в воздухе. А далеко внизу, под нами, все еще бушует шторм, мечутся
черные волны. Но теперь шторм казался игрушечным и был совсем не
страшен.
-- Мы летим! Летим! -- кричал Фредриксон.
Он стоял рядом со мной, облокотясь о поручни, и смотрел на
большой белый воздушный шар на верхушке пароходной оснастки.
-- Как тебе удалось запрячь нашу тучу? -- спросил я.
-- Она сама взлетела, -- отвечал он. -- Теперь у нас летающий
речной пароход! -- И Фредриксон погрузился в раздумье.
Ночь медленно светлела. Небо стало серым, было очень свежо. Я уже
стал забывать, что пытался спрятаться от шторма в Хемулихином саду. Во
мне снова проснулись уверенность, любопытство, и мне захотелось кофе,
ведь было ужасно холодно. Я осторожно потряс лапами, проверил, целы ли
хвост и ушки. Слава богу, они не пострадали.
И Юксаре был здесь. Укрывшись за банкой Шнырька, он пытался
раскурить свою трубку.
Но "Морской оркестр" представлял жалкое зрелище. Мачта сломалась,
лопастные колеса смыло. Печально колыхались на ветру оторванные штаги,
во многих местах продавились поручни. Вся палуба была завалена
водорослями, какими-то обломками, ворохами красноватых листьев
рдест [Водяное растение с очень длинным стеблем и небольшими овальными
или узкими листиками.] и даже упавшими в обморок морскими
привидениями. Но хуже всего было то, что с крыши навигационной каюты
исчезла позолоченная луковица.
Туча медленно снижалась, и речной пароход вместе с ней опустился.
Когда небо на востоке окрасилось багрянцем и нас начала качать мертвая
зыбь -- отголосок бури, я услыхал, как грохочут пуговицы в банке
Шнырька. А белая туча из книжки с картинками снова заснула между
поручнями.
-- Дорогая моя команда! -- торжественно произнес Фредриксон. --
Мы выдержали бурю. Вытащите моего племянника из банки.
Мы отвинтили крышку, и из банки вылез жалкий, с позеленевшей
мордочкой Шнырек.
-- Лучшая на свете пуговица, -- усталым голосом сказал он. -- Что
я такого сделал? За что мне такое? О, что за жизнь, что за беды и
напасти... Вы только взгляните на мою коллекцию! Ай!
Клипдасс тоже вылез из банки и, принюхавшись к ветру, фыркнул:
-- Я хочу есть!
-- Извините! -- воскликнул Шнырек. -- Я не в силах даже подумать
о том, чтобы приготовить еду.
-- Успокойся, -- сказал я. -- Я сварю кофе.
Оказавшись на носу, я бросил смелый взгляд на сломанные поручни,
на море и подумал: "Теперь во всяком случае я и о тебе, море, кое-что
знаю! И о пароходе тоже! И о тучках! В следующий раз не стану
жмуриться и делаться меньше!"
Мы уже пили кофе, когда взошло солнце и озарило весь мир. Ласково
и нежно согрело оно мой замерзший живот и подкрепило мужество. Я
вспомнил, как солнце всходило в первый день моей свободы после
исторического бегства и как оно светило в то утро, когда я строил дом
на песке. Я родился в августе под гордым знаком Льва и Солнца, и мне
было предназначено следовать дорогой приключений, обозначенной моими
путеводными звездами.
"Ах, эти бури! Они нужны, верно, для того, чтобы после них
всходило солнце. А навигационную каюту когда-нибудь снова увенчает
новая позолоченная луковица", -- подумал я, допивая кофе.
Я чувствовал, что обретаю покой.
И вот страница перевернута, я приближаюсь к новой главе своей
жизни. Впереди берег -- большой одинокий остров посреди моря! Гордый
силуэт чужого побережья!
Стоя на голове, я закричал:
-- Фредриксон! Сейчас снова что-нибудь случится!
Шнырек тут же воспрянул духом и начал перед высадкой на берег
приводить в порядок свою банку. Клипдасс на нервной почве укусил себя
за хвост, а Фредриксон заставил меня драить металлические детали,
какие только оставались на пароходе. (Юксаре, как всегда, ничего не
делал.) Мы плыли прямо к незнакомому берегу. Там, на высоком холме,
можно было различить что-то похожее на маяк. Башня медленно
покачивалась, как-то странно вытягиваясь то в одну, то в другую
сторону. Но у нас было столько дел, что мы решили не обращать на нее
внимания.
Когда "Морской оркестр" легко коснулся берега, мы, аккуратно
причесанные, с вычищенными зубами и хвостами, собрались у трапа.
И тут вдруг высоко над нашими головами громовой голос произнес
страшные слова:
-- Будь я моррой, если это не Фредриксон и его подозрительная
компания! Наконец-то я вас поймал!
Это был дронт Эдвард. И он был ужасно злой.
-- Вот что случилось в дни моей юности! -- сказал Муми-папа и
закрыл тетрадь.
-- Читай дальше! -- закричал Снифф. -- Что было потом? Дронт
Эдвард пытался растоптать вас насмерть?
-- В следующий раз, -- таинственно пообещал папа. -- Ну как,
интересно, а? Видишь ли, когда пишешь книгу, самое главное --
закончить главу именно тогда, когда всего страшнее.
В этот день Муми-папа расположился на песчаном берегу со своим
сыном, Снусмумриком и Сниффом. Когда он читал об ужасной буре, все
взгляды была прикованы к морю, которое, как всегда поздним летом,
ворчливо выбрасывало на берег волну за волной, и всем слушателям
казалось, что они видят "Морской оркестр", этот заколдованный корабль,
летящий сквозь бурю, и своих отцов на его борту.
-- Как ему, наверно, было худо в кофейной банке, -- пробормотал
Снифф.
-- Становится прохладно, -- сказал Муми-папа. -- Пройдемся
немного?
Они зашагали прямо по водорослям в сторону мыса, и ветер дул им в
спину.
-- А ты можешь издавать такие звуки, как клипдассы? -- спросил
Снусмумрик Муми-папу.
Папа попробовал.
-- Нет, огорчился он. -- Получается плохо. Это должно звучать
так, словно трубят в жестяную трубу.
-- По-моему, что-то вроде этого получилось, -- произнес
Муми-тролль. -- Папа, а папа? Ты разве потом не сбежал с хатифнаттами?
-- Ну да, -- смущенно признался папа, -- может быть. Но это было
гораздо-гораздо позднее. Я думаю, не стоит даже писать об этом.
-- По-моему, ты должен это сделать! -- воскликнул Снифф. -- Ты
что, стал потом вести порочный образ жизни?
-- Замолчи! -- оборвал его Муми-тролль.
-- Все-все-все! -- примирительно сказал папа. -- Лучше
посмотрите, там что-то лежит. Наверное, прибило к берегу! -- Бегите!
Попробуйте выловить!
Они бросились бежать.
-- Что это такое? -- спросил Снусмумрик.
Добыча была большая, тяжелая и формой напоминала луковицу.
Наверняка она ужасно долго плавала в море, потому что была опутана
морской травой и застрявшими в ней ракушками. Кое-где на треснувшем
дереве виднелись остатки позолоты.
Муми-папа взял деревянную луковицу и долго разглядывал. Чем
дольше он на нее глядел, тем шире раскрывались его глаза, и под конец
он, прикрыв их лапой, вздохнул.
-- Малыши, -- торжественно, чуть дрогнувшим голосом произнес он.
-- То, что вы видите, -- луковица навигационной каюты речного парохода
"Морской оркестр"!
-- О! -- благоговейно произнес Муми-тролль.
-- А теперь, -- сказал растроганный воспоминаниями папа, --
теперь я думаю начать большую новую главу и поразмыслить над этой
находкой наедине с самим собой. А вы бегите и поиграйте в пещере!
С этими словами Муми-папа направился дальше, к морскому мысу,
держа в одной лапе позолоченный купол, а в другой -- мемуары.
-- В молодости я был бравый муми-тролль, -- сказал он самому
себе. -- Да и теперь я тоже не так уж плох, -- добавил он, весело и
тяжело ступая по земле.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
где я (после короткого испытания моей
сообразительности) даю описание семьи Мюмлы-мамы и
праздника больших сюрпризов, на котором я из рук
Самодержца принимаю волшебные подарки
Я и по сей день твердо уверен в том, что дронт Эдвард хотел
придавить нас своей задницей. Потом, без сомнения, он стал бы горько
плакаться и устроил бы пышные похороны, тщетно пытаясь успокоить свою
совесть. Но очень быстро забыл бы это печальное происшествие и уселся
бы на каких-нибудь других своих знакомых, тех, на кого в ту минуту был
зол.
Как бы там ни было, именно в тот решительный момент у меня
родилась идея. Как обычно, в голове щелкнуло, и идея появилась на
свет. Я храбро подошел к свирепой громадине и сказал, сохраняя
спокойствие:
-- Привет, дядя! Рад повстречаться с тобой снова. У тебя что,
опять болят ноги?
-- И ты осмеливаешься спрашивать меня об этом, водяная блоха? --
проревел он. -- Да, у меня болят ноги. Да, у меня болит хвост! А
виноваты вы!
-- В таком случае, -- сказал я спокойно, -- вы, дядя, очень
обрадуетесь нашему подарку: это настоящий спальный мешок из гагачьего
пуха! Он сделан специально для дронтов, которые всегда садятся на
что-нибудь твердое!
-- Спальный мешок? Из гагачьего пуха? -- переспросил дронт Эдвард
и близоруко взглянул на нашу тучу. -- Вы, морровы щетки для мытья
посуды, конечно, надуете меня. Эта подушка поди набита камнями...
Он вытащил тучу на берег и подозрительно обнюхал ее.
-- Садись, Эдвард! -- крикнул Фредриксон. -- Тебе будет чудесно:
мягко и уютно!
-- Это ты уже говорил, -- проворчал дронт. -- Тогда ты тоже
сказал: "мягко и уютно". А что было на самом деле? Самое что ни на
есть колючее, жесткое, жутко каменистое, бугристое, корявое, морра его
подери!..
Потом Эдвард уселся на тучу и погрузился в задумчивое молчание.
-- Ну? -- закричали мы нетерпеливо.
-- Хрумф... -- угрюмо сказал дронт. -- Здесь, кажется, есть
несколько довольно мягких местечек. Посижу еще немного и решу, надо
вас наказывать или нет.
Но когда дронт Эдвард принял решение, мы были уже далеко от
рокового места, где мог бы разыграться последний акт моей одиссеи...
Очевидно, Незнакомая страна была страной круглых холмов. Вокруг
нас, насколько мог видеть глаз, простирались их зеленые, поросшие
травой шапки. Холмы пересекались длинными низкими стенами, сложенными
из булыжника, над которыми, видно, кому-то пришлось немало
потрудиться. А вот редкие домишки были большей частью построены из
соломы и, по моему мнению, никуда не годились.
-- Зачем они понастроили этих стен из булыжника? -- удивился
Юксаре. -- Они что, кого-то там запирают или, наоборот, кого-то не
пускают внутрь? И куда, впрочем, все они подевались?
Вокруг царила полная тишина, никаких следов взволнованной толпы,
которая, казалось бы, должна нестись со всех ног, чтобы поглядеть на
нас, узнать про бурю, восхищаться нами, посочувствовать нам. Я был
сильно разочарован и думаю, что и другие разделяли мои чувства.
Проходя мимо маленького домишки, который выглядел беднее остальных, мы
услыхали, что кто-то играет там на гребенке. Мы постучали четыре раза,
но никто не отворил.
-- Привет! -- крикнул Фредриксон. -- Дома есть кто-нибудь?
И тут послышался тоненький голосок:
-- Нет, никого нет!
-- Странно, -- заметил я. -- Кто же тогда разговаривает?
-- Я, Мюмла, -- отвечал голос. -- Только вам нужно поскорее
уходить, мне не велено никому отпирать дверь, покуда мама не вернется!
-- А где твоя мама? -- спросил Фредриксон.
-- Она на садовом празднике, -- ответил огорченно тоненький
голосок.
-- Почему же ты не пошла с ней? -- удивился Шнырек. -- Ты что,
слишком маленькая?
Мюмла расплакалась:
-- У меня болит горло! Мама думает, что у меня дифтерит!
-- Открой дверь, -- ласково сказал Фредриксон. -- Мы заглянем в
твое горло, может, это и не дифтерит!
Дверь открылась. Перед нами с красными от слез глазами стояла
