Потом Гамзат позвал меня и велел с своими послами ехать в Хунзах. Я
поехал. Послы стали уговаривать ханшу отпустить к Гамзату и старшего хана.
Я видел измену и сказал ханше, чтобы она не посылала сына. Но у женщины
ума в голове - сколько на яйце волос. Ханша поверила и велела сыну ехать.
Абунунцал не хотел. Тогда она сказала: "Видно, ты боишься". Она, как
пчела, знала, в какое место больнее ужалить его. Абунунцал загорелся, не
стал больше говорить с ней и велел седлать. Я поехал с ним. Гамзат
встретил нас еще лучше, чем Умма-Хана. Он сам выехал навстречу за два
выстрела под гору. За ним ехали конные с значками, пели "Ля илляха иль
алла", стреляли, джигитовали. Когда мы подъехали к лагерю, Гамзат ввел
хана в палатку. А я остался с лошадьми. Я был под горой, когда в палатке
Гамзата стали стрелять. Я подбежал к палатке. Умма-Хан лежал ничком в луже
крови, а Абунунцал бился с мюридами. Половина лица у него была отрублена и
висела. Он захватил ее одной рукой, а другой рубил кинжалом всех, кто
подходил к нему. При мне он срубил брата Гамзата и намернулся уже на
другого, но тут мюриды стали стрелять в него, и он упал.
Хаджи-Мурат остановился, загорелое лицо его буро покраснело, и глаза
налились кровью.
- На меня нашел страх, и я убежал.
- Вот как? - сказал Лорис-Меликов. - Я думал, что ты никогда ничего не
боялся.
- Потом никогда; с тех пор я всегда вспоминал этот стыд, и когда
вспоминал, то уже ничего не боялся.
[76]
XII
- А теперь довольно. Молиться надо, - сказал Хаджи-Мурат, достал из
внутреннего, грудного кармана черкески брегет Воронцова, бережно прижал
пружинку и, склонив набок голову, удерживая детскую улыбку, слушал. Часы
прозвонили двенадцать ударов и четверть.
- Кунак Воронцов пешкеш, - сказал он, улыбаясь, - Хороший человек.
- Да, хороший, - сказал Лорис-Меликов. - И часы хорошие. Так ты
молись, а я подожду.
- Якши, хорошо, - сказал Хаджи-Мурат и ушел в спальню.
Оставшись один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное
из того, что рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал
ходить взад и вперед по комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне,
Лорис-Меликов услыхал оживленные голоса по-татарски быстро говоривших о
чем-то людей. Он догадался, что это были мюриды Хаджи-Мурата, и, отворив
дверь, вошел к ним.
В комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах, который бывает у
горцев. На полу на бурке, у окна, сидел кривой рыжий Гамзало, в
оборванном, засаленном бешмете, и вязал уздечку. Он что-то горячо говорил
своим хриплым голосом, но при входе Лорис-Меликова тотчас же замолчал и,
не обращая на него внимания, продолжал свое дело. Против него стоял
веселый Хан-Магома и, скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц,
глазами, повторял все одно и то же. Красавец Элдар, засучив рукава на
своих сильных руках, оттирал подпруги подвешенного на гвозде седла.
Ханефи, главного работника и заведующего хозяйством, не было в комнате. Он
на кухне варил обед.
- О чем это вы спорили? - спросил Лорис-Меликов у Хан-Магомы,
поздоровавшись с ним.
- А он все Шамиля хвалит, - сказал Хан-Магома, подавая руку Лорису. -
Говорит, Шамиль - большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
- Как же он от него ушел, а все хвалит?
[77]
- Ушел, а хвалит, - скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан-Магома.
- Что же, и считаешь его святым? - спросил Лорис-Меликов.
- Кабы не был святой, народ бы не слушал его, - быстро проговорил
Гамзало.
- Святой был не Шамиль, а Мансур, - сказал Хан-Магома. - Это был
настоящий святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по
аулам, и народ выходил к нему, целовал полы его черкески и каялся в
грехах, и клялся не делать дурного. Старики говорили: тогда все люди жили,
как святые, - не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали
друг другу, даже кровь прощали. Тогда деньги и вещи, как находили,
привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и бог давал успеха народу
во всем, а не так, как теперь, - говорил Хан-Магома.
- И теперь в горах не пьют и не курят, - сказал Гамзало.
- Ламорой твой Шамиль, - сказал Хан-Магома, подмигивая Лорис-Меликову.
"Ламорой" было презрительное название горцев.
- Ламорой - горец. В горах-то и живут орлы, - отвечал Гамзало.
- А молодчина! Ловко срезал, - оскаливая зубы, заговорил Хан-Магома,
радуясь на ловкий ответ своего противника.
Увидав серебряную папиросочницу в руке Лорис-Меликова, он попросил
себе покурить. И когда Лорис-Меликов сказал, что им ведь запрещено курить,
он подмигнул одним глазом, мотнув головой на спальню Хаджи-Мурата, и
сказал, что можно, пока не видят, И тотчас же стал курить, не затягиваясь
и неловко складывая свои красные губы, когда выпускал дым.
- Нехорошо это, - строго сказал Гамзало и вышел из комнаты. Хан-Магома
подмигнул и на него и, покуривая, стал расспрашивать Лорис-Меликова, где
лучше купить шелковый бешмет и папаху белую.
- Что же, у тебя разве так денег много?
[78]
- Есть, достанет, - подмигивая, отвечал Хан-Магома.
- Ты спроси у него, откуда у него деньги, - сказал Элдар, поворачивая
свою красивую улыбающуюся голову к Лорису.
- А выиграл, - быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он
вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян,
игравших в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много.
Хан-Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые
были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
- Как же на все? Разве у тебя было? - спросил Лорис-Меликов.
- У меня всего было двенадцать копеек, - оскаливая зубы, сказал
Хан-Магома.
- Ну, а если бы проиграл?
- А вот.
И Хан-Магома указал на пистолет.
- Что же, отдал бы?
- Зачем отдавать? Убежал бы, а кто бы задержал, убил бы. И готово.
- Что же, и выиграл?
- Айя, собрал все и ушел.
Хан-Магому и Элдара Лорис-Меликов вполне понимал. Хан-Магома был
весельчак, кутила, не знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый,
легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями, из-за этой игры жизнью
вышедший теперь к русским и точно так же завтра из-за этой игры могущий
перейти опять назад к Шамилю. Элдар был тоже вполне понятен: это был
человек, вполне преданный своему мюршиду, спокойный, сильный и твердый.
Непонятен был для Лорис-Меликова только рыжий Гамзало. Лорис-Меликов
видел, что человек этот не только был предан Шамилю, но испытывал
непреодолимое отвращение, презрение, гадливость и ненависть ко всем
русским; и потому Ло-рис-Меликов не мог понять, зачем он вышел к русским.
Лорис-Меликову приходила мысль, разделяемая и некоторыми начальствующими
лицами, что выход Хаджи-
[79]
Мурата и его рассказы о вражде с Шамилем был обман, что он вышел только,
чтобы высмотреть слабые места русских и, убежав опять в горы, направить
силы туда, где русские были слабы. И Гамзало всем своим существом
подтверждал это предположение. "Те и сам Хаджи-Мурат, - думал
Лорис-Меликов, - умеют скрывать свои намерения, но этот выдает себя своей
нескрываемой ненавистью".
Лорис-Меликов попытался говорить с ним. Он спросил, скучно ли ему
здесь. Но он, не оставляя своего занятия, косясь своим одним глазом на
Лорис-Мели-кова, хрипло и отрывисто прорычал:
- Нет, не скучно.
И так же отвечал на все другие вопросы.
Пока Лорис-Меликов был в комнате нукеров, вошел и четвертый мюрид
Хаджи-Мурата, аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно
мехом обросшей, выпуклой грудью. Это был нерассуждающий, здоровенный
работник, всегда поглощенный своим делом, без рассуждения, как и Элдар,
повинующийся своему хозяину.
Когда он вошел в комнату нукеров за рисом, Лорис-Меликов остановил его
и расспросил, откуда он и давно ли у Хаджи-Мурата.
- Пять лет, - отвечал Ханефи на вопрос Лорис-Меликова. - Я из одного
аула с ним. Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня, - сказал он,
спокойно из-под сросшихся бровей глядя в лицо Лорис-Меликова. - Тогда я
попросил принять меня братом.
- Что значит: принять братом?
- Я не брил два месяца головы, ногтей не стриг и пришел к ним. Они
пустили меня к Патимат, к его матери. Патимат дала мне грудь, и я стал его
братом.
В соседней комнате послышался голос Хаджи-Мурата. Элдар тотчас же
узнал призыв хозяина и, отерев руки, широко шагая, поспешно пошел в
гостиную.
- Зовет к себе, - сказал он, возвращаясь. И, дав еще папироску
веселому Хан-Магоме, Лорис-Меликов пошел в гостиную.
[80]
XIII
Когда Лорис-Меликов вошел в гостиную, Хаджи-Мурат с веселым лицом
встретил его.
- Что же, продолжать? - сказал он, усаживаясь на тахту.
- Да, непременно, - сказал Лорис-Меликов. - А я заходил к твоим
нукерам, поговорил с ними. Один - веселый малый, - прибавил Лорис-Меликов.
- Да, Хан-Магома - легкий человек, - сказал Хаджи-Мурат.
- А понравился мне молодой, красивый.
- А, Элдар. Этот молод, а тверд, железный. Они помолчали.
- Так говорить дальше?
- Да, да.
- Я сказал, как ханов убили. Ну, убили их, и Гамзат въехал в Хунзах и
сел в ханском дворце, - начал Хаджи-Мурат. - Оставалась мать-ханша. Гамзат
призвал ее к себе. Она стала выговаривать ему. Он мигнул своему мюриду
Асельдеру, и тот сзади ударил, убил ее.
- Зачем же он убил ее-то? - спросил Лорис-Меликов.
- А как же быть: перелез передними ногами, перелезай и задними. Надо
было всю породу покончить. Так и сделали. Шамиль меньшого убил, сбросил с
кручи. Вся Авария покорилась Гамзату, только мы с братом не хотели
покориться. Нам надо было кровь его за ханов. Мы делали вид, что
покорились, а думали только, как взять с него кровь. Мы посоветовались с
дедом и решили выждать время, когда он выедет из дворца, и из засады убить
его. Кто-то подслушал нас, сказал Гамзату, и он призвал к себе деда и
сказал: "Смотри, если правда, что твои внуки задумывают худое против меня,
висеть тебе с ними на одной перекладине. Я делаю дело божье, и мне
помешать нельзя. Иди и помни, что я сказал". Дед пришел домой и сказал
нам. Тогда мы решили не ждать, сделать дело в первый день праздника в
мечети. Товарищи отказа-
[81]
лись, - остались мы с братом. Мы взяли по два пистолета, надели бурки и
пошли в мечеть. Гамзат вошел с тридцатью мюридами. Все они держали шашки
наголо. Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, - тот самый,
который отрубил голову ханше. Увидав нас, он крикнул, чтобы мы сняли
бурки, и подошел ко мне. Кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился
к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с
кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать
человек, нас - двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно
и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды
бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили.
Хаджи-Мурат остановился и тяжело перевел дух.
- Это все было хорошо, - продолжал он, - потом все испортилось. Шамиль
стал на место Гамзата. Он прислал ко мне послов сказать, чтобы я шел с ним
против русских; если же я откажусь, то он грозил, что разорит Хунзах и
убьет меня. Я сказал, что не пойду к нему и не пущу его к себе.
- Отчего же ты не пошел к нему? - спросил Лорис-Меликов.
Хаджи-Мурат нахмурился и не сейчас ответил.
- Нельзя было. На Шамиле была кровь и брата Османа и Абунунцал-Хана. Я
не пошел к нему. Розен-генерал прислал мне чин офицера и велел быть
начальником Аварии. Все бы было хорошо, но Розен назначил над Аварией
сначала хана казикумыхского, Магомет-Мирзу, а потом Ахмет-Хана. Этот
возненавидел меня. Он сватал за сына дочь ханши, Салтанет. Ее не отдали
ему, и он думал, что я виноват в этом. Он возненавидел меня и подсылал
своих нукеров убить меня, но я ушел от них. Тогда он наговорил на меня
генералу Клюгенау, сказал, что я не велю аварцам давать дров солдатам. Он
сказал ему еще, что я надел чалму, вот эту, - сказал Хаджи-Мурат, указывая
