[43]
уже не слышно было; не слышно было и петухов, а только яснее слышалось в
лесу журчание воды и изредка плач филина. Черная стена леса была совсем
близко. Это был тот самый лес, в котором дожидались его его мюриды.
Подъехав к лесу, Хаджи-Мурат остановился и, забрав много воздуху в легкие,
засвистал и потом затих, прислушиваясь. Через минуту такой же свист
послышался из леса. Хаджи-Мурат свернул с дороги и поехал в лес. Проехав
шагов сто, Хаджи-Мурат увидал сквозь стволы деревьев костер, тени людей,
сидевших у огня, и до половины освещенную огнем стреноженную лошадь в
седле.
Один из сидевших у костра людей быстро встал и подошел к Хаджи-Мурату,
взявшись за повод и за стремя. Это был аварец Ханефи, названый брат
Хаджи-Мурата, заведующий его хозяйством.
- Огонь потушить, - сказал Хаджи-Мурат, слезая с лошади. Люди стали
раскидывать костер и топтать горевшие сучья.
- Был здесь Бата? - спросил Хаджи-Мурат, подходя к расстеленной бурке.
- Был, давно ушли с Хан-Магомой.
- По какой дороге пошли?
- По этой, - отвечал Ханефи, указывая на противоположную сторону той,
по которой приехал Хаджи-Мурат.
- Ладно, - сказал Хаджи-Мурат и, сняв винтовку, стал заряжать ее. -
Поберечься надо, гнались за мной, - сказал он, обращаясь к человеку,
тушившему огонь.
Это был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую на ней
в чехле винтовку и молча пошел на край поляны, к тому месту, из которого
подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и,
высоко подтянув обеим головы, привязал их к деревьям, потом, так же как
Гамзало, с винтовкой за плечами стал на другой край поляны. Костер был
потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и на небе, хотя и
слабо, но светились звезды.
Поглядев на звезды, на Стожары, поднявшиеся уже на половину неба,
Хаджи-Мурат рассчитал, что было
[44]
далеко за полночь и что давни уже была пора ночной молитвы. Он спросил у
Ханефи кумган, всегда возимый с собой в сумах, и, надев бурку, пошел к
воде.
Разувшись и совершив омовение, Хаджи-Мурат стал босыми ногами на
бурку, потом сел на икры и, сначала заткнув пальцами уши и закрыв глаза,
произнес, обращаясь на восток, обычные молитвы.
Окончив молитву, он вернулся на свое место, где были переметные сумы,
и, сев на бурку, облокотил руки на колена и, опустив голову, задумался.
Хаджи-Мурат всегда верил в свое счастие. Затевая что-нибудь, он был
вперед твердо уверен в удаче, - и все удавалось ему. Так это было, за
редкими исключениями, во все продолжение его бурной военной жизни. Так, он
надеялся, что будет и теперь. Он представлял себе, как он с войском,
которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его в плен, и
отомстит ему, и как русский царь наградит его, и он опять будет управлять
не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему. С этими
мыслями он не заметил, как заснул.
Он видел во сне, как он с своими молодцами, с песнью и криком
"Хаджи-Мурат идет", летит на Шамиля и захватывает его с его женами, и
слышит, как плачут и рыдают его жены. Он проснулся. Песня "Ля илляха", и
крики: "Хаджи-Мурат идет", и плач жен Шамиля - это были вой, плач и хохот
шакалов, который разбудил его. Хаджи-Мурат поднял голову, взглянул на
светлевшееся уже сквозь стволы дерев небо на востоке и спросил у сидевшего
поодаль от него мюрида о Хан-Магоме. Узнав, что Хан-Магома еще не
возвращался, Хаджи-Мурат опустил голову и тотчас же опять задремал.
Разбудил его веселый голос Хана-Магомы, возвращавшегося с Батою из
своего посольства. Хан-Магома тотчас же подсел к Хаджи-Мурату и стал
рассказывать, как солдаты встретили их и проводили к самому князю, как он
говорил с самим князем, как князь радовался и обещал утром встретить их
там, где русские будут рубить лес, за Мичиком, на Шалинской поляне. Бата
перебивал речь своего сотоварища, вставляя свои подробности.
[45]
Хаджи-Мурат расспросил подробно о том, какими именно словами отвечал
Воронцов на предложение Хаджи-Мурата выйти к русским. И Хан-Магома и Бата
в один голос говорили, что князь обещал принять Хаджи-Мурата как гостя и
сделать так, чтобы ему хорошо было. Хаджи-Мурат расспросил еще про дорогу,
и когда Хан-Магома заверил его, что он хорошо знает дорогу и прямо
приведет туда, Хаджи-Мурат достал деньги и отдал Бате обещанные три рубля;
своим же велел достать из переметных сум свое с золотой насечкой оружие и
папаху с чалмою, самим же мюридам почиститься, чтобы приехать к русским в
хорошем виде. Пока чистили оружие, седла, сбрую и коней, звезды померкли,
стало совсем светло, и потянул предрассветный ветерок.
V
Рано утром, еще в темноте, две роты с топорами, под командой
Полторацкого, вышли за десять верст за Чахгиринские ворота и, рассыпав
цепь стрелков, как только стало светать, принялись за рубку леса. К восьми
часам туман, сливавшийся с душистым дымом шипящих и трещащих на кострах
сырых сучьев, начал подниматься кверху, и рубившие лес, прежде за пять
шагов не видавшие, а только слышавшие друг друга, стали видеть и костры, и
заваленную деревьями дорогу, шедшую через лес; солнце то показывалось
светлым пятном в тумане, то опять скрывалось. На полянке, поодаль от
дороги, сидели на барабанах: Полторацкий с своим субалтерн-офицером
Тихоновым, два офицера 3-й роты и бывший кавалергард, разжалованный за
дуэль, товарищ Полторацкого по Пажескому корпусу, барон Фрезе. Вокруг
барабанов валялись бумажки от закусок, окурки и пустые бутылки. Офицеры
выпили водки, закусили и пили портер. Барабанщик откупоривал восьмую
бутылку. Полторацкий, несмотря на то, что не выспался, был в том особенном
настроении подъема душевных сил и доброго, беззаботного веселья, в котором
он чувствовал себя всегда среди своих солдат и товарищей там, где могла
быть опасность.
[46]
Между офицерами шел оживленный разговор о последней новости, смерти
генерала Слепцова. В этой смерти никто не видел того важнейшего в этой
жизни момента - окончания ее и возвращения к тому источнику, из которого
она вышла, а виделось только молодечество лихого офицера, бросившегося с
шашкой на горцев и отчаянно рубившего их.
Хотя все, в особенности побывавшие в делах офицеры, знали и могли
знать, что на войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той
рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а
если и бывает такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и колют всегда
только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала
им ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких,
другие, напротив, в самых скромных позах, сидели на барабанах, курили,
пили и шутили, не заботясь о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла
всякую минуту постигнуть каждого из них. И действительно, как бы в
подтверждение их ожидания в середине их разговора влево от дороги
послышался бодрящий, красивый звук винтовочного, резко щелкнувшего
выстрела, и пулька, весело посвистывая, пролетела где-то в туманном
воздухе и щелкнулась в дерево. Несколько грузно-громких выстрелов
солдатских ружей ответили на неприятельский выстрел.
- Эге! - крикнул веселым голосом Полторацкий, - ведь это в цепи! Ну,
брат Костя, - обратился он к Фрезе, - твое счастие. Иди к роте. Мы сейчас
такое устроим сражение, что прелесть! И представление сделаем.
Разжалованный барон вскочил на ноги и быстрым шагом пошел в область
дыма, где была его рота. Полторацкому подали его маленького каракового
кабардинца, он сел на него и, выстроив роту, повел ее к цепи по
направлению выстрелов. Цепь стояла на опушке леса перед спускающейся голой
балкой. Ветер тянул на лес, и не только спуск балки, но и та сторона ее
были ясно видны.
Когда Полторацкий подъехал к цепи, солнце выглянуло из-за тумана, и на
противоположной стороне балки,
[47]
у другого начинавшегося там мелкого леса, сажен за сто, виднелось
несколько всадников. Чеченцы эти были те, которые преследовали
Хаджи-Мурата и хотели видеть его приезд к русским. Один из них выстрелил
по цепи. Несколько солдат из цепи ответили ему. Чеченцы отъехали назад, и
стрельба прекратилась. Но когда Полторацкий подошел с ротой, он велел
стрелять, и только что была передана команда, по всей линии цепи
послышался непрерывный веселый, бодрящий треск ружей, сопровождаемый
красиво расходившимися дымками. Солдаты, радуясь развлечению, торопились
заряжать и выпускали заряд за зарядом. Чеченцы, очевидно, почувствовали
задор и, выскакивая вперед, один за другим выпустили несколько выстрелов
по солдатам. Один из их выстрелов ранил солдата. Солдат этот был тот самый
Авдеев, который был в секрете. Когда товарищи подошли к нему, он лежал
кверху спиной, держа обеими руками рану в животе, и равномерно покачивался.
- Только стал ружье заряжать, слышу - чикнуло, - говорил солдат,
бывший с ним в паре. - Смотрю, а он ружье выпустил.
Авдеев был из роты Полторацкого. Увидев собравшуюся кучку солдат,
Полторацкий подъехал к ним.
- Что, брат, попало? - сказал он. - Куда?
Авдеев не отвечал.
- Только стал заряжать, ваше благородие, - заговорил солдат, бывший в
паре с Авдеевым, - слышу - чикнуло, смотрю - он ружье выпустил.
- Те-те, - пощелкал языком Полторацкий. - Что же, больно, Авдеев?
- Не больно, а идти не дает. Винца бы, ваше благородие.
Водка, то есть спирт, который пили солдаты на Кавказе, нашелся, и
Панов, строго нахмурившись, поднес Авдееву крышку спирта. Авдеев начал
пить, но тотчас же отстранил крышку рукой.
- Не примает душа, - сказал он. - Пей сам.
Панов допил спирт. Авдеев опять попытался подняться и опять сел.
Расстелили шинель и положили на нее Авдеева.
[48]
- Ваше благородие, полковник едет, - сказал фельдфебель Полторацкому.
- Ну ладно, распорядись ты, - сказал Полторацкий и, взмахнув плетью,
поехал большой рысью навстречу Воронцову.
Воронцов ехал на своем английском, кровном рыжем жеребце,
сопутствуемый адъютантом полка, казаком и чеченцем-переводчиком.
- Что это у вас? - спросил он Полторацкого.
- Да вот выехала партия, напала на цепь, - отвечал ему Полторацкий.
- Ну-ну, и всё вы затеяли.
- Да не я, князь, - улыбаясь, сказал Полторацкий, - сами лезли.
- Я слышал, солдата ранили?
- Да, очень жаль. Солдат хороший.
- Тяжело?
- Кажется, тяжело, - в живот.
- А я, вы знаете, куда еду? - спросил Воронцов.
- Не знаю.
- Неужели не догадываетесь?
- Нет.
- Хаджи-Мурат вышел и сейчас встретит нас.
- Не может быть!
- Вчера лазутчик от него был, - сказал Воронцов, с трудом сдерживая
улыбку радости. - Сейчас должен ждать меня на Шалинской поляне; так вы
рассыпьте стрелков до поляны и потом приезжайте ко мне.
- Слушаю, - сказал Полторацкий, приложив руку к папахе, и поехал к
своей роте. Сам он свел цепь на правую сторону, с левой же стороны велел
это сделать фельдфебелю. Раненого между тем четыре солдата унесли в
крепость.
Полторацкий уже возвращался к Воронцову, когда увидал сзади себя
догоняющих его верховых. Полторацкий остановился и подождал их.
Впереди всех ехал на белогривом коне, в белой черкеске, в чалме на
папахе и в отделанном золотом оружии человек внушительного вида. Человек
этот был Хаджи-Мурат. Он подъехал к Полторацкому и сказал
[49]
ему что-то по-татарски. Полторацкий, подняв брови, развел руками в знак
того, что не понимает, и улыбнулся. Хаджи-Мурат ответил улыбкой на улыбку,
и улыбка эта поразила Полторацкого своим детским добродушием. Полторацкий
никак не ожидал видеть таким этого страшного горца. Он ожидал мрачного,
сухого, чуждого человека, а перед ним был самый простой человек,
улыбавшийся такой доброй улыбкой, что он казался не чужим, а давно
знакомым приятелем. Только одно было в нем особенное: это были его широко
расставленные глаза, которые внимательно, проницательно и спокойно
смотрели в глаза другим людям.
Свита Хаджи-Мурата состояла из четырех человек. Был в этой свите тот
