Л.Н.ТОЛСТОЙ
ХАДЖИ-МУРАТ
Л.Н.Толстой. Собрание сочинений, т.14.
М., Художественная литература, 1964, сс.23-148.
В квадратных скобках [] номер страницы.
Номер страницы предшествует странице.
В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.
ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
[23]
I
Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и
только что собирались косить рожь.
Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые,
розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с
ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью;
желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые
тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые,
лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным
запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые
и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом,
тотчас же вянущие, цветы повилики.
Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в
канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас
называется "татарином" и который старательно окашивают, а когда он
нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него
рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я
слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло
заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень
трудно: мало того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок,
которым я завернул руку, - он был так страшно крепок, что
[24]
я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец,
оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не
казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости
не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил
цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его, "Какая, однако,
энергия и сила жизни, - подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я
отрывал цветок. - Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь".
Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я
шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было
помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору
ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не
скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни
одного растения, ни одной травки, - все было черно. "Экое разрушительное,
жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ,
растений для поддержания своей жизни", - думал я, невольно отыскивая
чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо
от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в
кустике такого же "татарина", которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
Куст "татарина" состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как
отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по
цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один
стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела
книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал
кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после
поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него
кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он
все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
"Экая энергия! - подумал я. - Все победил человек, миллионы трав
уничтожил, а этот все не сдается".
[25]
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я
видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта,
так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая.
Это было в конце 1851-го года.
В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым
кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет.
Только что затихло напряженное пение муэдзина, и в чистом горном
воздухе, пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны были из-за
мычания коров и блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным
друг с другом саклям аула, гортанные звуки спорящих мужских голосов и
женские и детские голоса снизу от фонтана.
Хаджи-Мурат этот был знаменитый своими подвигами наиб Шамиля, не
выезжавший иначе, как с своим значком в сопровождении десятков мюридов,
джигитовавших вокруг него. Теперь, закутанный в башлык и бурку, из-под
которой торчала винтовка, он ехал с одним мюридом, стараясь быть как можно
меньше замеченным, осторожно вглядываясь своими быстрыми черными глазами в
лица попадавшихся ему по дороге жителей.
Въехав в середину аула, Хаджи-Мурат поехал не по улице, ведшей к
площади, а повернул влево, в узенький проулочек. Подъехав ко второй в
проулочке, врытой в полугоре сакле, он остановился, оглядываясь. Под
навесом перед саклей никого не было, на крыше же за свежесмазанной
глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. Хаджи-Мурат тронул
лежавшего на крыше человека слегка рукояткой плетки и цокнул языком.
Из-под тулупа поднялся старик в ночной шапке и лоснящемся, рваном бешмете.
Глаза старика, без ресниц, были красны и влажны, и он, чтобы разлепить их,
мигал ими. Хаджи-Мурат проговорил обычное: "Селям алейкум", - и открыл
лицо.
[26]
- Алейкум селям, - улыбаясь беззубым ртом, проговорил старик, узнав
Хаджи-Мурата, и, поднявшись на свои худые ноги, стал попадать ими в
стоявшие подле трубы туфли с деревянными каблуками. Обувшись, он не
торопясь надел в рукава нагольный сморщенный тулуп и полез задом вниз по
лестнице, приставленной к крыше. И одеваясь и слезая, старик покачивал
головой на тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая шамкал
беззубым ртом. Сойдя на землю, он гостеприимно взялся за повод лошади
Хаджи-Мурата и правое стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий,
сильный мюрид Хаджи-Мурата, отстранив старика, заменил его.
Хаджи-Мурат слез с лошади и. слегка прихрамывая, вошел под навес.
Навстречу ему из двери быстро вышел лет пятнадцати мальчик и удивленно
уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.
- Беги в мечеть, зови отца, - приказал ему старик и, опередив
Хаджи-Мурата, отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как
Хаджи-Мурат входил, из внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая
женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся
подушки.
- Приход твой к счастью, - сказала она и, перегнувшись вдвое, стала
раскладывать подушки у передней стены для сидения гостя.
- Сыновья твои да чтобы живы были, - ответил Хаджи-Мурат, сняв с себя
бурку, винтовку и шашку, и отдал их старику.
Старик осторожно повесил на гвозди винтовку и шашку подле висевшего
оружия хозяина, между двумя большими тазами, блестевшими на гладко
вымазанной и чисто выбеленной стене.
Хаджи-Мурат, оправив на себе пистолет за спиною, подошел к разложенным
женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел на них. Старик сел против
него на свои голые пятки и, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху.
Хаджи-Мурат сделал то же. Потом они оба, прочтя молитву, огладили себе
руками лица, соединив их в конце бороды.
[27]
- Не хабар? - спросил Хаджи-Мурат старика, то есть: "что нового?"
- Хабар иок - "нет нового", - отвечал старик, глядя не в лицо, а на
грудь Хаджи-Мурата своими красными безжизненными глазами. - Я на пчельнике
живу, нынче только пришел сына проведать. Он знает.
Хаджи-Мурат понял, что старик не хочет говорить того, что знает и что
нужно было знать Хаджи-Мурату, и, слегка кивнув головой, не стал больше
спрашивать.
- Хорошего нового ничего нет, - заговорил старик. - Только и нового,
что все зайцы совещаются, как им орлов прогнать. А орлы все рвут то
одного, то другого. На прошлой неделе русские собаки у мичицких сено
сожгли, раздерись их лицо, - злобно прохрипел старик.
Вошел мюрид Хаджи-Мурата и, мягко ступая большими шагами своих сильных
ног по земляному полу, так же как Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и
шашку и, оставив на себе только кинжал и пистолет, сам повесил их на те же
гвозди, на которых висело оружие Хаджи-Мурата.
- Он кто? - спросил старик у Хаджи-Мурата, указывая на вошедшего.
- Мюрид мой. Элдар имя ему, - сказал Хаджи-Мурат.
- Хорошо, - сказал старик и указал Элдару место на войлоке, подле
Хаджи-Мурата.
Элдар сел, скрестив ноги, и молча уставился своими красивыми бараньими
глазами на лицо разговорившегося старика. Старик рассказывал, как ихние
молодцы на прошлой неделе поймали двух солдат: одного убили, а другого
послали в Ведено к Шамилю. Хаджи-Мурат рассеянно слушал, поглядывая на
дверь и прислушиваясь к наружным звукам. Под навесом перед саклей
послышались шаги, дверь скрипнула, и вошел хозяин.
Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока, с маленькой бородкой,
длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как
у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с
отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин
сдвинул на
[28]
затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую,
истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
Так же как и старик, он, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху,
прочел молитву, отер руками лицо и только тогда начал говорить. Он сказал,
что от Шамиля был приказ задержать Хаджи-Мурата, живого или мертвого, что
вчера только уехали посланные Шамиля, и что народ боится ослушаться
Шамиля, и что поэтому надо быть осторожным.
- У меня в доме, - сказал Садо, - моему кунаку, пока я жив, никто
ничего не сделает. А вот в поле как? Думать надо.
Хаджи-Мурат внимательно слушал и одобрительно кивал головой. Когда
Садо кончил, он сказал:
- Хорошо. Теперь надо послать к русским человека с письмом. Мой мюрид
пойдет, только проводника надо.
- Брата Бату пошлю, - сказал Садо. - Позови Бату, - обратился он к
сыну.
Мальчик, как на пружинах, вскочил на резвые ноги и быстро, махая
руками, вышел из сакли. Минут через десять он вернулся с черно-загорелым,
жилистым, коротконогим чеченцем в разлезающейся желтой черкеске с
оборванными бахромой рукавами и спущенных черных ноговицах. Хаджи-Мурат
поздоровался с вновь пришедшим и тотчас же, также не теряя лишних слов,
коротко сказал:
- Можешь свести моего мюрида к русским?
- Можно, - быстро, весело заговорил Бата. - Все можно. Против меня ни
один чеченец не сумеет пройти. А то другой пойдет, все пообещает, да
ничего не сделает. А я могу.
- Ладно, - сказал Хаджи-Мурат. - За труды получишь три, - сказал он,
выставляя три пальца.
Бата кивнул головой в знак того, что он понял, но прибавил, что ему
дороги не деньги, а он из чести готов служить Хаджи-Мурату. Все в горах
знают Хаджи-Мурата, как он русских свиней бил...
- Хорошо, - сказал Хаджи-Мурат. - Веревка хороша длинная, а речь
короткая.
- Ну, молчать буду, - сказал Бата.
[29]
- Где Аргун заворачивает, против кручи, поляна в лесу, два стога
стоят. Знаешь?
- Знаю.
- Там мои три конные меня ждут, - сказал Хаджи-Мурат.
- Айя! - кивая головой, говорил Бата.
- Спросишь Хан-Магому. Хан-Магома знает, что делать и что говорить.
Его свести к русскому начальнику, к Воронцову, князю. Можешь?
- Сведу.
- Свести и назад привести. Можешь?
- Можно.
- Сведешь, вернешься в лес. И я там буду.
- Все сделаю, - сказал Бата, поднялся и, приложив руки к груди, вышел.
- Еще человека в Гехи послать надо, - сказал Хаджи-Мурат хозяину,
когда Бата вышел. - В Гехах надо вот что, - начал было он, взявшись за
один из хозырей черкески, но тотчас же опустил руку и замолчал, увидав
