так выразиться, у меня в лапах. Первые мои пробы на этом поприще были
довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок
дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол (позднее он украсил
крышу навигационной каюты). Он имел форму луковицы и был покрыт
нарядной рыбьей чешуей.
Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали
в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске
парохода.
"Морской оркестр", на который приятно было смотреть, готовился к
старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать
его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца.
Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.
Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал:
-- Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода
луны.
Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать
что-то и ползать вокруг парохода -- верный признак, что он серьезно
обеспокоен.
-- Ну, теперь скоро опять в путь, -- зевнул Юксаре. -- Хупп-хэфф!
Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра
до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только
подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все
кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил
тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все
выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в
морровом брюхе, такой умненький!
Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который
тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша
Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было
достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти
потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я
не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова
зевнул и спросил:
-- Когда же мы все-таки отчаливаем, хупп-хэфф?
-- И ты с нами? -- спросил я.
-- Конечно, -- ответил Юксаре.
-- Если позволите, -- сказал Шнырек, -- я тоже надумал кое-что в
этом роде... Я больше не могу жить в кофейной банке!
-- Почему? -- удивился я.
-- Эта красная краска на жести не высыхает! -- объяснил Шнырек.
-- Извините! Она попадает всюду -- и в еду, и в постель, и на усы... Я
сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!
-- Не сходи. Лучше упакуй вещи, -- сказал Фредриксон.
-- Конечно! -- воскликнул Шнырек. -- Мне надо о многом подумать!
Такое долгое путешествие... совсем новая жизнь...
И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все
стороны.
По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежная.
"Морской оркестр" засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в
землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю
корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон
сел и обхватил голову лапами.
-- Милый Фредриксон, не горюй так, -- попросил я.
-- Я не горюю. Я думаю, -- отвечал Фредриксон. -- Пароход
застрял. Его нельзя спустить на воду... Значит, надо реку подвести к
пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать
камни?..
-- А как? -- услужливо повторил я.
-- Идея! -- вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я
подпрыгнул. -- Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она
вышла из берегов.
-- Он такой огромный? -- испугался я.
-- Гораздо больше, чем ты думаешь, -- коротко ответил Фредриксон.
-- У тебя есть календарь?
-- Нет, -- сказал я, все больше и больше волнуясь.
-- Так. Позавчера мы ели гороховый суп [В Скандинавии гороховый
суп едят по четвергам.], -- размышлял вслух Фредриксон. -- Значит,
сегодня -- суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо.
Поспешим!
-- А они злые, эти дронты? -- осторожно осведомился я, когда мы
спускались к речному берегу.
-- Да, -- ответил Фредриксон. -- Растопчут кого-нибудь нечаянно,
а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.
-- Не очень большое утешение для тех, кого они растопчут, --
пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.
Я спрашиваю вас, дорогой читатель: трудно ли быть храбрым, если
вообще ничего не боишься?
Внезапно остановившись, Фредриксон сказал:
-- Здесь.
-- Где? -- удивился я. -- Эдвард живет в этой башне?
-- Тише. Это не башня, а его лапы, -- объяснил Фредриксон. --
Сейчас я его позову. -- И он закричал во весь голос: -- Эй-эй, там
наверху! Эдвард! Внизу я -- Фредриксон! Где ты нынче купаешься?
Будто громовой раскат прокатился высоко над нами:
-- Как всегда, в озере, песчаная ты блоха!
-- Купайся в реке! Там песчаное дно! Мягкое и уютное! --
прокричал Фредриксон.
-- Это все выдумки, -- отвечал дронт Эдвард. -- Самые крошечные
малявки знают, что эта моррова река жутко напичкана камнями!
-- Нет! -- настаиваал Фредриксон. -- Там песчаное дно!
Дронт что-то тихо пробормотал, а потом согласился:
-- Хорошо. Я выкупаюсь в твоей морровой реке. Морра тебя возьми,
у меня больше нет денег на похороны. И если ты обманываешь меня, тля
ты этакая, сам плати за них! Ты ведь знаешь, какие у меня
чувствительные конечности, а уж какой нежный хвост -- и говорить
нечего!
-- Беги! -- только и успел шепнуть мне Фредриксон. И мы
понеслись. Никогда в жизни я не бегал так быстро. И я все время
представлял, как дронт Эдвард садится на острые камни своим огромным
задом, и его страшный гнев, и гигантскую речную волну, которую он,
несомненно, поднимет. И вся эта картина казалась мне такой грозной и
опасной, что я потерял всякую надежду на спасение.
Вдруг раздался рев, от которого шерсть встала дыбом на затылке!
Это в лес с грохотом хлынула речная волна...
-- Все на борт! -- закричал Фредриксон.
Мы ринулись на корабельную верфь, преследуемые по пятам речной
волной, и, перекинув хвосты через перила, наткнулись на спящего на
палубе Юксаре. И в тот же миг нас накрыло шипящей белой пеной.
"Морской оркестр" затрещал, застонал, словно от испуга.
Но тут же, вырвавшись из мшистого плена, пароход гордо и
стремительно помчался по лесу. Пришли в движение корабельные лопасти,
весело вращался гребной винт, действовали наши шестеренки! Став за
руль, Фредриксон твердой лапой уверенно повел "Морской оркестр" меж
древесных стволов.
То был ни с чем не сравнимый спуск судна на воду! Цветы и листья
дождем сыпались на палубу, и, украшенный, точно в праздник, "Морской
оркестр" совершит последний триумфальный прыжок вниз, в реку. Весело
плеща, пароход поплыл прямо к речному фарватеру.
-- Следить за рекой! -- приказал Фредриксон (он хотел как раз
проехать по дну, чтобы испытать свою конструкцию шарниров).
Я усердно смотрел по сторонам, но кроме подпрыгивающей где-то
впереди на волнах красной банки ничего не видел.
-- Интересно, что это за банка? -- спросил я.
-- Она мне кое-что напоминает, -- ответил Юксаре. -- Меня не
удивит, если там внутри сидит известный всем Шнырек.
Я обернулся к Фредриксону:
-- Ты забыл своего племянника!
-- Да как же я мог? -- удивился Фредриксон. Теперь мы уже видели,
что из банки высовывается мокрая красная мордочка Шнырька. Шнырек
размахивал лапками и от волнения все туже затягивал на шее галстук.
Перегнувшись через перила, мы с Юксаре выловили кофейную банку,
по-прежнему липкую от краски и довольно тяжелую.
-- Не запачкайте палубу, -- предупредил Фредриксон, когда мы
втаскивали банку вместе со Шнырьком на борт. -- Как поживаешь, дорогой
племянник?
-- Я чуть с ума не сошел! Подумать только! Упаковываю вещи, а тут
наводнение... Все вверх дном. Я потерял свой самый лучший оконный
крючок и, кажется, стержень, которым прочищают трубки. Ой! Что теперь
будет?
И Шнырек с известным удовлетворением начал по новой системе
приводить в порядок свою коллекцию пуговиц. Прислушиваясь к тихому
плеску колес "Морского оркестра", я сел рядом с Фредриксоном и сказал:
-- Надеюсь, мы никогда больше не встретимся с дронтом Эдвардом.
Как ты думаешь, он ужасно зол на нас?
-- Ясное дело, -- отвечал Фредриксон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой я запечатлел свой первый славный подвиг -
спасение утопающей, его трагические последствия,
некоторые свои мысли, а также дал описание повадок
клипдасс
Зеленый приветливый лес остался позади. Все вокруг нас стало
огромным и невиданным. По крутым склонам берегов с ревом и фырканьем
рыскали неведомые страшные животные. К счастью, на борту нашего
парохода было двое таких, на которых можно было положиться: я и
Фредриксон. Юксаре ничего не принимал всерьез, а интересы Шнырька не
простирались дальше его банки из-под кофе. Мы поставили ее на баке, и
она мало-помалу стала просыхать на солнце. Но самого Шнырька нам так
никогда и не удалось отмыть дочиста, и он навсегда приобрел слабый
розоватый оттенок.
Конечно, у Фредриксона нашлась на борту золотая краска -- меня бы
удивило, если бы у него не оказалось такой жизненно необходимой вещи,
-- и мы украсили пароход моей золоченой луковицей.
Пароход медленно продвигался вперед. Я чаще всего сидел в
навигационной каюте и, слегка пощелкивая по анероиду, с некоторым
удивлением смотрел, как проплывают мимо берега. Иногда я выходят на
капитанский мостик и бродил там в раздумье. Особенно нравилось мне
думать о том, как поражена была бы Хемулиха, если б могла видеть меня,
равноправного совладельца речного парохода, искателя приключений. По
правде говоря, так ей и надо!
Однажды вечером мы вошли в глубокий пустынный застив.
-- Не по душе мне этот залив, -- заявил Юксаре. -- Его вид
вызывает Предчувствия.
-- Предчувствия! -- как-то странно произнес Фредриксон. --
Племянник! Бросить якорь!
-- Сейчас, сию минуту! -- крикнул Шнырек и почему-то швырнул за
борт огромную кастрюлю.
-- Ты выбросил наш обед? -- спросил я его.
-- Какое несчастье! -- воскликнул Шнырек. -- Извините! В спешке
так легко ошибиться! Я был ужасно взволнован... Ничего, вместо обеда
получите желе -- если только я его найду...
Все, что произошло, было в духе таких зверьков, как Шнырек.
А Юксаре, стоя у перил, блестящими глазами смотрел на берег.
Сумерки быстро опускались на гребни гор, которые ровными пустынными
рядами уходили к горизонту.
-- Ну как там твои Предчувствия? -- спросил я.
-- Тише! -- прошептал Юксаре. -- Я что-то слышу... Я навострил
уши, но услышал лишь, как слабый прибрежный ветер свистит в мачтах
"Морского оркестра".
-- Ничего, кроме ветра, -- сказал я. -- Пойдем зажжем керосиновую
лампу.
-- Я нашел желе! -- закричал вдруг Шнырек и выскочил из банки с
мисочкой в лапках.
И вот тут-то вечернюю тишину прорезал одинокий протяжный и дикий
вой, от которого шерсть на затылке встала у всех дыбом. Шнырек даже
вскрикнул и выронил мисочку.
-- Это Морра, -- объяснил Юксаре. -- Нынче ночью она поет свою
охотничью песню.
-- А она умеет плавать? -- спросил я.
-- Этого никто не знает, -- ответил Фредриксон.
Морра охотилась в горах. Она страшно выла, и более дикого воя мне
никогда не приводилось слышать. Вот вой стал стихать, потом вдруг
приблизился к нам и наконец исчез...
Наступившая тишина была еще ужаснее. Мне показалось, что в свете
восходящего месяца я вижу тень Морры, летящей над землей.
Потянуло холодом.
-- Смотрите! -- воскликнул Юксаре.
