входивших в саклю двух женщин.
Одна была жена Садо, та самая немолодая, худая женщина, которая
укладывала подушки. Другая была совсем молодая девочка в красных шароварах
и зеленом бешмете, с закрывавшей всю грудь занавеской из серебряных монет.
На конце ее не длинной, но толстой, жесткой черной косы, лежавшей между
плеч худой спины, был привешен серебряный рубль; такие же черные,
смородинные глаза, как у отца и брата, весело блестели в молодом,
старавшемся быть строгим лице. Она не смотрела на гостей, но видно было,
что чувствовала их присутствие.
Жена Садо несла низкий круглый столик, на котором были чай, пильгиши,
блины в масле, сыр, чурек - тонко раскатанный хлеб - и мед. Девочка несла
таз, кумган и полотенце.
Садо и Хаджи-Мурат - оба молчали во все время, пока женщины, тихо
двигаясь в своих красных бесподошвенных чувяках, устанавливали принесенное
перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги,
был неподвижен, как статуя, во все то время, пока женщины были в сакле.
Только когда жен-
[30]
щины вышли и совершенно затихли за дверью их мягкие шаги, Элдар облегченно
вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из него
пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую трубочкой записку.
- Сыну отдать, - сказал он, показывая записку.
- Куда ответ? - спросил Садо.
- Тебе, а ты мне доставишь.
- Будет сделано, - сказал Садо и переложил записку в хозырь своей
черкески. Потом, взяв в руки кумган, он придвинул к Хаджи-Мурату таз.
Хаджи-Мурат засучил рукава бешмета на мускулистых, белых выше кистей руках
и подставил их под струю холодной прозрачной воды, которую лил из кумгана
Садо. Вытерев руки чистым суровым полотенцем, Хаджи-Мурат подвинулся к
еде. То же сделал и Элдар. Пока гости ели, Садо сидел против них и
несколько раз благодарил за посещение. Сидевший у двери мальчик, не
спуская своих блестящих черных глаз с Хаджи-Мурата, улыбался, как бы
подтверждая своей улыбкой слова отца.
Несмотря на то, что Хаджи-Мурат более суток ничего не ел, он съел
только немного хлеба, сыра и, достав из-под кинжала ножичек, набрал меду и
намазал его на хлеб.
- Наш мед хороший. Нынешний год из всех годов мед: и много и хорош, -
сказал старик, видимо довольный тем, что Хаджи-Мурат ел его мед.
- Спасибо, - сказал Хаджи-Мурат и отстранился от еды.
Элдару хотелось еще есть, но он так же, как его мюршид, отодвинулся от
стола и подал Хаджи-Мурату таз и кумган.
Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал жизнью, так как
после ссоры Шамиля с Хаджи-Му-ратом было объявлено всем жителям Чечни, под
угрозой казни, не принимать Хаджи-Мурата. Он знал, что жители аула всякую
минуту могли узнать про присутствие Хаджи-Мурата в его доме и могли
потребовать его выдачи. Но это не только не смущало, но радовало Садо.
Садо считал своим долгом защищать гостя - кунака, хотя бы это стоило ему
жизни, и он радовался на себя, гордился собой за то, что поступает так,
как должно.
[31]
- Пока ты в моем доме и голова моя на плечах, никто тебе ничего не
сделает, - повторил он Хаджи-Мурату.
Хаджи-Мурат внимательно посмотрел в его блестящие глаза и, поняв, что
это была правда, несколько торжественно сказал:
- Да получишь ты радость и жизнь.
Садо молча прижал руку к груди в знак благодарности за доброе слово.
Закрыв ставни сакли и затопив сучья в камине, Садо в особенно веселом
и возбужденном состоянии вышел из кунацкой и вошел в то отделение сакли,
где жило все его семейство. Женщины еще не спали и говорили об опасных
гостях, которые ночевали у них в кунацкой.
II
В эту самую ночь из передовой крепости Воздвиженской, в пятнадцати
верстах от аула, в котором ночевал Хаджи-Мурат, вышли из укрепления за
Чахгиринские ворота три солдата с унтер-офицером. Солдаты были в
полушубках и папахах, с скатанными шинелями через плечо и больших сапогах
выше колена, как тогда ходили кавказские солдаты. Солдаты с ружьями на
плечах шли сначала по дороге, потом, пройдя шагов пятьсот, свернули с нее
и, шурша сапогами по сухим листьям, прошли шагов двадцать вправо и
остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в
темноте. К этой чинаре высылался обыкновенно секрет.
Яркие звезды, которые как бы бежали по макушкам дерев, пока солдаты
шли лесом, теперь остановились, ярко блестя между оголенных ветвей дерев.
- Спасибо - сухо, - сказал унтер-офицер Панов, снимая с плеча длинное
с штыком ружье, и, брякнув им, прислонил его к стволу дерева. Три солдата
сделали то же.
- А ведь и есть - потерял, - сердито проворчал Панов, - либо забыл,
либо выскочила дорогой.
- Чего ищешь-то? - спросил один из солдат бодрым, веселым голосом.
[32]
- Трубку, черт ее знает куда запропала!
- Чубук-то цел? - спросил бодрый голос.
- Чубук - вот он.
- А в землю прямо?
- Ну, где там.
- Это мы наладим живо.
Курить в секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а
скорее передовой караул, который высылался затем, чтобы горцы не могли
незаметно подвезти, как они это делали прежде, орудие и стрелять по
укреплению, и Панов не считал нужным лишать себя курения и потому
согласился на предложение веселого солдата. Веселый солдат достал из
кармана ножик и стал копать землю. Выкопав ямку, он обгладил ее, приладил
к ней чубучок, потом наложил табаку в ямку, прижал его, и трубка была
готова. Серничок загорелся, осветив на мгновение скуластое лицо лежавшего
на брюхе солдата. В чубуке засвистело, и Панов почуял приятный запах
загоревшейся махорки.
- Наладил? - сказал он, поднимаясь на ноги.
- А то как же.
- Эка молодчина Авдеев! Прокурат малый. Ну-ка? Авдеев отвадился набок,
давая место Панову и выпуская дым изо рта.
Накурившись, между солдатами завязался разговор.
- А сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, -
сказал один из солдат ленивым голосом.
- Отдаст, - сказал Панов.
- Известно, офицер хороший, - подтвердил Авдеев.
- Хороший, хороший, - мрачно продолжал начавший разговор. - а по моему
совету, надо роте поговорить с ним: коли взял, так скажи, сколько, когда
отдашь.
- Как рота рассудит, - сказал Панов, отрываясь от трубки.
- Известное дело, мир - большой человек, - подтвердил Авдеев.
- Надо, вишь, овса купить да сапоги к весне справить, денежки нужны, а
как он их забрал... - настаивал недовольный.
[33]
- Говорю, как рота хочет, - повторил Панов. - Не в первый раз: возьмет
и отдаст.
В те времена на Кавказе каждая рота заведовала сама через своих
выборных всем хозяйством. Она получала деньги от казны по шесть рублей
пятьдесят копеек на человека и сама себя продовольствовала: сажала
капусту, косила сено, держала свои повозки, щеголяла сытыми ротными
лошадьми. Деньги же ротные находились в ящике, ключи от которого были у
ротного командира, и случалось часто, что ротный командир брал взаймы из
ротного ящика. Так было и теперь, и про это-то и говорили солдаты. Мрачный
солдат Никитин хотел потребовать отчет от ротного, а Панов и Авдеев
считали, что этого не нужно было.
После Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел,
прислонясь к дереву. Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер
шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого
неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.
- Вишь, проклятые, как заливаются, - сказал Авдеев.
- Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, - сказал тонкий
хохлацкий голос четвертого солдата.
Опять все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то
закрывая звезды.
- А что, Антоныч, - вдруг спросил веселый Авдеев Панова, - бывает тебе
когда скучно?
- Какая же скука? - неохотно отвечал Панов.
- А мне другой раз так-то скучно, так скучно, что, кажись, и сам не
знаю, что бы над собою сделал.
- Вишь ты! - сказал Панов.
- Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило
на меня. Думаю: дай пьян нарежусь."
- А бывает, с вина еще хуже.
- И это было. Да куда денешься?
- Да с чего ж скучаешь-то?
- Я-то? Да по дому скучаю.
[34]
- Что ж - богато жили?
- Не то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.
И Авдеев стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому
же Панову.
- Ведь я охотой за брата пошел, - рассказывал Авдеев. - У него ребята
сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне!
Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит:
"Молодец! ступай". Так и пошел за брата.
- Что ж, это хорошо, - сказал Панов.
- А вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю,
что зачем, мол, за брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот
мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.
Авдеев помолчал.
- Аль покурим опять? - спросил Авдеев.
- Ну что ж, налаживай!
Но курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел
налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по
дороге. Панов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и
поднял шинель. Поднялся и третий - Бондаренко.
- А я, братцы, какой сон видел...
Авдеев шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие
шаги людей, обутых не в сапоги, приближались. Все явственнее и явственнее
слышалось в темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался
говор на том особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы. Солдаты
теперь не только слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете
между деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше. Когда тени
поравнялись с солдатами, Панов, с ружьем на руку, вместе с своими двумя
товарищами выступил на дорогу.
- Кто идет? - крикнул он.
- Чечен мирная, - заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. -
Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо.
[35]
Тот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем
тоже не было оружия.
- Лазутчик. Значит - к полковому, - сказал Панов, объясняя своим
товарищам.
- Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата.
- Ладно, ладно, сведем, - сказал Панов. - Что ж, веди, что ли, ты с
Бондаренкой, - обратился он к Авдееву, - а сдашь дежурному, приходи опять.
Смотри, - сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь
эти гололобые - ловкачи.
- А что это? - сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как
будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон.
- Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш!
Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин
вернулись на свое место.
- И черт их носит по ночам! - сказал Никитин.
- Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он и,
раскатав шинель, надел и сел к дереву.
Часа через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.
- Что же, сдали? - спросил Панов.
- Сдали. А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти,
братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев. - Ей-богу! Я
с ними как разговорился.
- Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин.
- Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? -
Бар, говорит. - Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит.
- Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.
- Как же, хорошие, - сказал Никитин, - попадись ему только один на
один, он тебе требуху выпустит.
- Должно, скоро светать будет, - сказал Панов.
- Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь.
И солдаты опять затихли.
[36]
III
В окнах казарм и солдатских домиков давно уже было темно, но в одном
из лучших домов крепости светились еще все окна. Дом этот занимал полковой
командир Куринского полка, сын главнокомандующего, флигель-адъютант князь
Семен Михайлович Воронцов. Воронцов жил с женой, Марьей Васильевной,
знаменитой петербургской красавицей, и жил в маленькой кавказской крепости
