трудно поверить, чтобы вы в такое короткое время могли всех и все по-
нять. Мне кажется, вы ошибаетесь. По-вашему, Рудин - Тартюф какой-то.
- В том-то и дело, что он даже не Тартюф. Тартюф, тот по крайней мере
знал, чего добивался; а этот, при всем своем уме...
- Что же, что же он? Доканчивайте вашу речь, несправедливый, гадкий
человек!
Лежнев встал.
- Послушайте, Александра Павловна, - начал он, - несправедливы-то вы,
а не я. Вы досадуете на меня за мои резкие суждения о Рудине: я имею
право говорить о нем резко! Я, может быть, недешевой ценой купил это
право. Я хорошо его знаю: я долго жил с ним вместе. Помните, я обещался
рассказать вам когда-нибудь наше житье в Москве. Видно, придется теперь
это сделать. Но будете ли вы иметь терпение меня выслушать?
- Говорите, говорите!
- Ну, извольте.
Лежнев принялся ходить медленными шагами по комнате, изредка останав-
ливаясь и наклоняя голову вперед.
- Вы, может быть, знаете, - заговорил он, - а может быть, и не знае-
те, что я осиротел рано и уже на семнадцатом году не имел над собою
на'большего. Я жил в доме тетки в Москве и делал, что хотел. Малой я был
довольно пустой и самолюбивый, любил порисоваться и похвастать. Вступив
в университет, я вел себя, как школьник, и скоро попался в историю. Я
вам ее рассказывать не стану: не стоит. Я солгал, и довольно гадко сол-
гал... Меня вывели на свежую воду, уличили, пристыдили... Я потерялся и
заплакал, как дитя. Это происходило на квартире одного знакомого, в при-
сутствии многих товарищей. Все принялись хохотать надо мною, все, исклю-
чая одного студента, который, заметьте, больше прочих негодовал на меня,
пока я упорствовал и не сознавался в своей лжи. Жаль ему, что ли, меня
стало, только он взял меня под руку и увел к себе.
- Это был Рудин? - спросила Александра Павловна.
- Нет, это не был Рудин... это был человек... он уже теперь умер...
это был человек необыкновенный. Звали его Покорским. Описать его в нем-
ногих словах я не в силах, а начав говорить о нем, уже ни о ком другом
говорить не захочешь. Это была высокая, чистая душа, и ума такого я уже
не встречал потом. Покорский жил в маленькой, низенькой комнатке, в ме-
зонине старого деревянного домика. Он был очень беден и перебивался
кое-как уроками. Бывало, он даже чашкой чаю не мог попотчевать гостя; а
единственный его диван до того провалился, что стал похож на лодку. Но,
несмотря на эти неудобства, к нему ходило множество народа. Его все лю-
били, он привлекал к себе сердца. Вы не поверите, как сладко и весело
было сидеть в его бедной комнатке! У него я познакомился с Рудиным. Он
уже отстал тогда от своего князька.
- Что же было такого особенного в этом Покорском? - спросила Алек-
сандра Павловна.
- Как вам сказать? Поэзия и правда - вот что влекло всех к нему. При
уме ясном, обширном он был мил и забавен, как ребенок. У меня до сих пор
звенит в ушах его светлое хохотанье, и в то же время он
Пылал полуночной лампадой
Перед святынею добра...
Так выразился о нем один полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка.
- А как он говорил? - спросила опять Александра Павловна.
- Он говорил хорошо, когда был в духе, но не удивительно. Рудин и
тогда был в двадцать раз красноречивее его.
Лежнев остановился и скрестил руки.
- Покорский и Рудин не походили друг на друга. В Рудине было гораздо
больше блеску и треску, больше фраз и, пожалуй, больше энтузиазма. Он
казался гораздо даровитее Покорского, а на самом деле он был бедняк в
сравнении с ним. Рудин превосходно развивал любую мысль, спорил мастерс-
ки; но мысли его рождались не в его голове: он брал их у других, особен-
но у Покорского. Покорский был на вид тих и мягок, даже слаб - и любил
женщин до безумия, любил покутить и не дался бы никому в обиду. Рудин
казался полным огня, смелости, жизни, а в душе был холоден и чуть ли не
робок, пока не задевалось его самолюбие: тут он на стены лез. Он всячес-
ки старался покорить себе людей, но покорял он их во имя общих начал и
идей и действительно имел влияние сильное на многих. Правда, никто его
не любил; один я, может быть, привязался к нему. Его иго носили... По-
корскому все отдавались сами собой. Зато Рудин никогда не отказывался
толковать и спорить с первым встречным... Он не слишком много прочел
книг, но во всяком случае гораздо больше, чем Покорский и чем все мы;
притом ум имел систематический, память огромную, а ведь это-то и
действует на молодежь! Ей выводы подавай, итоги, хоть неверные, да ито-
ги! Совершенно добросовестный человек на это не годится. Попытайтесь
сказать молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что са-
ми не владеете ею... молодежь вас и слушать не станет. Но обмануть вы ее
тоже не можете. Надобно, чтобы вы сами хотя наполовину верили, что обла-
даете истиной... Оттого-то Рудин и действовал так сильно на нашего бра-
та. Видите ли, я вам сейчас сказал, что он прочел немного, но читал он
философские книги, и голова у него так была устроена, что он тотчас же
из прочитанного извлекал все общее, хватался за самый корень дела и уже
потом проводил от него во все стороны светлые, правильные нити мысли,
открывал духовные перспективы. Наш кружок состоял тогда, говоря по со-
вести, из мальчиков - и недоученных мальчиков. Философия, искусство, на-
ука, самая жизнь - все это для нас были одни слова, пожалуй даже поня-
тия, заманчивые, прекрасные, но разбросанные, разъединенные. Общей связи
этих понятий, общего закона мирового мы не сознавали, не осязали, хотя
смутно толковали о нем, силились отдать себе в нем отчет... Слушая Руди-
на, нам впервые показалось, что мы, наконец, схватили ее, эту общую
связь, что поднялась, наконец, завеса! Положим, он говорил не свое - что
за дело!- но стройный порядок водворялся во всем, что мы знали, все
разбросанное вдруг соединялось, складывалось, вырастало перед нами, точ-
но здание, все светлело, дух веял всюду... Ничего не оставалось бессмыс-
ленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красо-
та, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждое
отдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священ-
ным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали себя
как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то
великому... Вам все это не смешно?
- Нисколько! - медленно возразила Александра Павловна, - почему вы
это думаете? Я вас не совсем понимаю, но мне не смешно.
- Мы с тех пор успели поумнеть, конечно, - продолжал Лежнев, - все
это нам теперь может казаться детством... Но, я повторяю, Рудину мы тог-
да были обязаны многим. Покорский был несравненно выше его, бесспорно;
Покорский вдыхал в нас всех огонь и силу, но он иногда чувствовал себя
вялым и молчал. Человек он был нервический, нездоровый; зато когда он
расправлял свои крылья - боже! куда не залетал он! в самую глубь и ла-
зурь неба! А в Рудине, в этом красивом и статном малом, было много мело-
чей; он даже сплетничал; страсть его была во все вмешиваться, все опре-
делять и разъяснять. Его хлопотливая деятельность никогда не унима-
лась... политическая натура-с! Я о нем говорю, каким я его знал тогда.
Впрочем, он, к несчастию, не изменился. Зато он и в верованиях своих не
изменился... в тридцать пять лет!.. Не всякий может сказать это о себе.
- Сядьте, - проговорила Александра Павловна, - что вы, как маятник,
по комнате ходите?
- Этак мне лучше, - возразил Лежнев. - Ну-с, попав в кружок Покорско-
го, я, доложу вам, Александра Павловна, я совсем переродился: смирился,
расспрашивал, учился, радовался, благоговел - одним словом, точно в храм
какой вступил. Да и в самом деле, как вспомню я наши сходки, ну, ей-богу
же, много в них было хорошего, даже трогательного. Вы представьте, сош-
лись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подает-
ся прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на
все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и ще-
ки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о боге, о правде, о будущности
человечества, о поэзии - говорим мы иногда вздор, восхищаемся пустяками;
но что за беда!.. Покорский сидит, поджав ноги, подпирает бледную щеку
рукой, а глаза его так и светятся. Рудин стоит посередине комнаты и го-
ворит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой Демосфен перед шумя-
щим морем; взъерошенный поэт Субботин издает по временам и как бы во сне
отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого пастора, Шел-
лер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по милости своего
вечного, ничем не нарушимого молчания, как-то особенно торжественно без-
молвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и только
ухмыляется; два-три новичка слушают с восторженным наслаждением... А
ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уж и утро сереет, и мы
расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине
тогда не было), с какой-то приятной усталостью на душе... Помнится,
идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчи-
во глядишь, словно они и ближе стали и понятнее... Эх! славное было вре-
мя тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром! Да оно и не про-
пало, - не пропало даже для тех, которых жизнь опошлила потом... Сколько
раз мне случалось встретить таких людей, прежних товарищей! Кажется,
совсем зверем стал человек, а стоит только произнести при нем имя По-
корского - и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в
грязной и темной комнате раскупорил забытую стклянку с духами...
Лежнев умолк; его бесцветное лицо раскраснелось.
- Но отчего же, когда вы поссорились с Рудиным? - заговорила Алек-
сандра Павловна, с изумлением глядя на Лежнева.
- Я с ним не поссорился; я с ним расстался, когда узнал его оконча-
тельно за границей. А уже в Москве я бы мог рассориться с ним. Он со
мной уже тогда сыграл недобрую штуку.
- Что такое?
- А вот что. Я... как бы это сказать?.. к моей фигуре оно нейдет...
но я всегда был очень способен влюбиться.
- Вы?
- Я. Это странно, не правда ли? А между тем оно так... Ну-с, вот я и
влюбился тогда в одну очень миленькую девочку... Да что вы на меня так
глядите? Я бы мог сказать вам о себе вещь гораздо более удивительную.
- Какую это вещь, позвольте узнать?
- А хоть бы вот какую вещь. Я, в то, московское-то время, хаживал по
ночам на свидание... с кем бы вы думали? с молодой липой на конце моего
сада. Обниму ее тонкий и стройный ствол, и мне кажется, что я обнимаю
всю природу, а сердце расширяется и млеет так, как будто действительно
вся природа в него вливается... Вот-с я был какой!.. Да что! Вы, может,
думаете, я стихов не писал? Писал-с и даже целую драму сочинил, в подра-
жание "Манфреду". В числе действующих лиц был призрак с кровью на груди,
и не с своей кровью, заметьте, а с кровью человечества вообще... Да-с,
да-с, не извольте удивляться... Но я начал рассказывать о моей любви. Я
познакомился с одной девушкой...
- И перестали ходить на свидание с липой? - спросила Александра Пав-
ловна.
- Перестал. Девушка эта была предобренькое и прехорошенькое существо,
с веселыми, ясными глазками и звенящим голосом.
- Вы хорошо описываете, - заметила с усмешкой Александра Павловна.
- А вы очень строгий критик, - возразил Лежнев. - Ну-с, жила эта де-
вушка со стариком-отцом... Впрочем, я в подробности вдаваться не стану.
Скажу вам только, что эта девушка была точно предобренькая - вечно, бы-
вало, нальет тебе три четверти стакана чаю, когда ты просишь только по-
