Приняв поздравления, Николай прошел в церковь.
Бог через своих слуг, так же как и мирские люди, приветствовал и
восхвалял Николая, и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти
приветствия, восхваления. Все это должно было так быть, потому что от него
зависело благоденствие и счастье всего мира, и хотя он уставал от этого,
он все-таки не отказывал миру в своем содействии. Когда в конце обедни
великолепный расчесанный дьякон провозгласил "многая лета" и певчие
прекрасными голосами дружно подхватили эти слова, Николай, оглянувшись,
заметил стоявшую у окна Нелидову с ее пышными плечами и в ее пользу решил
сравнение с вчерашней девицей.
После обедни он пошел к императрице и в семейном кругу провел
несколько минут, шутя с детьми и женой. Потом он через Эрмитаж зашел к
министру двора Волконскому и, между прочим, поручил ему выдавать из своих
особенных сумм ежегодную пенсию матери вче-
[101]
рашней девицы. И от него поехал на свою обычную прогулку.
Обед в этот день был в Помпейском зале; кроме меньших сыновей, Николая
и Михаила, были приглашены: барон Ливен, граф Ржевусский, Долгорукий,
прусский посланник и флигель-адъютант прусского короля.
Дожидаясь выхода императрицы и императора, между прусским посланником
и бароном Ливен завязался интересный разговор по случаю последних
тревожных известий, полученных из Польши.
- La Pologne et le Caucase, ce sont les deux cauteres de la Russie, -
сказал Ливен. - II nous faut cent mille hommes a peu pres dans chacun de
ces deux pays (1).
Посланник выразил притворное удивление тому, что это так.
- Vous dites la Pologne, - сказал он.
- Oh, oui, c'etait un coup de maitre de Maeternich de nous en avoir
laisse d'ambarras... (2)
В этом месте разговора вошла императрица с своей трясущейся головой и
замершей улыбкой, и вслед за ней Николай.
За столом Николай рассказал о выходе Хаджи-Мурата и о том, что война
кавказская теперь должна скоро кончиться вследствие его распоряжения о
стеснении горцев вырубкой лесов и системой укреплений.
Посланник, перекинувшись беглым взглядом с прусским
флигель-адъютантом, с которым он нынче утром еще говорил о несчастной
слабости Николая считать себя великим стратегом, очень хвалил этот план,
доказывающий еще раз великие стратегические способности Николая.
После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни
обнаженных женщин. Одна особенно приглянулась ему, и, позвав балетмейстера,
- -------------------
1 Польша и Кавказ - это две болячки России. Нам нужно по крайней мере
сто тысяч человек в каждой из этих стран (франц.).
2 - Вы говорите, Польша.
- О да, это был искусный ход Меттерниха, чтобы причинить нам
затруднения... (франц.)
[102]
Николай благодарил его и велел подарить ему перстень с брильянтами.
На другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил свое
распоряжение Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи-Мурат,
усиленно тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией.
Чернышев написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь,
загоняя лошадей и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.
XVI
Во исполнение этого предписания Николая Павловича, тотчас же, в январе
1852 года, был предпринят набег в Чечню.
Отряд, назначенный в набег, состоял из четырех батальонов пехоты, двух
сотен казаков и восьми орудий. Колонна шла дорогой. По обеим же сторонам
колонны непрерывной цепью, спускаясь и поднимаясь по балкам, шли егеря в
высоких сапогах, полушубках и папахах, с ружьями на плечах и патронами на
перевязи. Как всегда, отряд двигался по неприятельской земле, соблюдая
возможную тишину. Только изредка на канавках позвякивали встряхнутые
орудия, или не понимающая приказа о тишине фыркала или ржала
артиллерийская лошадь, или хриплым сдержанным голосом кричал рассерженный
начальник на своих подчиненных за то, что цепь или слишком растянулась,
или слишком близко или далеко идет от колонны. Один раз только тишина
нарушилась тем, что из небольшой куртинки колючки, находившейся между
цепью и колонной, выскочила коза с белым брюшком и задом и серой спинкой и
такой же козел с небольшими, на спину закинутыми рожками. Красивые
испуганные животные большими прыжками, поджимая передние ноги, налетели на
колонну так близко, что некоторые солдаты с криками и хохотом побежали за
ними, намереваясь штыками заколоть их, но козы поворотили назад,
проскочили сквозь цепь и, преследуемые несколькими
[103]
конными и ротными собаками, как птицы, умчались, в горы.
Еще была зима, но солнце начинало ходить выше, и в полдень, когда
вышедший рано утром отряд прошел уже верст десять, пригревало так, что
становилось жарко, и лучи его были так ярки, что больно было смотреть на
сталь штыков и на блестки, которые вдруг вспыхивали на меди пушек, как
маленькие солнца.
Позади была только что перейденная отрядом быстрая чистая речка,
впереди - обработанные поля и луга с неглубокими балками, еще впереди -
таинственные черные горы, покрытые лесом, за черными горами - еще
выступающие скалы, и на высоком горизонте - вечно прелестные, вечно
изменяющиеся, играющие светом, как алмазы, снеговые горы.
Впереди пятой роты шел, в черном сюртуке, в папахе и с шашкой через
плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер,
испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и
желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому
одной волей целому. Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему
радостно было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не
только не согнет головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на
свист пуль, но, как это уже и было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой
в глазах будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным
голосом о чем-нибудь постороннем.
Отряд свернул с хорошей дороги и повернул на малоезженную, шедшую
среди кукурузного жнивья, и стал подходить к лесу, когда - не видно было,
откуда - с зловещим свистом пролетело ядро и ударилось в середине обоза,
подле дороги, в кукурузное поле, взрыв на нем землю.
- Начинается, - весело улыбаясь, сказал Бутлер шедшему с ним товарищу.
И действительно, вслед за ядром показалась из-за леса густая толпа
конных чеченцев с значками. В середине партии был большой зеленый значок,
и старый фельдфебель роты, очень дальнозоркий, сообщил
[104]
близорукому Бутлеру, что это должен быть сам Шамиль, Партия спустилась под
гору и показалась на вершине ближайшей балки справа и стала спускаться
вниз. Маленький генерал в теплом черном сюртуке и папахе с большим белым
курпеем подъехал на своем иноходце к роте Бутлера и приказал ему идти
вправо против спускавшейся конницы. Бутлер быстро повел по указанному
направлению свою роту, но не успел спуститься к балке, как услышал сзади
себя один за другим два орудийные выстрела. Он оглянулся: два облака
сизого дыма поднялись над двумя орудиями и потянулись вдоль балки. Партия,
очевидно не ожидавшая артиллерии, пошла назад. Рота Бутлера стала стрелять
вдогонку горцам, и вся лощина закрылась пороховым дымом. Только выше
лощины видно было, как горцы поспешно отступали, отстреливаясь от
преследующих их казаков. Отряд пошел дальше вслед за горцами, и на склоне
второй балки открылся аул.
Бутлер с своей ротой бегом, вслед за казаками, вошел в аул. Жителей
никого не было. Солдатам было велено жечь хлеб, сено и самые сакли. По
всему аулу стелился едкий дым, и в дыму этом шныряли солдаты, вытаскивая
из саклей, что находили, главное же - ловили и стреляли кур, которых не
могли увезти горцы. Офицеры сели подальше от дыма и позавтракали и выпили.
Фельдфебель принес им на доске несколько сотов меда. Чеченцев не слышно
было. Немного после полдня велено было отступать. Роты построились за
аулом в колонну, и Бутлеру пришлось быть в арьергарде. Как только
тронулись, появились чеченцы и, следуя за отрядом, провожали его
выстрелами.
Когда отряд вышел на открытое место, горцы отстали. У Бутлера никого
не ранило, и он возвращался в самом веселом и бодром расположении духа.
Когда отряд, перейдя назад вброд перейденную утром речку, растянулся
по кукурузным полям и лугам, песенники по ротам выступили вперед, и
раздались песни. Ветру не было, воздух был свежий, чистый и такой
прозрачный, что снеговые горы, отстоявшие за сотню верст, казались совсем
близкими и что, когда песенники замолкали, слышался равномерный топот ног
[105]
и побрякивание орудий, как фон, на котором зачиналась и останавливалась
песня. Песня, которую пели в пятой роте Бутлера, была сочинена юнкером во
славу полка и пелась на плясовой мотив с припевом: "То ли дело, то ли
дело, егеря, егеря!"
Бутлер ехал верхом рядом с своим ближайшим начальником, майором
Петровым, с которым он и жил вместе, и не мог нарадоваться на свое решение
выйти из гвардии и уйти на Кавказ. Главная причина его перехода из гвардии
была та, что он проигрался в карты в Петербурге, так что у него ничего не
осталось. Он боялся, что не будет в силах удержаться от игры, оставаясь в
гвардии, а проигрывать уже нечего было. Теперь все это было кончено. Была
другая жизнь, и такая хорошая, молодецкая. Он забыл теперь и про свое
разорение и свои неоплатные долги. И Кавказ, война, солдаты, офицеры,
пьяный и добродушный храбрец майор Петров - все это казалось ему так
хорошо, что он иногда не верил себе, что он не в Петербурге, не в
накуренных комнатах загибает углы и понтирует, ненавидя банкомета и
чувствуя давящую боль в голове, а здесь, в этом чудном краю, среди
молодцов-кавказцев.
"То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!" - пели его песенники. Лошадь
его веселым шагом шагала под эту музыку. Ротный мохнатый серый Трезорка,
точно начальник, закрутив хвост, с озабоченным видом бежал перед ротой
Бутлера. На душе было бодро, спокойно и весело. Война представлялась ему
только в том, что он подвергал себя опасности, возможности смерти и этим
заслуживал и награды, и уважение и здешних товарищей, и своих русских
друзей. Другая сторона войны: смерть, раны солдат, офицеров, горцев, как
ни странно это сказать, и не представлялась его воображению. Он даже
бессознательно, чтобы удержать свое поэтическое представление о войне,
никогда не смотрел на убитых и раненых. Так и нынче - у нас было три
убитых и двенадцать раненых. Он прошел мимо трупа, лежавшего на спине, и
только одним глазом видел какое-то странное положение восковой руки и
темно-красное пятно на голове и не стал рассматривать. Горцы представлялись
[106]
ему только конными джигитами, от которых надо было защищаться.
- Так вот как-с, батюшка, - говорил майор в промежутке песни. - Не
так-с, как у вас в Питере: равненье направо, равненье налево. А вот
потрудились - и домой. Машурка нам теперь пирог подаст, щи хорошие. Жизнь!
Так ли? Ну-ка, "Как вознялась заря", - скомандовал он свою любимую песню.
Майор жил супружески с дочерью фельдшера, сначала Машкой, а потом
Марьей Дмитриевной. Марья Дмитриевна была красивая белокурая, вся в
веснушках, тридцатилетняя бездетная женщина. Каково ни было ее прошедшее,
теперь она была верной подругой майора, ухаживала за ним, как нянька, а
это было нужно майору, часто напивавшемуся до потери сознания.
Когда пришли в крепость, все было, как предвидел майор. Марья
Дмитриевна накормила его и Бутлера и еще приглашенных из отряда двух
офицеров сытным, вкусным обедом, и майор наелся и напился так, что не мог
уже говорить и пошел к себе спать. Бутлер, также усталый, но довольный и
немного выпивший лишнего чихиря, пошел в свою комнатку, и едва успел
раздеться, как, подложив ладонь под красивую курчавую голову, заснул
крепким сном без сновидений и просыпания.
XVII
Аул, разоренный набегом, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел
ночь перед выходом своим к русским.
Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы,
