плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в
этом какое-то таинственное очарование.
Даже сегодня я не могу понять, как это Фредриксону с помощью двух
шестеренок удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход.
Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт
может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую
некоторые называли тоской или беспокойством), то никого не должно
удивлять, что кораблю достаточно двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю
эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал
обрывок якорного каната.
-- Как я зол, -- бубнил он себе под нос. -- Просто страшно зол.
Никогда так не злился. Его изгрызли!
Мы переглянулись.
-- Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, -- сказал я.
-- А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, --
заметил Юксаре.
-- Я тоже не виноват! -- завопил Шнырек, хотя оправдываться ему
было совсем не за чем.. Никто никогда не слышал, чтобы он говорил
неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно
удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у этого
зверька было слишком мало фантазии.
И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели
очень маленького клипдасса. Он сидел под тентом и щурился.
-- Вот как, -- сказал Фредриксон. -- Вот как?! -- с ударением
повторил он.
-- У меня режутся зубки, -- смущенно объяснил маленький Клипдасс.
-- Мне просто необходимо что-нибудь грызть.
-- Но почему именно якорный канат? -- удивился Фредриксон.
-- Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его
перегрызу, -- оправдывался Клипдасс.
-- А что ты делаешь на борту? -- спросил я.
-- Не знаю, -- откровенно признался Клипдасс. -- Иногда меня
осеняют разные идеи.
-- А где же ты спрятался? -- удивился Юксаре.
И тогда Клипдасс не по годам умно ответил:
-- В вашей чудесной навигационной каюте! (Точно, навигационная
каюта оказалась тоже клейкой.)
-- Послушай-ка, Клипдасс, что, по-твоему, скажет твоя мама, когда
узнает, что ты сбежал? -- спросил я.
-- Наверно, будет плакать, -- ответил Клипдасс, заканчивая эту
удивительную беседу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой мое морское путешествие достигает своей
кульминации и заканчивается полной неожиданностью
"Морской оркестр" одиноко плыл по морю. Солнечные
голубовато-прозрачные дни однообразно следовали один за другим.
Скопища морских призраков беспорядочно мелькали перед штевнем нашего
судна, а мы сыпали овсянку прямо на хвосты плывущих в кильватере
русалок. Порой, когда ночь опускалась над морем, мне нравилось сменять
Фредриксона у руля. Озаренная лунным светом палуба, которая то тихо
вздымалась, то опускалась, тишина и бегущие волны, тучи и мерцающая
линия горизонта -- все вместе вызывало в моей душе приятное и
волнующее чувство. Я казался себе очень значительным, хоть и очень
маленьким (но главным образом, конечно же, значительным).
Иногда я видел, как мерцает в темноте трубка, и на корму,
крадучись и шлепая лапами, перебирался и садился рядом со мной Юксаре.
-- Правда, чудесно ничего не делать, -- сказал он однажды ночью,
выбивая трубку о поручни парохода.
-- Но мы же делаем! -- удивился я. -- Я веду пароход, а ты куришь.
-- Куда же ты нас приведешь? -- съехидничал Юксаре.
-- Это -- дело другое, -- заметил я, потому что уже тогда был
склонен к логическому мышлению. -- Но ведь мы говорили о том, чтобы
делать какие-то вещи, а не о том, что делают вообще. У тебя что --
снова Предчувствия?
-- Нет, -- зевнул Юксаре. -- Хупп-хэфф! Мне совершенно все равно,
куда мы приплывем. Все края одинаково хороши. Пока, спокойной ночи!
-- Привет, привет! -- сказал я.
Когда на рассвете Фредриксон сменил меня у руля, я мельком
упомянул об удивительном и полном безразличии Юксаре к окружающему.
-- Гм! -- хмыкнул себе под нос Фредриксон. -- А может, наоборот,
его интересует все на свете? Спокойно и в меру? Нас всех интересует
только одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой
племянник хочет что-то иметь. Но только Юксаре, пожалуй, живет
по-настоящему.
-- Подумаешь, жить! Это всякий может, -- обиделся я. Фредриксон
опять хмыкнул и, как обычно, тут же исчез со своей записной книжкой, в
которой чертил конструкции удивительных, похожих на паутину и летучих
мышей машин.
А я думал: "На свете есть столько интересного, аж шерсть встает
дыбом, когда думаешь об этом..."
Одним словом, в полдень Шнырек предложил послать телеграмму маме
маленького Клипдасса.
-- У нас нет адреса. Нет и телеграфной конторы, -- сказал
Фредриксон.
-- Ну конечно! -- расстроился Шнырек. -- Подумать только, какой
же я глупый! Извините! -- И он снова смущенно залез к себе в банку.
-- Что такое телеграфная контора? -- высунулся Клипдасс, живший в
банке вместе со Шнырьком. -- Ее можно съесть?
-- Меня не спрашивай! -- ответил Шнырек. -- Это что-то огромное и
непонятное. Посылают на другой конец света маленькие значки... и там
они становятся словами!
-- Как это посылают? -- недоумевал Клипдасс.
-- По воздуху... -- неопределенно пояснил Шнырек, помахав
лапками. -- И ни одно слово по дороге не теряется!
-- Ого! -- удивился Клипдасс. После этого он весь день вертел
головой, высматривая телеграфные знаки в воздухе.
Около трех часов Клипдасс увидал большую тучу. Белоснежная,
пушистая, она низко-низко плыла над землей, и вид у нее был не совсем
обычный.
-- Точь-в-точь как в книжках с картинками, -- заметил Фредриксон.
-- А ты видел книжки с картинками? -- удивился я.
-- Ясное дело, -- ответил он. -- Одна называлась "Путешествие по
океану".
Проплыв мимо нас с наветренной стороны, туча остановилась, и
вдруг произошло нечто совершенно удивительное, чтобы не сказать --
ужасное: она повернула назад и начала нас преследовать!
-- Извините, а туча не опасна? -- забеспокоился Шнырек.
Никто из нас ничего не мог об этом сказать. Туча плыла теперь в
нашем кильватере; увеличив скорость, она перевалилась через поручни и
мягко плюхнулась на палубу, почти совсем накрыв собой банку Шнырька.
Потом она поудобнее устроилась между поручнями, сжалась, и клянусь
хвостом, эта удивительная туча тут же заснула у нас на глазах!
-- Ты видел когда-нибудь нечто подобное? -- спросил я у
Фредриксона.
-- Никогда, -- уверенно и очень неодобрительно отозвался он.
Клипдасс, подойдя к туче, лизнул ее и сказал, что на вкус она
такая же, как мамина карандашная резинка.
-- Зато мягкая, -- сказал Юксаре.
Он сделал для себя в туче подходящую ямку и нырнул в нее, и туча
тут же накрыла его, словно перина, словно мягкое одеяло из гагачьего
пуха. Мы ей явно понравились.
Но это удивительное происшествие значительно усложнило дальнейшее
плавание нашего корабля.
В тот же день, как раз перед заходом солнца, небо вдруг странно
изменилось. Оно стало желтым, но не приятного нежно-желтого цвета, а
грязноватым и призрачным. Низко повиснув над горизонтом и грозно
нахмурив брови, плыли черные тучи.
Теперь мы все сидели под тентом. Шнырек и Клипдасс перекатили
свою банку из-под кофе на корму, где ей ничто не угрожало.
Солнце превратилось в тускло светящийся диск, вода почернела и
пошла свинцовой рябью, ветер испуганно завыл в штаге. Морские
привидения и русалки исчезли, будто их сдуло ветром. На душе у нас
было скверно.
-- Проверь-ка анероид, -- с тревогой сказал Фредриксон.
Я перелез через тучу и открыл дверь в навигационную каюту.
Представьте себе мой ужас, когда я обнаружил, что анероид показывает
670 -- самую низкую цифру, до какой может опуститься стрелка!
Моя мордочка похолодела от страха, я наверняка побледнел, стал
белый, как простыня, или, может быть, пепельный. До чего интересно!
Вернувшись на корму, я воскликнул:
-- Видите, я стал белый, как простыня?!
-- По-моему, ты такой, как всегда, -- сказал Юксаре. -- Что
показывает анероид?
-- Шестьсот семьдесят! -- ответил я (чуть обиженно, как вы
понимаете).
Меня всегда удивляло, что торжественные минуты жизни часто бывают
испорчены ничтожными замечаниями, даже если их делают не со зла, а по
глупости. Я считаю, что даже из самого ужасного положения надо искать
выход. Отчасти имея в виду данную ситуацию, отчасти потому, что
настоящий страх как-то уменьшается, если начнешь его преувеличивать.
Кроме того, приятно производить на кого-нибудь впечатление. Но такому,
как Юксаре, этого не понять. Ведь умственные способности
распределяются неравномерно, и не мне судить о том, для чего в жизни
нужны такие, как Юксаре.
Между тем Фредриксон, похлопывая ушами, принюхивался к ветру и
озабоченно осматривают "Морской оркестр".
-- Хорошо построен этот пароход, -- сказал он наконец. -- Он
справится. Пусть Шнырек и Клипдасс заберутся в банку и закроют крышку,
потому что сейчас начнется шторм.
-- А тебе приходилось раньше попадать в шторм? -- осторожно
спросят я.
-- Ясное дело, приходилось, -- отвечал Фредриксон. - В книжке с
картинками "Путешествие по океану". Выше, чем там, волн не бывает.
И тут налетел шторм. Он возник внезапно, как все настоящие
штормы. В первый момент "Морской оркестр" от неожиданности чуть было
не потерял равновесие, но быстро оправился и, тарахтя мотором, стал
прорываться сквозь бушующую стихию.
Солнечный тент сорвало, и он, будто листок, полетел над морем.
(Это был прекрасный, прямо-таки замечательный тент. Надеюсь, тот, кто
нашел его, обрадовался.) Банка Шнырька закатилась под перила, и всякий
раз, когда "Морской оркестр" взлетал на волну, все ее содержимое --
пуговицы, подвязки, консервные ножи, гвозди, бисер -- издавало ужасный
грохот. Шнырек кричал, что ему худо, но ни один из нас не мог помочь
ему. Мы хватались за что попало и, охваченные ужасом, не спускали глаз
с потемневшего моря. Солнце исчезло. Горизонт исчез. Все вокруг было
иное -- чужое и враждебное! Морская пена летела, обдавая нас шипящими
брызгами, а за поручнями парохода властвовал черный хаос. Внезапно с
ужасающей ясностью я понял, что ничего не знаю ни о море, ни о
кораблях. Я окликнул Фредриксона, но он меня не услышал. Я был
совершенно одинок, и некому было мне помочь. Но я не испытывал ни
малейшего желания отогнать страх. Напротив, дорогой читатель! Ведь
даже из самого ужасного положения надо извлечь что-то хорошее! И,
собравшись с духом, я подумал: "Если зажмурюсь, если притворюсь, что
меня вообще нет на свете, может, все и обойдется... И вообще это не
имеет ко мне ни малейшего отношения! Я случайно влип в эту историю..."
Я зажмурился и, словно став сразу еще меньше, скова и снова повторял:
"Ничего, ничего! Я совсем маленький, я сижу на качелях в Хемулихином
саду и скоро пойду есть овсяную кашу..."
-- Послушай! -- закричал сквозь бурю Фредриксон. -- Они стали
меньше!
Я его не понял.
-- Меньше! -- закричал он. -- Волны куда меньше, чем в книжке с
картинками.
Но я никогда не видел волн в той книжке с картинками и продолжал
жмуриться, мысленно крепко держась за Хемулихины качели. Это помогло.
Вскоре я и в самом деле почувствовал, что качели раскачиваются
медленнее, а буря все дальше и дальше откатывается от нас и никакой
опасности больше нет. Тут я открыл глаза и увидел невероятное:
"Морской оркестр", ведомый огромным белым парусом, покачивается высоко
