на облучке.
- А вот, батюшка, - заговорил мужик и еще сильнее задергал вожжами, -
как на взволочек взберемся, версты две останется, не боле... Ну, ты! ду-
май... Я тебе подумаю, - прибавил он тоненьким голосом, принимаясь сте-
гать правую пристяжную.
- Ты, кажется, очень плохо едешь, - заметил Рудин, - мы с самого утра
тащимся и никак доехать не можем. Ты бы хоть спел что-нибудь.
- Да что будешь делать, батюшка! Лошади, вы сами видите, заморен-
ные... опять жара. А петь мы не можем: мы не ямщики... Барашек, а бара-
шек!воскликнул вдруг мужичок, обращаясь к прохожему в бурой свитчонке и
стоптанных лаптишках, - посторонись, барашек.
- Вишь ты... кучер! - пробормотал ему вслед прохожий и остановился. -
Московская косточка! - прибавил он голосом, исполненным укоризны, трях-
нул головой и заковылял далее.
- Куда ты! - подхватил мужичок с расстановкой, дергая коренную, - ах
ты, лукавая! право, лукавая...
Измученные лошаденки кое-как доплелись, наконец, до почтового двора.
Рудин вылез из кибитки, расплатился с мужиком (который ему не поклонился
и деньги долго пошвыривал на ладони - знать, на водку мало досталось) и
сам внес чемодан в станционную комнату.
Один мой знакомый, много показавшийся на своем веку по России, сделал
замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки,
изображающие сцены из "Кавказского пленника" или русских генералов, то
лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь из-
вестного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на
быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскид-
ной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости,
на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем, убивает,
высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего сына. В комна-
те, куда вошел Рудин, висели именно эти картины из "Тридцати лет, или
Жизни игрока". На крик его явился смотритель, заспанный (кстати - видел
ли кто-нибудь смотрителя не заспанного?), и, не выждав даже вопроса Ру-
дина, вялым голосом объявил, что лошадей нет.
- Как же вы говорите, что лошадей нет, - промолвил Рудин, - а даже не
знаете, куда я иду? Я сюда на обывательских приехал.
- У нас никуда лошадей нет, - отвечал смотритель. - А вы куда едете?
- В ...ск.
- Нет лошадей, - повторил смотритель и вышел вон.
Рудин с досадой приблизился к окну и бросил фуражку на стол. Он не
много изменился, но пожелтел в последние два года; серебряные нити заб-
листали кой-где в кудрях, и глаза, все еще прекрасные, как будто потуск-
нели; мелкие морщины, следы горьких и тревожных чувств, легли около губ,
на щеках, на висках.
Платье на нем было изношенное и старое, и белья не виднелось нигде.
Пора его цветения, видимо, прошла: он, как выражаются садовники, пошел в
семя.
Он принялся читать надписи по стенам... известное развлечение скучаю-
щих путешественников... вдруг дверь заскрипела, и вошел смотритель.
- Лошадей в ...ск нет и долго еще не будет, - заговорил он, - а вот в
...ов есть обратные.
- В ...ов? - промолвил Рудин. - Да помилуйте! это мне совсем не по
дороге. Я еду в Пензу, а ...ов лежит, кажется, в направлении к Тамбову.
- Что ж? вы из Тамбова можете тогда проехать, а не то из ...ова
как-нибудь свернете.
Рудин подумал.
- Ну, пожалуй, - проговорил он наконец, - велите закладывать лошадей.
Мне все равно; поеду в Тамбов.
Лошадей скоро подали. Рудин вынес свой чемоданчик, вылез на телегу,
сел, понурился попрежнему. Было что-то беспомощное и грустно-покорное в
его нагнутой фигуре... И тройка поплелась неторопливой рысью, отрывисто
позвякивая бубенчиками.
ЭПИЛОГ
Прошло еще несколько лет.
Был осенний холодный день. К крыльцу главной гостиницы губернского
города С...а подъехала дорожная коляска; из нее, слегка потягиваясь и
покряхтывая, вылез господин, еще не пожилой, но уже успевший приобресть
ту полноту в туловище, которую привыкли называть почтенной. Поднявшись
по лестнице во второй этаж, он остановился у входа в широкий коридор и,
не видя никого перед собою, громким голосом спросил себе нумер. Дверь
где-то стукнула, из-за низких ширмочек выскочил длинный лакей и пошел
вперед проворной, боковой походкой, мелькая в полутьме коридора глянце-
витой спиной и подвороченными рукавами. Войдя в нумер, проезжий тотчас
сбросил с себя шинель и шарф, сел на диван и, опершись в колени кулака-
ми, сперва поглядел кругом, как бы спросонья, потом велел позвать своего
слугу. Лакей сделал уклончивое движение и исчез. Проезжий этот был не
кто иной, как Лежнев. Рекрутский набор вызвал его из деревни в С...
Слуга Лежнева, малый молодой, курчавый и краснощекий, в серой шинели,
подпоясанной голубым кушачком, и мягких валенках, вошел в комнату.
- Ну вот, брат, мы и доехали, - промолвил Лежнев, - а ты все боялся,
что шина с колеса соскочит.
- Доехали! - возразил слуга, силясь улыбнуться через поднятый ворот-
ник шинели, - а уж отчего эта шина не соскочила...
- Никого здесь нет? - раздался голос в коридоре.
Лежнев вздрогнул и стал прислушиваться.
- Эй! кто там? - повторил голос.
Лежнев встал, подошел к двери и быстро отворил ее.
Перед ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой и сгорб-
ленный, в старом плисовом сюртуке с бронзовыми пуговицами. Лежнев узнал
его тотчас.
- Рудин! - воскликнул он с волнением.
Рудин обернулся. Он не мог разобрать черты Лежнева, стоявшего к свету
спиною, и с недоумением глядел на него.
- Вы меня не узнаете? - заговорил Лежнев.
- Михайло Михайлыч!- воскликнул Рудин и протянул руку, но смутился и
отвел ее было назад...
Лежнев поспешно ухватился за нее своими обеими.
- Войдите, войдите ко мне! - сказал он Рудину и ввел его в нумер.
- Как вы изменились! - произнес Лежнев, помолчав и невольно понизив
голос.
- Да, говорят! - возразил Рудин, блуждая по комнате взором. - Года...
А вот вы - ничего. Как здоровье Александры... вашей супруги?
- Благодарствуйте, хорошо. Но какими судьбами вы здесь?
- Я? Это долго рассказывать. Собственно, сюда я зашел случайно. Я ис-
кал одного знакомого. Впрочем, я очень рад...
- Где вы обедаете?
- Я? Не знаю. Где-нибудь в трактире. Я должен сегодня же выехать от-
сюда.
- Должны?
Рудин значительно усмехнулся.
- Да-с, должен. Меня отправляют к себе в деревню на жительство.
- Пообедайте со мной.
Рудин в первый раз взглянул прямо в глаза Лежневу.
- Вы мне предлагаете с собой обедать? - проговорил он.
- Да, Рудин, по-старинному, по-товарищески. Хотите? Не ожидал я вас
встретить, и бог знает, когда мы увидимся опять. Не расстаться же нам с
вами так!
- Извольте, я согласен.
Лежнев пожал Рудину руку, кликнул слугу, заказал обед и велел поста-
вить в лед бутылку шампанского.
-------------
В течение обеда Лежнев и Рудин, как бы сговорившись, все толковали о
студенческом своем времени, припоминали многое и многих - мертвых и жи-
вых. Сперва Рудин говорил неохотно, но он выпил несколько рюмок вина, и
кровь в нем разгорелась. Наконец лакей вынес последнее блюдо. Лежнев
встал, запер дверь и, вернувшись к столу, сел прямо напротив Рудина и
тихонько оперся подбородком на обе руки.
- Ну, теперь, - начал он, - рассказывайте-ка мне все, что с вами слу-
чилось с тех пор, как я вас не видал.
Рудин посмотрел на Лежнева.
"Боже мой! - подумал опять Лежнев, - как он изменился, бедняк!"
Черты Рудина изменились мало, особенно с тех пор, как мы видели его
на станции, хотя печать приближающейся старости уже успела лечь на них;
но выражение их стало другое. Иначе глядели глаза; во всем существе его,
в движениях, то замедленных, то бессвязно порывистых, в похолодевшей,
как бы разбитой речи высказывалась усталость окончательная, тайная и ти-
хая скорбь, далеко различная от той полупритворной грусти, которою он
щеголял, бывало, как вообще щеголяет ею молодежь, исполненная надежд и
доверчивого самолюбия.
- Рассказать вам все, что со мною случилось? - заговорил он. - Всего
рассказать нельзя и не стоит... Маялся я много, скитался не одним телом
- душой скитался. В чем и в ком я не разочаровался, бог мой! с кем не
сближался! Да, с кем! - повторил Рудин, заметив, что Лежнев с каким-то
особенным участием посмотрел ему в лицо. - Сколько раз мои собственные
слова становились мне противными - не говорю уже в моих устах, но и в
устах людей, разделявших мои мнения! Сколько раз переходил я от раздра-
жительности ребенка к тупой бесчувственности лошади, которая уже и хвос-
том не дрыгает, когда ее сечет кнут... Сколько раз я радовался, надеял-
ся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом - и возв-
ращался ползком, как улитка, у которой раздавили раковину!.. Где не бы-
вал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные, - прибавил
Рудин и слегка отвернулся . - Вы знаете... - продолжал он...
- Послушайте, - перебил его Лежнев, - мы когда-то говорили "ты" друг
другу... Хочешь? возобновим старину... Выпьем на ты!
Рудин встрепенулся, приподнялся, а в глазах его промелькнуло что-то,
чего слово выразить не может.
- Выпьем, - сказал он, - спасибо тебе, брат, выпьем.
Лежнев и Рудин выпили по бокалу.
- Ты знаешь, - начал опять, с ударением на слове "ты" и с улыбкою,
Рудин, - во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и не
даст мне успокоиться до конца. Он наталкивает меня на людей - они сперва
подвергаются моему влиянию, а потом...
Рудин провел рукой по воздуху.
- С тех пор, как я расстался с вами... с тобою, я переиспытал и пере-
изведал многое... Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать - и
вот видишь!
- Выдержки в тебе не было, - проговорил, как бы про себя, Лежнев.
- Как ты говоришь, выдержки во мне не было!.. Строить я никогда ниче-
го не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами не-
ту, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать! Всех
моих похождений, то есть, собственно говоря, всех моих неудач, я тебе
описывать не буду. Передам тебе два-три случая... те случаи из моей жиз-
ни, когда, казалось, успех уже улыбался мне, или нет, когда я начинал
надеяться на успех - что не совсем одно и то же...
Рудин откинул назад свои седые и уже жидкие волосы тем самым движени-
ем руки, какие он некогда отбрасывал свои темные и густые кудри.
- Ну, слушай, - начал он. - Сошелся я в Москве с одним довольно
странным господином. Он был очень богат и владел обширными поместьями;
не служил. Главная, единственная его страсть была любовь к науке, к нау-
ке вообще. До сих пор я постигнуть не могу, почему эта страсть в нем
проявилась! Шла она к нему, как к корове седло. Сам он с усилием держал-
ся на высоте ума и говорить почти не умел, только поводил выразительно
глазами и значительно покачивал головой. Я, брат, не встречал бездарнее
и бедней его природы... В Смоленской губернии есть такие места - песок и
больше ничего, да изредка трава, которую ни одно животное есть не ста-
нет. Ничего ему в руки не давалось - все так и ползло от него прочь, по-
дальше; а он еще помешан был на том, чтобы все легкое делать трудным.
Если бы это зависело от его распоряжений, у него бы люди ели пятками,
право. Работал, писал и читал он неутомимо. Он ухаживал за наукой с ка-
кою-то упрямой настойчивостью, с терпением страшным; самолюбие в нем бы-
ло огромное, и характер он имел железный. Он жил один и слыл чудаком. Я
познакомился с ним... ну, и понравился ему. Я, признаюсь, скоро его по-
