роста ученик училища правоведения, в мундире и шляпе. Увидав мундир
училища, которое он не любил за вольнодумство, Николай Павлович
нахмурился, но высокий рост, и старательная вытяжка, и отдавание чести с
подчеркнуто выпяченным локтем ученика смягчило его неудовольствие.
- Как фамилия? - спросил он.
- Полосатов! ваше императорское величество.
- Молодец!
Ученик все стоял с рукой у шляпы. Николай остановился.
- Хочешь в военную службу?
- Никак нет, ваше императорское величество.
- Болван! - и Николай, отвернувшись, пошел дальше и стал громко
произносить первые попавшиеся ему слова. "Копервейн, Копервейн, - повторял
он несколько раз имя вчерашней девицы. - Скверно, скверно". Он не думал о
том, что говорил, но заглушал свое чувство вниманием к тому, что говорил.
"Да, что бы была без меня Россия, - сказал он себе, почувствовав опять
приближение недовольного чувства. - Да, чтобы была без меня не Россия
одна, а Европа". И он вспомнил про шурина, прусского короля, и его
слабость и глупость и покачал головой.
Подходя назад к крыльцу, он увидал карету Елены Павловны, которая с
красным лакеем подъезжала к Салтыковскому подъезду. Елена Павловна для
него была олицетворением тех пустых людей, которые рассуждали не только о
науках, поэзии, но и об управлении людей, воображая, что они могут
управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими. Он знал, что,
сколько он ни давил этих людей, они опять выплывали и выплывали наружу. И
он вспомнил недавно умершего брата Михаила Павловича. И досадное и
грустное чувство охватило его. Он мрачно нахмурился и опять стал шептать
первые попавшиеся слова. Он перестал шептать, только когда вошел во
дворец. Войдя к себе и
[95]
пригладив перед зеркалом бакенбарды и волоса на висках и накладку на
темени, он, подкрутив усы, прямо пошел в кабинет, где принимались доклады.
Первого он принял Чернышева. Чернышев тотчас же по лицу и, главное,
глазам Николая понял, что он нынче был особенно не в духе, и, зная
вчерашнее его похождение, понял, отчего это происходило. Холодно
поздоровавшись и пригласив сесть Чернышева, Николай уставился на него
своими безжизненными глазами.
Первым делом в докладе Чернышева было дело об открывшемся воровстве
интендантских чиновников; потом было дело о перемещении войск на прусской
границе; потом назначение некоторым лицам, пропущенным в первом списке,
наград к Новому году; потом было донесение Воронцова о выходе Хаджи-Мурата
и, наконец, неприятное дело о студенте медицинской академии, покушавшемся
на жизнь профессора.
Николай, молча сжав губы, поглаживал своими большими белыми руками, с
одним золотым кольцом на безымянном пальце, листы бумаги и слушал доклад о
воровстве, не спуская глаз со лба и хохла Чернышева.
Николай был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать
теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал
тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то
же самое. Свойство чиновников состояло в том, чтобы красть, его же
обязанность состояла в том, чтобы наказывать их, и, как ни надоело это
ему, он добросовестно исполнял эту обязанность.
- Видно, у нас в России один только честный человек, - сказал он.
Чернышев тотчас же понял, что этот единственный честный человек в
России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.
- Должно быть, так, ваше величество, - сказал он.
- Оставь, я положу резолюцию, - сказал Николай, взяв бумагу и
переложив ее на левую сторону стола.
После этого Чернышев стал докладывать о наградах и о перемещении
войск. Николай просмотрел список,
[96]
вычеркнул несколько имен и потом кратко и решительно распорядился о
передвижении двух дивизий к прусской границе.
Николай никак не мог простить прусскому королю данную им после 48-го
года конституцию, и потому, выражая шурину самые дружеские чувства в
письмах и на словах, он считал нужным иметь на всякий случай войска на
прусской границе. Войска эти могли понадобиться и на то, чтобы в случае
возмущения народа в Пруссии (Николай везде видел готовность к возмущению)
выдвинуть их в защиту престола шурина, как он выдвинул войско в защиту
Австрии против венгров. Нужны были эти войска на границе и на то, чтобы
придавать больше весу и значения своим советам прусскому королю.
"Да, что было бы теперь с Россией, если бы не я", - опять подумал он.
- Ну, что еще? - сказал он.
- Фельдъегерь с Кавказа, - сказал Чернышев и стал докладывать то, что
писал Воронцов о выходе Хаджи-Мурата.
- Вот как, - сказал Николай. - Хорошее начало.
- Очевидно, план, составленный вашим величеством, начинает приносить
свои плоды, - сказал Чернышев.
Эта похвала его стратегическим способностям была особенно приятна
Николаю, потому что, хотя он и гордился своими стратегическими
способностями, в глубине души он сознавал, что их не было. И теперь он
хотел слышать более подробные похвалы себе.
- Ты как же понимаешь? - спросил он.
- Понимаю так, что если бы давно следовали плану вашего величества -
постепенно, хотя и медленно, подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя
запасы, то Кавказ давно бы уж был покорен. Выход Хаджи-Мурата я отношу
только к этому. Он понял, что держаться им уже нельзя.
- Правда, - сказал Николай.
Несмотря на то, что план медленного движения в область неприятеля
посредством вырубки лесов и истребления продовольствия был план Ермолова и
Вель-
[97]
яминова, совершенно противоположный плану Николая, по которому нужно было
разом завладеть резиденцией Шамиля и разорить это гнездо разбойников и по
которому была предпринята в 1845 году Даргинская экспедиция, стоившая
стольких людских жизней, - несмотря на это, Николай приписывал план
медленного движения, последовательной вырубки лесов и истребления
продовольствия тоже себе. Казалось, что, для того чтобы верить в то, что
план медленного движения, вырубки лесов и истребления продовольствия был
его план, надо было скрывать то, что он именно настаивал на совершенно
противоположном военном предприятии 45-го года. Но он не скрывал этого и
гордился и тем планом своей экспедиции 45-го года и планом медленного
движения вперед, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один
другому. Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его
людей довела его до того, что он не видел уже своих противоречий, не
сообразовал уже свои поступки и слова с действительностью, с логикой или
даже с простым здравым смыслом, а вполне был уверен, что все его
распоряжения, как бы они ни были бессмысленны, несправедливы и несогласны
между собою, становились и осмысленны, -и справедливы, и согласны между
собой только потому, что он их делал.
Таково было и его решение о студенте медико-хирургической академии, о
котором после кавказского доклада стал докладывать Чернышев.
Дело состояло в том, что молодой человек, два раза не выдержавший
экзамен, держал третий раз, и когда экзаменатор опять не пропустил его,
болезненно-нервный студент, видя в этом несправедливость, схватил со стола
перочинный ножик и в каком-то припадке исступления бросился на профессора
и нанес ему несколько ничтожных ран.
- Как фамилия? - спросил Николай.
- Бжезовский.
- Поляк?
- Польского происхождения и католик, - отвечал Чернышев.
Николай нахмурился.
[98]
Он сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было
быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и
ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им.
- Подожди немного, - сказал он и, закрыв глаза, опустил голову.
Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что, когда ему нужно
решить какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на
несколько мгновений, и что тогда на него находило наитие, и решение
составлялось само собою самое верное, как бы какой-то внутренний голос
говорил ему, что нужно сделать. Он думал теперь о том, как бы полнее
удовлетворить тому чувству злобы к полякам, которое в нем расшевелилось
историей этого студента, и внутренний голос подсказал ему следующее
решение. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком:
{"Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И
не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай", }-
подписал он с своим неестественным, огромным росчерком.
Николай знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная,
мучительная смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти
тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было
быть неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной
казни.
Написав свою резолюцию о студенте, он подвинул ее Чернышеву.
- Вот, - сказал он. - Прочти. Чернышев прочел и, в знак почтительного
удивления мудрости решения, наклонил голову.
- Да вывести всех студентов на плац, чтобы они присутствовали при
наказании, - прибавил Николай.
"Им полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнета",
- подумал он.
- Слушаю, - сказал Чернышев и, помолчав несколько и оправив свой
хохол, возвратился к кавказскому докладу.
- Так как прикажете написать Михаилу Семеновичу?
[99]
- Твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения
продовольствия в Чечне и тревожить их набегами, - сказал Николай.
- О Хаджи-Мурате что прикажете? - спросил Чернышев.
- Да ведь Воронцов пишет, что хочет употребить его на Кавказе.
- Не рискованно ли это? - сказал Чернышев, избегая взгляда Николая. -
Михаил Семенович, боюсь, слишком доверчив.
- А ты что думал бы? - резко переспросил Николай, подметив намерение
Чернышева выставить в дурном свете распоряжение Воронцова.
- Да я думал бы, безопаснее отправить его в Россию.
- Ты думал, - насмешливо сказал Николай. - А я не думаю и согласен с
Воронцовым. Так и напиши ему.
- Слушаю, - сказал Чернышев и, встав, стал откланиваться.
Откланялся и Долгорукий, который во все время доклада сказал только
несколько слов о перемещении войск на вопросы Николая.
После Чернышева был принят приехавший откланяться генерал-губернатор
Западного края, Бибиков. Одобрив принятые Бибиковым меры против бунтующих
крестьян, не хотевших переходить в православие, он приказал ему судить
всех неповинующихся военным судом. Это значило приговаривать к прогнанию
сквозь строй. Кроме того, он приказал еще отдать в солдаты редактора
газеты, напечатавшего сведения о перечислении нескольких тысяч душ
государственных крестьян в удельные.
- Я делаю это потому, что считаю это нужным, - сказал он. - А
рассуждать об этом не позволяю.
Бибиков понимал всю жестокость распоряжения об униатах и всю
несправедливость перевода государственных, то есть единственных в то время
свободных людей, в удельные, то есть в крепостные царской фамилии. Но
возражать нельзя было. Не согласиться с распоряжением Николая - значило
лишиться всего того блестящего положения, которое он приобретал сорок
[100]
лет и которым пользовался. И потому он покорно наклонил свою черную
седеющую голову в знак покорности и готовности исполнения жестокой,
безумной и нечестной высочайшей воли.
Отпустив Бибикова, Николай с сознанием хорошо исполненного долга
потянулся, взглянул на часы и пошел одеваться для выхода. Надев на себя
мундир с эполетами, орденами и лентой, он вышел в приемные залы, где более
ста человек мужчин в мундирах и женщин в вырезных нарядных платьях,
расставленные все по определенным местам, с трепетом ожидали его выхода.
С безжизненным взглядом, с выпяченною грудью и перетянутым и
выступающим из-за перетяжки и сверху и снизу животом, он вышел к
ожидавшим, и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием
обращены на него, он принял еще более торжественный вид. Встречаясь
глазами с знакомыми лицами, он, вспоминая кто - кто, останавливался и
говорил иногда по-русски, иногда по-французски несколько слов и,
пронизывая их холодным, безжизненным взглядом, слушал, что ему говорили.
