ется! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие?.. Я
только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное по-
ложение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрет меня с нее
долой... Я стал бояться ее - моей судьбы... Отчего все это? Разреши мне
эту загадку!
- Загадку! - повторил Лежнев. - Да, это правда. Ты и для меня был
всегда загадкой. Даже в молодости, когда, бывало, после какой-нибудь ме-
лочной выходки, ты вдруг заговоришь так, что сердце дрогнет, а там опять
начнешь... ну, ты знаешь, что я хочу сказать... даже тогда я тебя не по-
нимал: оттого-то я разлюбил тебя... Сил в тебе так много, стремление к
идеалу такое неутомимое...
- Слова, все слова! дел не было! - прервал Рудин.
- Дел не было! Какие же дела...
- Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокор-
мить, как, помнишь, Пряженцев... Вот тебе и дело.
- Да; но доброе слово - тоже дело.
Рудин посмотрел молча на Лежнева и тихо покачал головой.
Лежнев хотел было что-то сказать и провел рукой по лицу.
- Итак, ты едешь в деревню? - спросил он наконец.
- В деревню.
- Да разве у тебя осталась деревня?
- Там что-то такое осталось. Две души с половиною. Угол есть, где
умереть. Ты, может быть, думаешь в эту минуту: "И тут не обошелся без
фразы!" Фраза, точно, меня сгубила, она заела меня, я до конца не мог от
нее отделаться. Но то, что я сказал, не фраза. Не фраза, брат, эти белые
волосы, эти морщины; эти прорванные локти - не фраза. Ты всегда был
строг ко мне, и ты был справедлив; но не до строгости теперь, когда уже
все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот
сейчас докурится фитиль... Смерть, брат, должна примирить наконец ...
Лежнев вскочил.
- Рудин! - воскликнул он, - зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил
это от тебя? Что я за судья такой, и что бы я был за человек, если б,
при виде твоих впалых щек и морщин, слово: фраза - могло прийти в голо-
ву? Ты хочешь знать, что я думаю о тебе? Изволь! я думаю: вот человек...
с его способностями чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгода-
ми не обладал бы теперь, если б захотел!.. а я его встречаю голодным,
без пристанища...
- Я возбуждаю твое сожаление, - промолвил глухо Рудин.
- Нет, ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь - вот что. Кто тебе
мешал проводить годы за годами у этого помещика, твоего приятеля, кото-
рый, я вполне уверен, если б ты только захотел под него подлаживаться,
упрочил бы твое состояние? Отчего ты не мог ужиться в гимназии, отчего
ты - странный человек! - с какими бы помыслами ни начинал дело, всякий
раз непременно кончал его тем, что жертвовал своими личными выгодами, не
пускал корней в недобрую почву, как она жирна ни была?
- Я родился перекати-полем, - продолжал Рудин с унылой усмешкой. - Я
не могу остановиться.
- Это правда; но ты не можешь остановиться не оттого, что в тебе
червь живет, как ты сказал мне сначала... Не червь в тебе живет, не дух
праздного беспокойства: огонь любви к истине в тебе горит, и, видно,
несмотря на все твои дрязги, он горит в тебе сильнее, чем во многих, ко-
торые даже не считают себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называют интрига-
ном. Да я первый на твоем месте давно бы заставил замолчать в себе этого
червя и примирился бы со всем; а в тебе даже желчи не прибавилось, и ты,
я уверен, сегодня же, сейчас, готов опять приняться за новую работу, как
юноша.
- Нет, брат, я теперь устал, - проговорил Рудин. - С меня довольно.
- Устал! Другой бы умер давно. Ты говоришь, смерть примиряет, а
жизнь, ты думаешь не примиряет? Кто пожил, да не сделался снисходи-
тельным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения. А кто может ска-
зать, что он в снисхождении не нуждается? Ты сделал, что мог, боролся,
пока мог... Чего же больше? Наши дороги разошлись...
- Ты, брат, совсем другой человек, нежели я, - перебил Рудин со вздо-
хом.
- Наши дороги разошлись, - продолжал Лежнев, - может быть, именно от-
того, что, благодаря моему состоянию, холодной крови да другим счастли-
вым обстоятельствам, ничто мне не мешало сидеть сиднем да оставаться
зрителем, сложив руки, а ты должен был выйти на поле, засучить рукава,
трудиться, работать. Наши дороги разошлись... но посмотри, как мы близки
друг другу. Ведь мы говорим с тобой почти одним языком, с полунамека по-
нимаем друг друга, на одних чувствах выросли. Ведь уж мало нас остается,
брат; ведь мы с тобой последние могикане! Мы могли расходиться, даже
враждовать в старые годы, когда еще много жизни оставалось впереди; но
теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения идут мимо
нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга. Чок-
немся, брат, и давай-ка, по-старинному: Gaudeamus igitur!29 ----
29 Итак, будем веселиться! (лат.)
Приятели чокнулись стаканами и пропели растроганными и фальшивыми
прямо русскими голосами старинную студенческую песню.
- Вот ты теперь в деревню едешь, - заговорил опять Лежнев. - Не ду-
маю, чтоб ты долго в ней остался, и не могу себе представить, чем, где и
как ты кончишь... Но помни, что бы с тобою ни случилось, у тебя всегда
есть место, есть гнездо, куда ты можешь укрыться. Это мой дом... слы-
шишь, старина? У мысли тоже есть свои инвалиды: надобно, чтоб и у них
был приют.
Рудин встал.
- Спасибо тебе, брат, - продолжал он. - Спасибо! Не забуду я тебе
этого. Да только приюта я не стою. Испортил я свою жизнь и не служил
мысли, как следует...
- Молчи! - продолжал Лежнев. - Каждый остается тем, чем сделала его
природа, и больше требовать от него нельзя! Ты назвал себя Вечным Жи-
дом... А почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно
странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого
неизвестное назначение: народная мудрость гласит недаром, что все мы под
богом ходим... Ты едешь, - продолжал Лежнев, видя, что Рудин брался за
шапку. - Ты не останешься ночевать?
- Еду! Прощай. Спасибо... А кончу я скверно.
- Это знает бог... Ты решительно едешь?
- Еду. Прощай. Не поминай меня лихом.
- Ну, не поминай же лихом и меня... и не забудь, что я сказал тебе.
Прощай...
Приятели обнялись. Рудин быстро вышел.
Лежнев долго ходил-взад и вперед по комнате, остановился перед окном,
подумал, промолвил вполголоса: "бедняк!" - и, сев за стол, начал писать
письмо к своей жене.
А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злоб-
но ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая, осенняя ночь. Хорошо
тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уго-
лок... И да поможет господь всем бесприютным скитальцам!
-------------
В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание
"национальных мастерских" было почти подавлено, в одном из тесных пере-
улков предместия Св. Антония баталион линейного войска брал баррикаду.
Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в
живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на
самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился
высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соло-
менной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал
красное знамя, в другой - кривую и тупую саблю и кричал что-то напряжен-
ным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем и саблей.
Венсенский стрелок прицелился в него - выстрелил... Высокий человек вы-
ронил знамя - и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то
поклонился... Пуля прошла ему сквозь самое сердце.
- Тiens! - сказал один из убегавших insurges другому, - on vient de
tuer le Polonais.30 ----
30 Смотри-ка!.. поляка убили.Insurge - повстанец (франц.).
- Bigre!31 - ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого
все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер. ----
31 Черт возьми! (франц.)
Этот "Polonais" был - Дмитрий Рудин.
1855
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: журнал "Современник", 1856 г. Значительные из-
менения произведены Тургеневым в изданиях 1856 г. (в томе 3 первого соб-
рания сочинений) и 1860 г. В последующие издания вносились стилистичес-
кие изменения. Сцена гибели Рудина на баррикаде впервые введена в 1860
г.
