нял, но рвение его меня тронуло. Притом, он владел такими средствами,
столько можно было через него сделать добра, принести пользы существен-
ной... Я поселился у него и уехал с ним, наконец, в его деревню. Планы,
брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях, но-
вовведениях...
- Как у Ласунской, помнишь, - заметил Лежнев с добродушной улыбкой.
- Какое! там я знал, в душе, что из слов моих ничего не выйдет; а
тут... тут совсем другое поле раскрывалось передо мною... Я навез с со-
бою агрономических книг... правда, я до конца не прочел ни одной... ну,
и приступил к делу. Сначала оно не пошло, как я и ожидал, а потом оно
как будто и пошло. Мой новый друг все помалчивал да посматривал, не ме-
шал мне, то есть до известной степени не мешал мне. Он принимал мои
предложения и исполнял их, но с упорством, туго, с тайной недоверчи-
востью, и все гнул на свое. Он чрезвычайно дорожил каждой своей мыслью.
Взберется на нее с усилием, как божия коровка на конец былинки, и сидит,
сидит на ней, все как будто крылья расправляет и полететь собирается - и
вдруг свалится, и опять полезет ... Не удивляйся всем этим сравнениям.
Они еще тогда накипели у меня на душе. Так я вот и бился года два. Дело
подвигалось плохо, несмотря на все мои хлопоты. Начал я уставать, прия-
тель мой надоедал мне, я стал язвить его, он давил меня, словно перина;
недоверчивость его перешла в глухое раздражение, неприязненное чувство
охватывало нас обоих, мы уже не могли говорить ни о чем; он исподтишка,
но беспрестанно старался доказать мне, что не подчиняется моему влиянию;
распоряжения мои либо искажались, либо отменялись вовсе... Я заметил,
наконец, что состою у господина помещика в качестве приживальщика по
части умственных упражнений. Горько мне стало тратить попусту время и
силы, горько почувствовать, что я опять и опять обманулся в своих ожида-
ниях. Я знал очень хорошо, что' я терял, уезжая; но я не мог сладить с
собой и в один день, вследствие тяжелой и возмутительной сцены, которой
я был свидетелем и которая показала мне моего приятеля со стороны уже
слишком невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал, бросил ба-
рича-педанта, вылепленного из степной муки с примесью немецкой патоки...
- То есть бросил насущный кусок хлеба, - проговорил Лежнев и положил
обе руки на плечи Рудину.
- Да, и очутился опять легок и гол в пустом пространстве. Лети, мол,
куда хочешь... Эх, выпьем!
- За твое здоровье!- промолвил Лежнев, приподнялся и поцеловал Рудина
в лоб. - За твое здоровье и в память Покорского... Он также умел ос-
таться нищим.
- Вот тебе и нумер первый моих похождений, - начал спустя немного Ру-
дин. - Продолжать, что ли?
- Продолжай, пожалуйста.
- Эх! да говорить-то не хочется. Устал я говорить, брат... Ну, одна-
ко, так и быть. Потолкавшись еще по разным местам... кстати, я бы мог
рассказать тебе, как я попал было в секретари к благонамеренному санов-
ному лицу и что из этого вышло; но это завело бы нас слишком далеко...
Потолкавшись по разным местам, я решился сделаться, наконец... не смей-
ся, пожалуйста... деловым человеком, практическим. Случай такой вышел: я
сошелся с одним... ты, может быть, слыхал о нем... с одним Курбеевым...
нет?
- Нет, не слыхал. Но, помилуй, Рудин, как же ты, с своим умом, не до-
гадался, что твое дело не в том состоит, чтобы быть... извини за калам-
бур... деловым человеком?
- Знаю, брат, что не в том; а впрочем, в чем оно состоит-то?.. Но ес-
ли б ты видел Курбеева! Ты, пожалуйста, не воображай его себе каким-ни-
будь пустым болтуном. Говорят, я был красноречив когда-то. Я перед ним
просто ничего не значу. Это был человек удивительно ученый, знающий, го-
лова, творческая, брат, голова в деле промышленности и предприятий тор-
говых. Проекты самые смелые, самые неожиданные так и кипели у него на
уме. Мы соединились с ним и решились употребить свои силы на общеполез-
ное дело...
- На какое, позволь узнать?
Рудин опустил глаза.
- Ты засмеешься.
- Почему же? Нет, не засмеюсь.
- Мы решились одну реку в К...ой губернии превратить в судоходную, -
проговорил Рудин с неловкой улыбкой.
- Вот как! Стало быть, этот Курбеев капиталист?
- Он был беднее меня, - возразил Рудин и тихо поникнул своей седой
головой.
Лежнев захохотал, но вдруг остановился и взял за руку Рудина.
- Извини меня, брат, пожалуйста, - заговорил он, - но я этого никак
не ожидал. Ну, что ж, это предприятие ваше так и осталось на бумаге?
- Не совсем. Начало исполнения было. Мы наняли работников... ну, и
приступили. Но тут встретились различные препятствия. Во-первых, вла-
дельцы мельниц никак не хотели понять нас, да сверх того, мы с водой без
машины справиться не могли, а на машину не хватило денег. Шесть месяцев
прожили мы в землянках. Курбеев одним хлебом питался, я тоже недоедал.
Впрочем, я об этом не сожалею: природа там удивительная. Мы бились, би-
лись, уговаривали купцов, письма писали, циркуляры. Кончилось тем, что я
последний грош свой добил на этом проекте.
- Ну! - заметил Лежнев, - я думаю, добить твой последний грош было не
мудрено.
- Не мудрено, точно.
Рудин глянул в окно.
- А проект, ей-богу, был недурен и мог бы принесть огромные выгоды.
- Куда же Курбеев этот делся? - спросил Лежнев.
- Он? он в Сибири теперь, золотопромышленником сделался. И ты уви-
дишь, он себе составит состояние; он не пропадет.
- Может быть; но ты вот уж наверное состояния себе не составишь.
- Я? Что делать! Впрочем, я знаю, я всегда в глазах твоих был пустым
человеком.
- Ты? Полно, брат!.. Было время, точно, когда мне в глаза бросались
одни твои темные стороны; но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя.
Ты себе состояния не составишь... Да я люблю тебя за это... помилуй!
Рудин слабо усмехнулся.
- В самом деле?
- Я уважаю тебя за это! - повторил Лежнев, - понимаешь ли ты меня?
Оба помолчали.
- Что ж, переходить к нумеру третьему? - спросил Рудин.
- Сделай одолжение.
- Изволь. Нумер третий и последний. С этим нумером я только теперь
разделался. Но не наскучил ли я тебе?
- Говори, говори.
- Вот видишь ли, - начал Рудин, - я однажды подумал на досуге... до-
суга-то у меня всегда много было... я подумал: сведений у меня довольно,
желания добра... Послушай, ведь и ты не станешь отрицать во мне желания
добра?
- Еще бы!
- На других всех пунктах я более или менее срезался... отчего бы мне
не сделаться педагогом, или, говоря попросту, учителем... чем так жить
даром...
Рудин остановился и вздохнул.
- Чем жить даром, не лучше ли постараться передать другим, что я
знаю: может быть, они извлекут из моих познаний хотя некоторую пользу.
Способности мои недюжинные же, наконец, языком я владею... Вот я и ре-
шился посвятить себя этому новому делу. Хлопотно мне было достать место;
частных уроков давать я не хотел; в низших училищах мне делать было не-
чего. Наконец мне удалось достать место преподавателя в здешней гимна-
зии.
- Преподавателя - чего? - спросил Лежнев.
- Преподавателя русской словесности. Скажу тебе, ни за одно дело не
принимался я с таким жаром, как за это. Мысль действовать на юношество
меня воодушевила. Три недели просидел я над составлением вступительной
лекции.
- Ее нет у тебя? - перебил Лежнев.
- Нет: затерялась куда-то. Она вышла недурна и понравилась. Как те-
перь вижу лица моих слушателей, - лица добрые, молодые, с выражением
чистосердечного внимания, участия, даже изумления. Взошел я на кафедру,
прочел лекцию в лихорадке; я думал, ее хватит на час с лишком, а я ее в
двадцать минут кончил. Инспектор тут же сидел - сухой старик в серебря-
ных очках и коротком парике, - он изредка наклонял голову в мою сторону.
Когда я кончил и соскочил с кресел, он мне сказал: "Хорошо-с, только вы-
соко немножко, темновато, да и о самом предмете мало сказано". А гимна-
зисты с уважением проводили меня взорами... право. Ведь вот чем драго-
ценна молодежь! Вторую лекцию я принес написанную, и третью тоже... по-
том я стал импровизировать.
- И имел успех? - спросил Лежнев.
- Имел большой успех. Слушатели приходили толпами. Я им передавал
все, что у меня было в душе. Между ними было три-четыре мальчика
действительно замечательных; остальные меня понимали плохо. Впрочем,
сознаться надо, что и те, которые меня понимали, иногда смущали меня
своими вопросами. Но я не унывал. Любить-то меня все любили; я на репе-
тициях ставил полные баллы всем. Но тут началась против меня интрига...
или нет! никакой интриги не было, а я просто попал не в свою сферу. Я
стеснял других, и меня теснили. Я читал гимназистам, как и студентам не
всегда читают; слушатели мои выносили мало из моих лекций... факты я сам
знал плохо. Притом я не удовлетворялся кругом действий, который был мне
назначен... уж это, ты знаешь, моя слабость. Я хотел коренных преобразо-
ваний, и, клянусь тебе, эти преобразования были и дельны и легки. Я на-
деялся провести их через директора, доброго и честного человека, на ко-
торого я сначала имел влияние. Его жена мне помогала. Я, брат, в жизни
своей не много встречал таких женщин. Ей уже было лет под сорок; но она
верила в добро, любила все прекрасное, как пятнадцатилетняя девушка, и
не боялась высказывать свои убеждения перед кем бы то ни было. Я никогда
не забуду ее благородной восторженности и чистоты. По ее совету я напи-
сал было план... Но тут под меня подкопались, очернили меня перед ней.
Особенно повредил мне учитель математики, маленький человек, острый,
желчный и ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо дельнее
его... Кстати, что Пигасов, жив?
- Жив и, вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьет.
- Поделом! Ну, а Наталья Алексеевна здорова?
- Да.
- Счастлива?
- Да.
Рудин помолчал.
- О чем, бишь, я говорил... да! об учителе математики. Он меня возне-
навидел, сравнивал мои лекции с фейерверком, подхватывал на лету каждое
не совсем ясное выражение, раз даже сбил меня на каком-то памятнике ХVI
века... а главное, он заподозрил мои намерения; последний мой мыльный
пузырь наткнулся на него, как на булавку, и лопнул. Инспектор, с которым
я сразу не поладил, восстановил против меня директора; вышла сцена, я не
хотел уступить, погорячился, дело дошло до сведения начальства; я при-
нужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился, я хотел показать,
что со мной нельзя поступить так... но со мной можно было поступить, как
угодно... Я теперь должен выехать отсюда.
Наступило молчание. Оба приятеля сидели, понурив головы.
Первый заговорил Рудин.
- Да, брат, - начал он, - я теперь могу сказать с Кольцовым: "До чего
ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда..."
И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки
нет дела на земле? Часто я ставил себе этот вопрос, и, как я ни старался
себя унизить в собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе
присутствия сил, не всем людям данных! Отчего же эти силы остаются бесп-
лодными? И вот еще что: помнишь, когда мы с тобой были за границей, я
был тогда самонадеян и ложен... Точно, я тогда ясно не сознавал, чего я
хотел, я упивался словами и верил в призраки; но теперь, клянусь тебе, я
могу громко, передо всеми высказать все, чего я желаю. Мне решительно
скрывать нечего: я вполне, и в самой сущности слова, человек благонаме-
ренный; я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хо-
чу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! не уда-
