когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою
саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки
сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими
глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен
мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в
спину. Благообраз-
[107]
ная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в
разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с
распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не
переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу
сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо
смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там
два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком
и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с
пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были
привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и
голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а
испуганными глазами смотрели на старших.
Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать
из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали
свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое
испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была
не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение,
гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что
желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и
волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с
страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и
бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или,
противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским,
покориться им.
Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося
его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного.
[108]
XVIII
На третей день после набега Бутлер вышел уже не рано утром с заднего
крыльца на улицу, намереваясь пройтись и подышать воздухом до утреннего
чая, который он пил обыкновенно вместе с Петровым. Солнце уже вышло из-за
гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны
улицы, но зато, как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево,
на удаляющиеся и возвышающиеся, покрытые лесом черные горы и на
видневшуюся из-за ущелья матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся
притвориться облаками.
Бутлер смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что
он живет, и живет именно он, и на этом прекрасном свете. Радовался он
немножко и тому, что он так хорошо вчера вел себя в деле и при наступлении
и в особенности при отступлении, когда дело было довольно жаркое,
радовался и воспоминанию о том, как вчера, по возвращении их из похода,
Маша, или Марья Дмитриевна, сожительница Петрова, угощала их и была
особенно проста и мила со всеми, но в особенности, как ему казалось, была
к нему ласкова. Марья Дмитриевна, с ее толстой косой, широкими плечами,
высокой грудью и сияющей улыбкой покрытого веснушками доброго лица,
невольно влекла Бутлера, как сильного, молодого холостого человека, и ему
казалось даже, что она желает его. Но он считал, что это было бы дурно по
отношению доброго, простодушного товарища, и держался с Марьей Дмитриевной
самого простого, почтительного обращения, и радовался на себя за это.
Сейчас он думал об этом.
Мысли его развлек услышанный им перед собой частый топот многих
лошадиных копыт по пыльной дороге, точно скакало несколько человек. Он
поднял голову и увидал в конце улицы подъезжавшую шагом кучку всадников.
Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один - в белой черкеске
и высокой папахе с чалмой, другой - офицер русской службы, черный,
горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии.
Под всадником с чалмой
[109]
был рыже-игреневый красавец конь смаленькой оловой, прекрасными глазами;
под офицером была высокая щеголеватая карабахская лошадь. Бутлер, охотник
до лошадей, тотчас же оценил бодрую силу первой лошади и остановился,
чтобы узнать, кто были эти люди. Офицер обратился к Бутлеру:
- Это воинский начальник дом? - спросил он, выдавая и несклоняемой
речью и выговором свое нерусское происхождение и указывая плетью на дом
Ивана Матвеевича.
- Этот самый, - сказал Бутлер.
- А это кто же? - спросил Бутлер, ближе подходя к офицеру и указывая
глазами на человека в чалме.
- Хаджи-Мурат это. Сюда ехал, тут гостить будет у воинский начальник,
- сказал офицер.
Бутлер знал про Хаджи-Мурата и про выход его к русским, но никак не
ожидал увидать его здесь, в этом маленьком укреплении.
Хаджи-Мурат дружелюбно смотрел на него.
- Здравствуйте, кошкольды, - сказал он выученное им приветствие
по-татарски.
- Саубул, - ответил Хаджи-Мурат, кивая головой. Он подъехал к Бутлеру
и подал руку, на двух пальцах которой висела плеть.
- Начальник? - сказал он.
- Нет, начальник здесь, пойду позову его, - сказал Бутлер, обращаясь к
офицеру и входя на ступеньки и толкая дверь.
Но дверь "парадного крыльца", как его называла Марья Дмитриевна, была
заперта. Бутлер постучал, но, не получив ответа, пошел кругом через задний
вход. Крикнув своего денщика и не получив ответа и не найдя ни одного из
двух денщиков, он зашел в кухню. Марья Дмитриевна, повязанная платком и
раскрасневшаяся, с засученными рукавами над белыми полными руками,
разрезала скатанное такое же белое тесто, как и ее руки, на маленькие
кусочки для пирожков.
- Куда денщики подевались? - сказал Бутлер.
- Пьянствовать ушли, - сказала Марья Дмитриевна. - Да вам что?
[110]
- Дверь отпереть; у вас перед домом целая орава горцев. Хаджи-Мурат
приехал.
- Еще выдумайте что-нибудь, - сказала Марья Дмитриевна, улыбаясь.
- Я не шучу. Правда. Стоят у крыльца.
- Да неужели вправду? - сказала Марья Дмитриевна.
- Что ж мне вам выдумывать. Подите посмотрите, они у крыльца стоят.
- Вот так оказия, - сказала Марья Дмитриевна, опустив рукава и
ощупывая рукой шпильки в своей густой косе. - Так я пойду разбужу Ивана
Матвеевича, - сказала она.
- Нет, я сам пойду. А ты, Бондаренко, дверь поди отопри, - сказал
Бутлер.
- Ну, и то хорошо, - сказала Марья Дмитриевна и опять взялась за свое
дело.
Узнав, что к нему приехал Хаджи-Мурат, Иван Матвеевич, уже слышавший о
том, что Хаджи-Мурат в Грозной, нисколько не удивился этому, а,
приподнявшись, скрутил папироску, закурил и стал одеваться, громко
откашливаясь и ворча на начальство, которое прислало к нему "этого черта".
Одевшись, он потребовал от денщика "лекарства". И денщик, зная, что
лекарством называлась водка, подал ему.
- Нет хуже смеси, - проворчал он, выпивая водку и закусывая черным
хлебом. - Вот вчера выпил чихиря, и болит голова. Ну, теперь готов, -
закончил он и пошел в гостиную, куда Бутлер уже провел Хаджи-Мурата и
сопутствующего ему офицера.
Офицер, провожавший Хаджи-Мурата, передал Ивану Матвеевичу приказание
начальника левого фланга принять Хаджи-Мурата и, дозволяя ему иметь
сообщение с горцами через лазутчиков, отнюдь не выпускать его из крепости
иначе как с конвоем казаков.
Прочтя бумагу, Иван Матвеевич поглядел пристально на Хаджи-Мурата и
опять стал вникать в бумагу. Несколько раз переведя таким образом глаза с
бумаги на гостя, он остановил, наконец, свои глаза на Хаджи-Мурате и
сказал:
[111]
- Якши, бек-якши. Пускай живет. Так и скажи ему, что мне приказано не
выпускать его. А что приказано то свято. А поместим его - как думаешь,
Бутлер? - поместим в канцелярии?
Бутлер не успел ответить, как Марья Дмитриевна, пришедшая из кухни и
стоявшая в дверях, обратилась к Ивану Матвеевичу:
- Зачем в канцелярию? Поместите здесь. Кунацкую отдадим да кладовую.
По крайней мере на глазах будет, - сказала она и, взглянув на Хаджи-Мурата
и встретившись с ним глазами, поспешно отвернулась.
- Что же, я думаю, что Марья Дмитриевна права, - сказал Бутлер.
- Ну, ну, ступай, бабам тут нечего делать, - хмурясь, сказал Иван
Матвеевич.
Во все время разговора Хаджи-Мурат сидел, заложив руку за рукоять
кинжала, и чуть-чуть презрительно улыбался. Он сказал, что ему все равно,
где жить. Одно, что ему нужно и что разрешено ему сардарем, это то, чтобы
иметь сношения с горцами, и потому он желает, чтобы их допускали к нему.
Иван Матвеевич сказал, что это будет сделано, и попросил Бутлера занять
гостей, пока принесут им закусить и приготовят комнаты, сам же он пойдет в
канцелярию написать нужные бумаги и сделать нужные распоряжения.
Отношение Хаджи-Мурата к его новым знакомым сейчас же очень ясно
определилось. К Ивану Матвеевичу Хаджи-Мурат с первого знакомства с ним
почувствовал отвращение и презрение и всегда высокомерно обращался с ним.
Марья Дмитриевна, которая готовила и приносила ему пищу, особенно
нравилась ему. Ему нравилась и ее простота, и особенная красота чуждой ему
народности, и бессознательно передававшееся ему ее влечение к нему. Он
старался не смотреть на нее, не говорить с нею, но глаза его невольно
обращались к ней и следили за ее движениями.
С Бутлером же он тотчас же, с первого знакомства, дружески сошелся и
много я охотно говорил с ним, расспрашивая его про его жизнь и рассказывая
ему про свою и сообщая о тех известиях, которые приносили
[112]
ему лазутчики о положении его семьи, и даже советуясь с ним о том, что ему
делать.
Известия, передаваемые ему лазутчиками, были нехороши. В продолжение
четырех дней, которые он провел в крепости, они два раза приходили к нему,
и оба раза известия были дурные.
XIX
Семья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к русским, была
привезена в аул Ведено и содержалась там под стражею, ожидая решения
Шамиля. Женщины - старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата - и их пятеро
малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида, сын же
Хаджи-Мурата, восемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице, то есть в
глубокой, более сажени, яме, вместе с четырьмя преступниками, ожидавшими,
так же как и он, решения своей участи.
Решение не выходило, потому что Шамиль был в отъезде. Он был в походе
против русских.
6 января 1852 года Шамиль возвращался домой в Ведено после сражения с
русскими, в котором, по мнению русских, был разбит и бежал в Ведено; по
его же мнению и мнению всех мюридов, одержал победу и прогнал русских. В
сражении этом, что бывало очень редко, он сам выстрелил из винтовки и,
выхватя шашку, пустил было свою лошадь прямо на русских, но сопутствующие
ему мюриды удержали его. Два из них тут же подле Шамиля были убиты.
Был полдень, когда Шамиль, окруженный партией мюридов, джигитовавших
вокруг него, стрелявших из винтовок и пистолетов и не переставая поющих
"Ля илляха иль алла", подъехал к своему месту пребывания.
Весь народ большого аула Ведено стоял на улице и на крышах, встречая
своего повелителя, и в знак торжества также стрелял из ружей и пистолетов.
Шамиль ехал на арабском белом коне, весело попрашивавшем поводья при
приближении к дому. Убранство коня было самое простое, без украшений
золота и серебра: тонко
[113]
выделанная, с дорожкой посередине, красная ременная уздечка,
металлические, стаканчиками, стремена и красный чепрак, видневшийся из-под
седла. На имаме была покрытая коричневым сукном шуба с видневшимся около
шеи и рукавов черным мехом, стянутая на тонком и длинном стане черным
ремнем с кинжалом. На голове была надета высокая с плоским верхом папаха с
черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался за шею.
