ловину!.. На третий день после первой встречи с ней я уже пылал, а на
седьмой день не выдержал и во всем сознался Рудину. Молодому человеку,
влюбленному, невозможно не проболтаться; а я Рудину исповедовался во
всем. Я тогда находился весь под его влиянием, и это влияние, скажу без
обиняков, было благотворно во многом. Он первый не побрезгал мною, обте-
сал меня. Покорского я любил страстно и ощущал некоторый страх перед его
душевной чистотой; а к Рудину я стоял ближе. Узнав о моей любви, он при-
шел в восторг неописанный: поздравил, обнял меня и тотчас же пустился
вразумлять меня, толковать мне всю важность моего нового положения. Я
уши развесил... Ну, да ведь вы знаете, как он умеет говорить. Слова его
подействовали на меня необыкновенно. Уважение я к себе вдруг возымел
удивительное, вид принял серьезный и смеяться перестал. Помнится, я даже
ходить начал тогда осторожнее, точно у меня в груди находился сосуд,
полный драгоценной влаги, которую я боялся расплескать... Я был очень
счастлив, тем более, что ко мне благоволили явно. Рудин пожелал познако-
миться с моим предметом; да чуть ли не я сам настоял на том, чтобы
представить его.
- Ну, вижу, вижу теперь, в чем дело, - перебила Александра Павловна.
- Рудин отбил у вас ваш предмет, и вы до сих пор ему простить не може-
те... Держу пари, что не ошиблась!
- И проиграли бы пари, Александра Павловна: вы ошибаетесь. Рудин не
отбил у меня моего предмета, да он и не хотел его у меня отбивать, а
все-таки он разрушил мое счастье, хотя, рассудив хладнокровно, я теперь
готов сказать ему спасибо за это. Но тогда я чуть не рехнулся. Рудин
нисколько не желал повредить мне, - напротив! но вследствие своей прок-
лятой привычки каждое движение жизни, и своей и чужой, пришпиливать сло-
вом, как бабочку булавкой, он пустился обоим нам объяснять нас самих,
наши отношения, как мы должны вести себя, деспотически заставлял отда-
вать себе отчет в наших чувствах и мыслях, хвалил нас, порицал, вступил
даже в переписку с нами, вообразите!.. ну, сбил нас с толку совершенно!
Я бы едва ли женился тогда на моей барышне (столько-то во мне еще здра-
вого смысла оставалось), но по крайней мере мы бы с ней славно провели
несколько месяцев, вроде Павла и Виргинии; а тут пошли недоразумения,
напряженности всякие - чепуха пошла, одним словом. Кончилось тем, что
Рудин в одно прекрасное утро договорился до того убеждения, что ему, как
другу, предстоит священнейший долг известить обо всем старика-отца, - и
он это сделал.
- Неужели? - воскликнула Александра Павловна.
- Да, и, заметьте, с моего согласия сделал - вот что чудно!.. Помню
до сих пор, какой хаос носил я тогда в голове: просто все кружилось и
переставлялось, как в камер-обскуре: белое казалось черным, черное - бе-
лым, ложь - истиной, фантазия - долгом... Э! даже и теперь совестно
вспоминать об этом! Рудин - тот не унывал ... куда! носится, бывало,
среди всякого рода недоразумений и путаницы, как ласточка над прудом.
- И так вы и расстались с вашей девицей? - спросила Александра Пав-
ловна, наивно склонив головку набок и приподняв брови.
- Расстался... и нехорошо расстался, оскорбительно, неловко, гласно,
и без нужды гласно... Сам я плакал, и она плакала, и черт знает, что
произошло... Гордиев узел какой-то затянулся - пришлось перерубить, а
больно было! Впрочем, все на свете устроивается к лучшему. Она вышла за-
муж за хорошего человека и благоденствует теперь...
- А признайтесь, вы все-таки не могли простить Рудину... - начала бы-
ло Александра Павловна.
- Какое! - перебил Лежнев, - я плакал, как ребенок, когда провожал
его за границу. Однако, правду сказать, семя там у меня на душе налегло
тогда же. И когда я встретил его потом за границей... ну, я тогда уже и
постарел... Рудин предстал мне в настоящем своем свете.
- Что же именно вы открыли в нем?
- Да все то, о чем я говорил вам с час тому назад. Впрочем, довольно
о нем. Может быть, все обойдется благополучно. Я только хотел доказать
вам, что если я сужу о нем строго, так не потому, что его не знаю... Что
же касается до Натальи Алексеевны, я не буду тратить лишних слов; но вы
обратите внимание на вашего брата.
- На моего брата! А что?
- Да посмотрите на него. Разве вы ничего не замечаете?
Александра Павловна потупилась.
- Вы правы, - промолвила она, - точно... брат... с некоторых пор я
его не узнаю... Но неужели вы думаете...
- Тише! он, кажется, идет сюда, - произнес шепотом Лежнев. - А На-
талья не ребенок, поверьте мне, хотя, к несчастию, неопытна, как ребе-
нок. Вы увидите, эта девочка удивит всех нас.
- Каким это образом?
- А вот каким образом... Знаете ли, что именно такие девочки топятся,
принимают яду и так далее? Вы не глядите, что она такая тихая: страсти в
ней сильные и характер тоже ой-ой!
- Ну, уж это, мне кажется, вы в поэзию вдаетесь. Такому флегматику,
как вы, пожалуй, и я покажусь вулканом.
- Ну, нет! - проговорил с улыбкой Лежнев... - А что до характера - у
вас, слава богу, характера нет вовсе.
- Это еще что за дерзость?
- Это? Это величайший комплимент, помилуйте...
Волынцев вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на сестру. Он
похудел в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался
в ответ на их шутки и глядел, как выразился о нем однажды Пигасов,
грустным зайцем. Впрочем, вероятно, не было еще на свете человека, кото-
рый, хотя раз в жизни, не глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что
Наталья от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и земля бежала у
него из-под ног.
VII
На другой день было воскресенье, и Наталья поздно встала. Накануне
она была очень молчалива до самого вечера, втайне стыдилась слез своих и
очень дурно спала. Сидя, полуодетая, перед своим маленьким фортепьяно,
она то брала аккорды, едва слышные. чтобы не разбудить m-lle Boncourt,
то приникала лбом к холодным клавишам и долго оставалась неподвижной.
Она все думала - не о самом Рудине, но о каком-нибудь слове, им сказан-
ном, и погружалась вся в свою думу. Изредка приходил ей Волынцев на па-
мять. Она знала, что он ее любит. Но мысль ее тотчас его покидала...
Странное она чувствовала волнение. Утром она поспешно оделась, сошла
вниз и, поздоровавшись с своею матерью, улучила время и ушла одна в
сад... День был жаркий, светлый, лучезарный день, несмотря на перепадав-
шие дождики. По ясному небу плавно неслись, не закрывая солнца, низкие,
дымчатые тучи и по временам роняли на поля обильные потоки внезапного и
мгновенного ливня. Крупные, сверкающие капли сыпались быстро, с каким-то
сухим шумом, точно алмазы; солнце играло сквозь их мелькающую сетку;
трава, еще недавно взволнованная ветром, не шевелилась, жадно поглощая
влагу; орошенные деревья томно трепетали всеми своими листочками; птицы
не переставали петь, и отрадно было слушать их болтливое щебетанье при
свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя. Пыльные дороги дымились и слег-
ка пестрели под резкими ударами частых брызг. Но вот тучка пронеслась,
запорхал ветерок, изумрудом и золотом начала переливать трава... Прили-
пая друг к дружке, засквозили листья деревьев... Сильный запах поднялся
отовсюду...
Небо почти все очистилось, когда Наталья пошла в сад. От него веяло
свежестью и тишиной, той кроткой и счастливой тишиной, на которую сердце
человека отзывается сладким томлением тайного сочувствия и неопределен-
ных желаний...
Наталья шла вдоль пруда по длинной аллее серебристых тополей; внезап-
но перед нею, словно из земли, вырос Рудин.
Она смутилась. Он посмотрел ей в лицо.
- Вы одни? - спросил он.
- Да, я одна, - отвечала Наталья, - впрочем, я вышла на минуту! Уже
пора домой.
- Я вас провожу.
И он пошел с ней рядом.
- Вы как будто печальны? - промолвил он.
- Я?.. А я хотела вам заметить, что вы, мне кажется, не в духе.
- Может быть... это со мною бывает. Мне это извинительнее, чем вам.
- Почему же? Разве вы думаете, что мне не от чего быть печальной?
- В ваши годы надо наслаждаться жизнью.
Наталья сделала несколько шагов молча.
- Дмитрий Николаевич!- проговорила она.
- Что?
- Помните вы... сравнение, которое вы сделали вчера... помните... с
дубом.
- Ну да, помню. Что же?
Наталья взглянула украдкой на Рудина.
- Зачем вы... что вы хотели сказать этим сравнением?
Рудин наклонил голову и устремил глаза вдаль.
- Наталья Алексеевна! - начал он с свойственным ему сдержанным и зна-
чительным выражением, которое всегда заставляло слушателя думать, что
Рудин не высказывал и десятой доли того, что теснилось ему в душу, - На-
талья Алексеевна! вы могли заметить, я мало говорю о своем прошедшем.
Есть некоторые струны, до которых я не касаюсь вовсе. Мое сердце... кому
какая нужда знать о том, что в нем происходило? Выставлять это напоказ
мне всегда казалось святотатством. Но с вами я откровенен: вы возбуждае-
те мое доверие ... Не могу утаить от вас, что и я любил и страдал, как
все... Когда и как? об этом говорить не стоит; но сердце мое испытало
много радостей и много горестей...
Рудин помолчал немного.
- То, что я вам сказал вчера, - продолжал он, - может быть до некото-
рой степени применено ко мне, к теперешнему моему положению. Но
опять-таки об этом говорить не стоит. Эта сторона жизни для меня уже ис-
чезла. Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со
станции до станции, в тряской телеге ... Когда я доеду, и доеду ли - бог
знает... Поговоримте лучше о вас.
- Неужели же, Дмитрий Николаевич, - перебила его Наталья, - вы ничего
не ждете от жизни?
- О нет! я жду многого, но не для себя... От деятельности, от бла-
женства деятельности я никогда не откажусь; но я отказался от наслажде-
ния. Мои надежды, мои мечты - и собственное мое счастие не имеют ничего
общего. Любовь (при этом слове он пожал плечом)... любовь - не для меня;
я... ее не стою; женщина, которая любит, вправе требовать всего челове-
ка, а я уж весь отдаться не могу. Притом нравиться - это дело юношей: я
слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай бог свою сносить на
плечах!
- Я понимаю, - промолвила Наталья, - кто стремится к великой цели,
уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить та-
кого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эго-
иста... Все молодые люди, эти юноши, по-вашему, все - эгоисты, все
только собою заняты, даже когда любят. Поверьте, женщина не только спо-
собна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собою.
Щеки Натальи слегка зарумянились, и глаза ее заблестели. До зна-
комства с Рудиным она никогда бы не произнесла такой длинной речи и с
таким жаром.
- Вы не раз слышали мое мнение о призвании женщин, - возразил с снис-
ходительной улыбкой Рудин. - Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна д'Арк
могла спасти Францию... но дело не в том. Я хотел поговорить о вас. Вы
стоите на пороге жизни... Рассуждать о вашей будущности и весело и не
бесплодно... Послушайте: вы знаете, я ваш друг; я принимаю в вас почти
родственное участие... А потому я надеюсь, вы не найдете моего вопроса
нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно спокойно?
Наталья вся вспыхнула и ничего не сказала. Рудин остановился, и она
остановилась.
- Вы не сердитесь на меня? - спросил он.
- Нет, - проговорила она, - но я никак не ожидала...
- Впрочем, - продолжал он. - вы можете не отвечать мне. Ваша тайна
мне известна.
Наталья почти с испугом взглянула на него.
- Да... да; я знаю, кто вам нравится. И я должен сказать - лучшего
