на чалму на папахе, - и что это значит, что я передался Шамилю. Генерал не
поверил и не велел трогать меня. Но когда генерал уехал в Тифлис,
Ахмет-Хан сделал по-своему:
[82]
с ротой солдат схватил меня, заковал в цепи и привязал к пушке. Шесть
суток держали меня так. На седьмые сутки отвязали и повели в
Темир-Хан-Шуру. Вели сорок солдат с заряженными ружьями. Руки были
связаны, и велено было убить меня, если я захочу бежать. Я знал это. Когда
мы стали подходить, подле Моксоха тропка была узкая, направо кручь сажен в
пятьдесят, я перешел от солдата направо, на край кручи. Солдат хотел
остановить меня, но я прыгнул под кручь и потащил за собой солдата. Солдат
убился насмерть, а я вот жив остался. Ребры, голову, руки, ногу - все
поломал. Пополз было - и не мог. Закружилась голова, и заснул. Проснулся
мокрый, в крови. Пастух увидал. Позвал народ, снесли меня в аул. Ребры,
голова зажили, зажила и нога, только стала короткая.
И Хаджи-Мурат вытянул кривую ногу.
- Служит, и то хорошо, - сказал он. - Народ узнал, стал ездить ко мне.
Я выздоровел, переехал в Цельмес. Аварцы опять звали меня управлять ими, -
с спокойной, уверенной гордостью сказал Хаджи-Мурат. - И я согласился.
Хаджи-Мурат быстро встал. И, достав в переметных сумах портфель, вынул
оттуда два пожелтевшие письма и подал их Лорис-Меликову. Письма были от
генерала Клюгенау. Лорис-Меликов прочел. В первом письме было: "Прапорщик
Хаджи-Мурат! Ты служил у меня - я был доволен тобою и считал тебя добрым
человеком. Недавно генерал-майор Ахмет-Хан уведомил меня, что ты изменник,
что ты надел чалму, что ты имеешь сношения с Шамилем, что ты научил народ
не слушать русского начальства. Я приказал арестовать тебя и доставить
тебя ко мне, ты - бежал; не знаю, к лучшему ли это, или к худшему, потому
что не знаю - виноват ли ты, или нет. Теперь слушай меня. Ежели совесть
твоя чиста противу великого царя, если ты не виноват ни в чем, явись ко
мне. Не бойся никого - я твой защитник. Хан тебе ничего не сделает; он сам
у меня под начальством, так и нечего тебе бояться".
Дальше Клюгенау писал о том, что он всегда дер-
[83]
жал свое слово и был справедлив, и еще увещевал Хаджи-Мурата выйти к нему.
Когда Лорис-Меликов кончил первое письмо, Хаджи-Мурат достал другое
письмо, но, не отдавая его еще в руки Лорис-Меликова, рассказал, как он
отвечал на это первое письмо.
- Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения
души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него
убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти,
потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй
на...л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит.
А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это
письмо, - сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую
бумажку.
"Ты мне отвечал на мое письмо, спасибо, - прочитал Лорис-Меликов. - Ты
пишешь, что ты не боишься воротиться, но бесчестие, нанесенное тебе одним
гяуром, запрещает это; а я тебя уверяю, что русский закон справедлив, и в
глазах твоих ты увидишь наказание того, кто смел тебя оскорбить, - я уже
приказал это исследовать. Послушай, Хаджи-Мурат. Я имею право быть
недовольным на тебя, потому что ты не веришь мне и моей чести, но я прощаю
тебе, зная недоверчивость характера вообще горцев. Ежели ты чист совестью,
если чалму ты надевал, собственно, только для спасения души, то ты прав и
смело можешь глядеть русскому правительству и мне в глаза; а тот, кто тебя
обесчестил, уверяю, будет наказан, {имущество твое будет возвращено,} и ты
увидишь и узнаешь, что значит русский закон. Тем более что русские иначе
смотрят на все; в глазах их ты не уронил себя, что тебя какой-нибудь
мерзавец обесчестил. Я сам позволил гимринцам чалму носить и смотрю на их
действия как следует; следовательно, повторяю, тебе нечего бояться.
Приходи ко мне с человеком, которого я к тебе теперь посылаю; он мне
верен, он не {раб твоих врагов,} а друг человека, который пользуется у
правительства особенным вниманием".
[84]
Дальше Клюгенау опять уговаривал Хаджи-Мурата выйти.
- Я не поверил этому, - сказал Хаджи-Мурат, когда Лорис-Меликов кончил
письмо, - и не поехал к Клюгенау. Мне, главное, надо было отомстить
Ахмет-Хану, а этого я не мог сделать через русских. В это же время
Ахмет-Хан окружил Цельмес и хотел схватить или убить меня. У меня было
слишком мало народа, я не мог отбиться от него. И вот в это-то время ко
мне приехал посланный от Шамиля с письмом. Он обещал помочь мне отбиться
от Ахмет-Хана и убить его и давал мне в управление всю Аварию. Я долго
думал и перешел к Шамилю. И вот с тех пор я не переставая воевал с
русскими.
Тут Хаджи-Мурат рассказал все свои военные дела. Их было очень много,
и Лорис-Меликов отчасти знал их. Все походы и набеги его были поразительны
по необыкновенной быстроте переходов и смелости нападений, всегда
увенчивавшихся успехами.
- Дружбы между мной и Шамилем никогда не было, - докончил свой рассказ
Хаджи-Мурат, - но он боялся меня, и я был ему нужен. Но тут случилось то,
что у меня спросили, кому быть имамом после Шамиля? Я сказал, что имамом
будет тот, у кого шашка востра. Это сказали Шамилю, и он захотел
избавиться от меня. Он послал меня в Табасарань. Я поехал, отбил тысячу
баранов, триста лошадей. Но он сказал, что я не то сделал, и сменил меня с
наибства и велел прислать ему все деньги. Я послал тысячу золотых. Он
прислал своих мюридов и отобрал у меня все мое именье. Он требовал меня к
себе; я знал, что он хочет убить меня, и не поехал. Он прислал взять меня.
Я отбился и вышел к Воронцову. Только семьи я не взял. И мать, и жена, и
сын у него. Скажи сардарю: пока семья там, я ничего не могу делать.
- Я скажу, - сказал Лорис-Меликов.
- Хлопочи, старайся. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я
связан, и конец веревки - у Шамиля в руке.
Этими словами закончил Хаджи-Мурат свой рассказ Лорис-Меликову.
[85]
XIV
Двадцатого декабря Воронцов писал следующее военному министру
Чернышеву. Письмо было по-французски.
"Я не писал вам с последней почтой, любезный князь, желая сперва
решить, что мы сделаем с Хаджи-Муратом, и чувствуя себя два-три дня не
совсем здоровым. В моем последнем письме я извещал вас о прибытии сюда
Хаджи-Мурата: он приехал в Тифлис 8-го; на следующий день я познакомился с
ним, и дней восемь или девять я говорил с ним и обдумывал, что он может
сделать для нас впоследствии, а особенно, что нам делать с ним теперь, так
как он очень сильно заботится о судьбе своего семейства и говорит со всеми
знаками полной откровенности, что, пока его семейство в руках Шамиля, он
парализован и не в силах услужить нам и доказать свою благодарность за
ласковый прием и прощение, которые ему оказали. Неизвестность, в которой
он находится насчет дорогих ему особ, вызывает в нем лихорадочное
состояние, и лица, назначенные мною, чтобы жить с ним здесь, уверяют меня,
что он не спит по ночам, почти что ничего не ест, постоянно молится и
только просит позволения покататься верхом с несколькими казаками, -
единственно для него возможное развлечение и движение, необходимое
вследствие долголетней привычки. Каждый день он приходил ко мне узнавать,
имею ли я какие-нибудь известия о его семействе, и просит меня, чтобы я
велел собрать на наших различных линиях всех пленных, которые находятся в
нашем распоряжении, чтобы предложить их Шамилю для обмена, к чему он
прибавит немного денег. Есть люди, которые ему дадут их для этого. Он мне
все повторял; спасите мое семейство и потом дайте мне возможность услужить
вам (лучше всего на лезгинской линии, по его мнению), и если по истечении
месяца я не окажу вам большой услуги, накажите меня, как сочтете нужным.
Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у нас
найдется даже много лиц, которые
[86]
не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в горах, а не у нас в
качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах
пленных и что, не имея права, по нашим уставам, дать ему денег для выкупа
в прибавку к тем, которые он достанет сам, я, может быть, найду другие
средства помочь ему. После этого я ему сказал откровенно мое мнение о том,
что Шамиль ни в каком случае не выдаст ему семейства, что он, может быть,
прямо объявит ему это, обещает ему полное прощение и прежние должности,
погрозит, если он не вернется, погубить его мать, жену и шестерых детей. Я
спросил его, может ли он сказать откровенно, что бы он сделал, если бы
получил такое объявление Шамиля. Хаджи-Мурат поднял глаза и руки к небу и
сказал мне, что всё в руках бога, но что он никогда не отдастся в руки
своему врагу, потому что он вполне уверен, что Шамиль его не простит и что
он бы тогда недолго остался в живых. Что касается истребления его
семейства, то он не думает, что Шамиль поступит так легкомысленно:
во-первых, чтобы не сделать его врагом еще отчаяннее и опаснее; а
во-вторых, есть в Дагестане множество лиц очень даже влиятельных, которые
отговорят его от этого. Наконец он повторил мне несколько раз, что какая
бы ни была воля бога для будущего, но что его теперь занимает только мысль
о выкупе семейства; что он умоляет меня, во имя бога, помочь ему и
позволить ему вернуться в окрестности Чечни, где бы он, через посредство и
с дозволения наших начальников, мог иметь сношения с своим семейством,
постоянные известия о его настоящем положении и о средствах освободить
его; что многие лица и даже некоторые наибы в этой части неприятельской
страны более или менее привязаны к нему; что во всем этом населении, уже
покоренном русскими или нейтральном, ему легко будет иметь, с нашей
помощью, сношения, очень полезные для достижения цели, преследовавшей его
днем и ночью, исполнение которой так его успокоит и даст ему возможность
действовать для нашей пользы и заслужить наше доверие. Он просит отослать
его опять в Грозную, с конвоем из двадцати или тридцати отважных казаков,
которые бы служили ему для за-
[87]
щиты от врагов, а нам - для ручательства в истине высказанных им намерений.
Вы поймете, любезный князь, что все это очень озадачило меня, так как,
что ни сделай, большая ответственность лежит на мне. Было бы в высшей
степени неосторожно вполне доверять ему; но если бы мы хотели отнять у
него средства для бегства, то мы должны были бы запереть его; а это, по
моему мнению, было бы и несправедливо и неполитично. Такая мера, известие
о которой скоро распространилось бы по всему Дагестану, очень повредила бы
нам там, отнимая охоту у всех тех (а их много), которые готовы идти более
или менее открыто против Шамиля и которые так интересуются положением у
нас самого храброго и предприимчивого помощника имама, увидевшего себя
принужденным отдаться в наши руки. Раз что мы поступили бы с
Хаджи-Муратом, как с пленным, весь благоприятный эффект его измены Шамилю
пропал бы для нас.
Поэтому я думаю, что не мог поступить иначе, как поступил, чувствуя,
однако, что можно будет обвинить меня в большой ошибке, если бы вздумалось
Хаджи-Мурату уйти снова. В службе и в таких запутанных делах трудно, чтобы
не сказать невозможно, идти по одной прямой дороге, не рискуя ошибиться и
не принимая на себя ответственности; но раз что дорога кажется прямою,
надо идти по ней, - будь что будет.
Прошу вас, любезный князь, повергнуть это на рассмотрение его
величеству государю императору, и я буду счастлив, если августейший наш
повелитель соизволит одобрить мой поступок. Все, что я вам писал выше, я
также написал генералам Завадовскому и Козловскому, для непосредственных
сношений Козловского с Хаджи-Муратом, которого я предупредил о том, что он
без одобрения последнего ничего сделать и никуда выехать не может. Я ему
объявил, что для нас еще лучше, если он будет выезжать с нашим конвоем, а
то Шамиль станет разглашать, что мы держим Хаджи-Мурата взаперти; но при
