обманывать себя, чуждой легкомыслия и преувеличения, оно почти нестерпи-
мо. Вспомнила Наталья свое детство, когда, бывало, гуляя вечером, она
всегда старалась идти по направлению к светлому краю неба, там, где заря
горела, а не к темному. Темна стояла теперь жизнь перед нею, и спиной
она обратилась к свету...
Слезы навернулись на глазах Натальи. Не всегда благотворны бывают
слезы. Отрадны и целебны они, когда, долго накипев в груди, потекут они,
наконец, - сперва с усилием, потом все легче, все слаще; немое томление
тоски разрешается ими... Но есть слезы холодные, скупо льющиеся слезы:
их по капле выдавливает из сердца тяжелым и недвижным бременем налегшее
на него горе; они безотрадны и не приносят облегчения. Нужда плачет та-
кими слезами, и тот еще не был несчастлив, кто не проливал их. Наталья
узнала их в этот день.
Прошло часа два. Наталья собралась с духом, встала, отерла глаза,
засветила свечку, сожгла на ее пламени письмо Рудина до конца и пепел
выкинула за окно. Потом она раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые по-
павшиеся ей строки (она часто загадывала так по нем). Вот что ей вышло:
Кто чувствовал, того тревожит
Призра'к невозвратимых дней...
Тому уж нет очарований,
Того змея воспоминаний,
Того раскаянье грызет...
Она постояла, посмотрела с холодной улыбкой на себя в зеркало и, сде-
лав небольшое движение головою сверху вниз, сошла в гостиную.
Дарья Михайловна, как только ее увидела, повела ее в кабинет, посади-
ла подле себя, ласково потрепала по щеке, а между тем внимательно, почти
с любопытством, заглядывала ей в глаза. Дарья Михайловна чувствовала
тайное недоумение: в первый раз ей пришло в голову, что она дочь свою в
сущности не знает. Услышав от Пандалевского об ее свидании с Рудиным,
она не столько рассердилась, сколько удивилась тому, как могла благора-
зумная Наталья решиться на такой поступок. Но когда она ее призвала к
себе и принялась бранить ее - вовсе не так, как бы следовало ожидать от
европейской женщины, а довольно крикливо и неизящно, - твердые ответы
Натальи, решимость ее взоров и движений смутили, даже испугали Дарью Ми-
хайловну.
Внезапный, тоже не совсем понятный отъезд Рудина снял большую тяжесть
с ее сердца; но она ожидала слез, истерических припадков... Наружное
спокойствие Натальи опять ее сбило с толку.
- Ну, что, дитя, - начала Дарья Михайловна, - как ты сегодня?
Наталья посмотрела на мать свою.
- Ведь он уехал... твой предмет. Ты не знаешь, отчего он так скоро
собрался?
- Маменька! - заговорила Наталья тихим голосом, - даю вам слово, что
если вы сами не будете упоминать о нем, от меня вы никогда ничего не ус-
лышите.
- Стало быть, ты сознаешься, что была виновата передо мною?
Наталья опустила голову и повторила:
- Вы от меня никогда ничего не услышите.
- Ну, смотри же! - возразила с улыбкой Дарья Михайловна. - Я тебе ве-
рю. А третьего дня, помнишь ли ты, как... Ну, не буду. Кончено, решено и
похоронено. Не правда ли? Вот я опять тебя узнаю; а то я совсем было в
тупик пришла. Ну, поцелуй же меня, моя умница!..
Наталья поднесла руку Дарьи Михайловны к своим губам, а Дарья Михай-
ловна поцеловала ее в наклоненную голову.
- Слушайся всегда моих советов, не забывай, что ты Ласунская и моя
дочь, - прибавила она, - и ты будешь счастлива. А теперь ступай.
Наталья вышла молча. Дарья Михайловна поглядела ей вслед и подумала:
"Она в меня - тоже будет увлекаться: mais elle aura moins d'abandon".28
И Дарья Михайловна погрузилась в воспоминания о прошедшем ... о давно
прошедшем... ----
28 но она будет менее опрометчива (франц.).
Потом она велела кликнуть m-lle Boncourt и долго сидела с ней, запер-
шись вдвоем. Отпустив ее, она позвала Пандалевского. Ей непременно хоте-
лось узнать настоящую причину отъезда Рудина... но Пандалевский ее успо-
коил совершенно. Это было по его части.
-------------
На другой день Волынцев с сестрою приехал к обеду. Дарья Михайловна
была всегда очень любезна с ним, а на этот раз она особенно ласково с
ним обращалась. Наталье было невыносимо тяжело; но Волынцев так был поч-
тителен, так робко с ней заговаривал, что она в душе не могла не побла-
годарить его.
День прошел тихо, довольно скучно, но все, разъезжаясь, почувствова-
ли, что попали в прежнюю колею; а это много значит, очень много.
Да, все попали в прежнюю колею... все, кроме Натальи. Оставшись, на-
конец, одна, она с трудом дотащилась до своей кровати и, усталая, разби-
тая, упала лицом на подушки. Ей так горько, и противно, и пошло казалось
жить, так стыдно ей стало самой себя, своей любви, своей печали, что в
это мгновение она бы, вероятно, согласилась умереть... Много еще предс-
тояло ей тяжелых дней, ночей бессонных, томительных волнений; но она бы-
ла молода - жизнь только что начиналась для нее, а жизнь рано или поздно
свое возьмет. Какой бы удар ни поразил человека, он в тот же день, много
на другой - извините за грубость выражения - поест, и вот вам уже первое
утешение...
Наталья страдала мучительно, она страдала впервые... Но первые стра-
дания, как первая любовь, не повторяются - и слава богу!
ХII
Минуло около двух лет. Настали первые дни мая. На балконе своего дома
сидела Александра Павловна, но уже не Липина, а Лежнева; она более года
как вышла замуж за Михайла Михайлыча. Она по-прежнему была мила, только
пополнела в последнее время. Перед балконом, от которого в сад вели сту-
пени, расхаживала кормилица с краснощеким ребенком на руках, в белой ши-
нельке и с белым помпоном на шляпе. Александра Павловна то и дело взгля-
дывала на него. Ребенок не пищал, с важностью сосал свой палец и спокой-
но посматривал кругом. Достойный сын Михайла Михайлыча уже сказывался в
нем.
Возле Александры Павловны сидел на балконе старый наш знакомец, Пига-
сов. Он заметно поседел с тех пор, как мы расстались с ним, сгорбился,
похудел и шипел, когда говорил: один передний зуб у него вывалился; ши-
пение придавало еще более ядовитости его речам... Озлобление не уменьша-
лось в нем с годами, но остроты его притуплялись, и он чаще прежнего
повторялся. Михайла Михайлыча не было дома; его ждали к чаю. Солнце уже
село. Там, где оно закатилось, полоса бледно-золотого, лимонного цвела
тянулась вдоль небосклона; на противоположной стороне их было две: одна,
пониже, голубая, другая, выше, красно-лиловая. Легкие тучки таяли в вы-
шине. Все обещало постоянную погоду.
Вдруг Пигасов засмеялся.
- Чему вы, Африкан Семеныч? - спросила Александра Павловна.
- Да так... Вчера, слышу я, один мужик говорит жене - а она, этак,
разболталась: "Не скрыпи!.." Очень это мне понравилось. Не скрыпи! Да и
в самом деле, о чем может рассуждать женщина? Я, вы знаете, никогда не
говорю о присутствующих. Наши старики умнее нас были. У них в сказках
красавица сидит под окном, во лбу звезда, а сама ни гугу. Вот это как
следует. А то, посудите сами: третьего дня наша предводительша как из
пистолета мне в лоб выстрелила; говорит мне, что ей не нравится моя тен-
денция! Тенденция! Ну, не лучше ли было и для нее и для всех, если б ка-
ким-нибудь благодетельным распоряжением природы она лишилась вдруг упот-
ребления языка?
- А вы все такой же, Африкан Семеныч: все нападаете на нас, бедных...
Знаете ли, ведь это в своем роде несчастье, право. Я о вас сожалею.
- Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на
свете только три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом
носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого
нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый
смирный стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я
нравственно веду себя.
- Хорошо вы ведете себя, нечего сказать! Не дальше как вчера Елена
Антоновна мне на вас жаловалась.
- Вот как-с! А что она вам такое говорила, позвольте узнать?
- Она говорила мне, что вы в течение целого утра на все ее вопросы
только и отвечали, что "чего-с? чего-с?" да еще таким писклявым голосом.
Пигасов засмеялся.
- А ведь хорошая эта была мысль, согласитесь, Александра Павловна...
а?
- Удивительная! Разве можно быть этак с женщиной невежливым, Африкан
Семеныч?
- Как? Елена Антоновна, по-вашему, женщина?
- Что же она, по-вашему?
- Барабан, помилуйте, обыкновенный барабан, вот по которому бьют пал-
ками...
- Ах, да! - перебила Александра Павловна, желая переменить разговор,
- вас, говорят, поздравить можно?
- С чем?
- С окончанием тяжбы. Глиновские луга остались за вами...
- Да, за мною, - мрачно возразил Пигасов.
- Вы столько лет этого добивались, а теперь словно недовольны.
- Доложу вам, Александра Павловна, - медленно промолвил Пигасов, -
ничего не может быть хуже и обиднее слишком поздно пришедшего счастья.
Удовольствия оно все-таки вам доставить не может, а зато лишает вас пра-
ва, драгоценнейшего права - браниться и проклинать судьбу. Да, сударыня,
горькая и обидная штука - позднее счастие.
Александра Павловна только плечами пожала.
- Нянюшка, - начала она, - я думаю, Мише пора спать лечь. Подай его
сюда.
И Александра Павловна занялась своим сыном, а Пигасов отошел, ворча,
на другой угол балкона.
Вдруг невдалеке, по дороге, идущей вдоль сада, показался Михаило Ми-
хайлыч на своих беговых дрожках. Перед лошадью его бежали две огромные
дворные собаки: одна желтая, другая серая; он недавно завел их. Они
беспрестанно грызлись и жили в неразлучной дружбе. Им навстречу вышла из
ворот старая шавка, раскрыла рот, как бы собираясь залаять, а кончила
тем, что зевнула и отправилась назад, дружелюбно повиливая хвостом.
- Глядь-ка, Саша, - закричал Лежнев издали своей жене, - кого я тебе
везу...
Александра Павловна не сразу узнала человека, сидевшего за спиной ее
мужа.
- А! господин Басистов! - воскликнула она наконец.
- Он, он, - отвечал Лежнев, - и какие славные вести привез. Вот пого-
ди, сейчас узнаешь.
И он въехал на двор.
Несколько мгновений спустя он с Басистовым явился на балконе.
- Ура!- воскликнул он и обнял жену. - Сережа женится!
- На ком? - с волнением спросила Александра Павловна.
- Разумеется, на Наталье... Вот приятель привез это известие из Моск-
вы, и письмо к тебе есть... Слышишь, Мишук? - прибавил он, схватив сына
на руки, - дядя твой женится!.. Экая флегма злодейская! и тут только
глазами хлопает!
- Они спать хотят, - заметила няня.
- Да-с, - промолвил Басистов, подойдя к Александре Павловне, - я се-
годня приехал из Москвы, по поручению Дарьи Михайловны - счеты по имению
ревизовать. А вот и письмо.
Александра Павловна поспешно распечатала письмо своего брата. Оно
состояло в нескольких строках. В первом порыве радости он уведомлял
сестру, что сделал предложение Наталье, получил ее согласие и Дарьи Ми-
хайловны, обещался больше написать с первой почтой и заочно всех обнимал
и целовал. Видно было, что он писал в каком-то чаду.
Подали чай, усадили Басистова. Расспросы посыпались на него градом.
Всех, даже Пигасова, обрадовало известие, привезенное им.
- Скажите, пожалуйста, - сказал между прочим Лежнев, - до нас доходи-
ли слухи о каком-то господине Корчагине. Стало быть, это был вздор?
(Корчагин был красивый молодой человек - светский лев, чрезвычайно
надутый и важный: он держался необыкновенно величественно, точно он был
не живой человек, а собственная своя статуя, воздвигнутая по обществен-
ной подписке.)
- Ну, нет, не совсем вздор, - с улыбкой возразил Басистов. - Дарья
Михайловна очень к нему благоволила; но Наталья Алексеевна и слышать о
