван, - доложу
вам, мне Рудин действительно не нравится. Он умный человек...
- Еще бы!
- Он замечательно умный человек, хотя в сущности пустой...
- Это легко сказать!
- Хотя в сущности пустой, - повторил Лежнев, - но это еще не беда:
все мы пустые люди. Я даже не ставлю в вину ему то, что он деспот в ду-
ше, ленив, не очень сведущ...
Александра Павловна всплеснула руками.
- Не очень сведущ! Рудин! - воскликнула она.
- Не очень сведущ, - точно тем же голосом повторил Лежнев, - любит
пожить на чужой счет, разыгрывает роль, и так далее... это все в порядке
вещей. Но дурно то, что он холоден, как лед.
- Он, эта пламенная душа, холоден? - перебила Александра Павловна.
- Да, холоден, как лед, и знает это и прикидывается пламенным. Худо
то, - продолжал Лежнев, постепенно оживляясь, - что он играет опасную
игру, опасную не для него, разумеется; сам копейки, волоска не ставит на
карту - а другие ставят душу...
- О ком, о чем вы говорите? Я вас не понимаю, - проговорила Александ-
ра Павловна.
- Худо то, что он не честен. Ведь он умный человек: он должен же
знать цену слов своих, а произносит их так, как будто они ему что-нибудь
стоят... Спору нет, он красноречив; только красноречие его не русское.
Да и, наконец, красно говорить простительно юноше, а в его года стыдно
тешиться шумом собственных речей, стыдно рисоваться!
- Мне кажется, Михайло Михайлыч, для слушателя все равно, рисуетесь
ли вы, или нет...
- Извините, Александра Павловна, не все равно. Иной скажет мне слово,
меня всего проймет; другой то же самое слово скажет, или еще красивее, -
я и ухом не поведу. Отчего это?
- То есть вы не поведете, - перебила Александра Павловна.
- Да, не поведу, - возразил Лежнев, - хотя, может быть, у меня и
большие уши. Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и ни-
когда не станут поступком - а между тем эти самые слова могут смутить,
погубить молодое сердце.
- Да о ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлыч?
Лежнев остановился.
- Вы желаете знать, о ком я говорю? О Наталье Алексеевне.
Александра Павловна смутилась на мгновение, но тотчас же усмехнулась.
- Помилуйте, - начала она, - какие у вас всегда странные мысли! На-
талья еще ребенок; да, наконец, если б что-нибудь и было, неужели вы ду-
маете, что Дарья Михайловна...
- Дарья Михайловна, во-первых, эгоистка и живет для себя; а во-вто-
рых, она так уверена в своем уменье воспитывать детей, что ей и в голову
не приходит беспокоиться о них. Фи! как можно! одно мановенье, один ве-
личественный взгляд - и все пойдет, как по ниточке. Вот что думает эта
барыня, которая и меценаткой себя воображает, и умницей, и бог знает
чем, а на деле она больше ничего, как светская старушонка. А Наталья не
ребенок; она, поверьте, чаще и глубже размышляет, чем мы с вами. И на-
добно же, чтобы эдакая честная, страстная и горячая натура наткнулась на
такого актера, на такую кокетку! Впрочем, и это в порядке вещей.
- Кокетка! Это вы его называете кокеткой?
- Конечно, его... Ну, скажите сами, Александра Павловна, что за роль
его у Дарьи Михайловны? Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в рас-
поряжения, в семейные сплетни и дрязги - неужели это достойно мужчины?
Александра Павловна с изумлением посмотрела Лежневу в лицо.
- Я не узнаю вас, Михайло Михайлыч, - проговорила она. - Вы покрасне-
ли, вы пришли в волнение. Право, тут что-нибудь должно скрываться дру-
гое...
- Ну, так и есть! Ты говоришь женщине дело, по убеждению; а она до
тех пор не успокоится, пока не придумает какой-нибудь мелкой, посторон-
ней причины, заставляющей тебя говорить именно так, а не иначе.
Александра Павловна рассердилась.
- Право, мосье Лежнев! вы начинаете преследовать женщин не хуже гос-
подина Пигасова: но, воля ваша, как вы ни проницательны, все-таки мне
