Ступни ног были в зеленых чувяках, и икры обтянуты черными ноговицами,
обшитыми простым шнурком.
Вообще на имаме не было ничего блестящего, золотого или серебряного, и
высокая, прямая, могучая фигура его, в одежде без украшений, окруженная
мюридами с золотыми и серебряными украшениями на одежде и оружии,
производила то самое впечатление величия, которое он желал и умел
производить в народе. Бледное, окаймленное подстриженной рыжей бородой
лицо его с постоянно сощуренными маленькими глазами было, как каменное,
совершенно неподвижно. Проезжая по аулу, он чувствовал на себе тысячи
устремленных глаз, но его глаза не смотрели ни на кого. Жены Хаджи-Мурата
с детьми тоже вместе со всеми обитателями сакли вышли на галерею смотреть
въезд имама. Одна старуха Патимат - мать Хаджи-Мурата, не вышла, а
осталась сидеть, как она сидела, с растрепанными седеющими волосами, на
полу сакли, охватив длинными руками свои худые колени, и, мигая своими
жгучими черными глазами, смотрела на догорающие ветки в камине. Она, так
же как и сын ее, всегда ненавидела Шамиля, теперь же еще больше, чем
прежде, и не хотела видеть его.
Не видал также торжественного въезда Шамиля и сын Хаджи-Мурата. Он
только слышал из своей темной вонючей ямы выстрелы и пение и мучался, как
только мучаются молодые, полные жизни люди, лишенные свободы. Сидя в
вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с
ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга людей, он
страстно завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом,
свободой, гарцевали
[114]
теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели "Ля илляха
иль алла".
Проехав аул, Шамиль въехал в большой двор, при-мыкавший к внутреннему,
в котором находился сераль Шамиля. Два вооруженные лезгина встретили
Шамиля у отворенных ворот первого двора. Двор этот был полон народа. Тут
были люди, пришедшие из дальних мест по своим делам, были и просители,
были и вытребованные самим Шамилем для суда и решения. При въезде Шамиля
все находившиеся на дворе встали и почтительно приветствовали имама,
прикладывая руки к груди. Некоторые стали на колени и стояли так все
время, пока Шамиль проезжал двор от одних, внешних, ворот до других,
внутренних. Хотя Шамиль и узнал среди дожидавшихся его много неприятных
ему лиц и много скучных просителей, требующих забот о них, он с тем же
неизменно каменным лицом проехал мимо них и, въехав во внутренний двор,
слез у галереи своего помещения, при въезде в ворота налево.
После напряжения похода, не столько физического, сколько духовного,
потому что Шамиль, несмотря на гласное признание своего похода победой,
знал, что поход его был неудачен, что много аулов чеченских сожжены и
разорены, и переменчивый, легкомысленный народ, чеченцы, колеблются, и
некоторые из них, ближайшие к русским, уже готовы перейти к ним, - все это
было тяжело, против этого надо было принять меры, но в эту минуту Шамилю
ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать. Он теперь хотел
только одного: отдыха и прелести семейной ласки любимейшей из жен своих,
восемнадцатилетней черноглазой, быстроногой кистинки Аминет.
Но не только нельзя было и думать о том, чтобы видеть теперь Аминет,
которая была тут же за забором, отделявшим во внутреннем дворе помещение
жен от мужского отделения (Шамиль был уверен, что даже теперь, пока он
слезал с лошади, Аминет с другими женами смотрела в щель забора), но
нельзя было не только пойти к ней, нельзя было просто лечь на пуховики
отдохнуть от усталости. Надо было прежде всего совершить полуденный намаз,
к которому он не имел
[115]
теперь ни малейшего расположения, но неисполнение которого было не только
невозможно в его положении религиозного руководителя народа, но и было для
него самого так же необходимо, как ежедневная пища. И он совершил омовение
и молитву. Окончив молитву, он позвал дожидавшихся его.
Первым вошел к нему его тесть и учитель, высокий седой благообразный
старец с белой, как снег, бородой и красно-румяным лицом, Джемал-Эдин, и,
помолившись богу, стал расспрашивать Шамиля о событиях похода и
рассказывать о том, что произошло в горах во время его отсутствия.
В числе всякого рода событий - об убийствах по кровомщению, о покражах
скота, об обвиненных в несоблюдении предписаний тариката: курении табаку,
питии вина, - Джемал-Эдин сообщил о том, что Хаджи-Мурат высылал людей для
того, чтобы вывести к русским его семью, но что это было обнаружено, и
семья привезена в Ведено, где и находится под стражей, ожидая решения
имама. В соседней кунацкой были собраны старики для обсуждения всех этих
дел, и Джемал-Эдин советовал Шамилю нынче же отпустить их, так как они уже
три дня дожидались его.
Поев у себя обед, который принесла ему остроносая, черная, неприятная
лицом и нелюбимая, но старшая жена его Зайдет, Шамиль пошел в кунацкую.
Шесть человек, составляющие совет его, старики с седыми, серыми и
рыжими бородами, в чалмах и без чалм, в высоких папахах и новых бешметах и
черкесках, подпоясанные ремнями с кинжалами, встали ему навстречу. Шамиль
был головой выше всех их. Все они, так же как и он, подняли руки ладонями
кверху и, закрыв глаза, прочли молитву, потом отерли лицо руками, спуская
их по бородам и соединяя одну с другою. Окончив это, все сели, Шамиль
посередине, на более высокой подушке, и началось обсуждение всех
предстоящих дел.
Дела обвиняемых в преступлениях лиц решали по шариату: двух людей
приговорили за воровство к огрублению руки, одного к огрублению головы за
убийство, троих помиловали. Потом приступили к главному
[116]
делу: к обдумыванию мер против перехода чеченцев к русским. Для
противодействия этим переходам Джемал-Эдином было составлено следующее
провозглашение:
"Желаю вам вечный мир с богом всемогущим.
Слышу я, что русские ласкают вас и призывают к покорности. Не верьте
им и не покоряйтесь, а терпите. Если не будете вознаграждены за это в этой
жизни, то получите награду в будущей. Вспомните, что было прежде, когда у
вас отбирали оружие. Если бы не вразумил вас тогда, в 1840 году, бог, вы
бы уже были солдатами и ходили вместо кинжалов со штыками, а жены ваши
ходили бы без шаровар и были бы поруганы. Судите по прошедшему о будущем.
Лучше умереть во вражде с русскими, чем жить с неверными. Потерпите, а я с
Кораном и шашкою приду к вам и поведу вас против русских. Теперь же строго
повелеваю не иметь не только намерения, ко и помышления покоряться
русским".
Шамиль одобрил это провозглашение и, подписав его, решил разослать его.
После этих дел было обсуждаемо и дело Хаджи-Мурата. Дело это было
очень важное для Шамиля. Хотя он и не хотел признаться в этом, он знал,
что, будь с ним Хаджи-Мурат с своей ловкостью, смелостью и храбростью, не
случилось бы того, что случилось теперь в Чечне. Помириться с
Хаджи-Муратом и опять пользоваться его услугами было хорошо; если же этого
нельзя было, все-таки нельзя было допустить того, чтобы он помогал
русским. И потому во всяком случае надо было вызвать его и, вызвав, убить
его. Средство к этому было или то, чтобы подослать в Тифлис такого
человека, который бы убил его там, или вызвать его сюда и здесь покончить
с ним. Средство для этого было одно - его семья, и главное - его сын, к
которому, Шамиль знал, что Хаджи-Мурат имел страстную любовь. И потому
надо было действовать через сына.
Когда советники переговорили об этом, Шамиль закрыл глаза и умолк.
Советники знали, что это значило то, что он слушает теперь говорящий
ему голос пророка, указываю-
[117]
щий то, что должно быть сделано. После пятиминутного торжественного
молчания Шамиль открыл глаза, еще более прищурил их и сказал:
- Приведите ко мне сына Хаджи-Мурата.
- Он здесь, - сказал Джемал-Эдин.
И действительно, Юсуф, сын Хаджи-Мурата, худой, бледный, оборванный и
вонючий, но все еще красивый и своим телом и лицом, с такими же жгучими,
как у бабки Патимат, черными глазами, уже стоял у ворот внешнего двора,
ожидая призыва.
Юсуф не разделял чувств отца к Шамилю. Он не знал всего прошедшего,
или знал, но, не пережив его, не понимал, зачем отец его так упорно
враждует с Шамилем. Ему, желающему только одного: продолжения той легкой,
разгульной жизни, какую он, как сын наиба, вел в Хунзахе, казалось
совершенно ненужным враждовать с Шамилем. В отпор и противоречие отцу, он
особенно восхищался Шамилем и питал к нему распространенное в горах
восторженное поклонение. Он теперь с особенным чувством трепетного
благоговения к имаму вошел в кунацкую и, остановившись у двери, встретился
с упорным сощуренным взглядом Шамиля. Он постоял несколько времени, потом
подошел к Шамилю и поцеловал его большую, с длинными пальцами белую руку.
- Ты сын Хаджи-Мурата?
- Я, имам.
- Ты знаешь, что он сделал?
- Знаю, имам, и жалею об этом.
- Умеешь писать?
- Я готовился быть муллой.
- Так напиши отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до
байрама, я прощу его и все будет по-старому. Если же нет и он останется у
русских, то, - Шамиль грозно нахмурился, - я отдам твою бабку, твою мать
по аулам, а тебе отрублю голову.
Ни один мускул не дрогнул на лице Юсуфа, он наклонил голову в знак
того, что понял слова Шамиля.
- Напиши так и отдай моему посланному.
[118]
Шамиль замолчал и долго смотрел на Юсуфа.
- Напиши, что я пожалел тебя и не убью, а выколю глаза, как я делаю
всем изменникам. Иди.
Юсуф казался спокойным в присутствии Шамиля, но когда его вывели из
кунацкой, он бросился на того, кто вел его, и, выхватив у него из ножен
кинжал, хотел им зарезаться, но его схватили за руки, связали их и отвели
опять в яму.
В этот вечер, когда кончилась вечерняя молитва и смеркалось, Шамиль
надел белую шубу и вышел за забор в ту часть двора, где помещались его
жены, и направился к комнате Аминет. Но Аминет не было там. Она была у
старших жен. Тогда Шамиль, стараясь быть незаметным, стал за дверь
комнаты, дожидаясь ее. Но Аминет была сердита на Шамиля за то, что он
подарил шелковую материю не ей, а Зайдет. Она видела, как он вышел и как
входил в ее комнату, отыскивая ее, и нарочно не пошла к себе. Она долго
стояла в двери комнаты Зайдет и, тихо смеясь, глядела на белую фигуру, то
входившую, то уходившую из ее комнаты. Тщетно прождав ее, Шамиль вернулся
к себе уже ко времени полуночной молитвы.
XX
Хаджи-Мурат прожил неделю в укреплении в доме Ивана Матвеевича.
Несмотря на то, что Марья Дмитриевна ссорилась с мохнатым Ханефи
(Хаджи-Мурат взял с собой только двух: Ханефи и Элдара) и вытолкала его
раз из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она, очевидно, питала
особенные чувства и уважения и симпатии к Хаджи-Мурату. Она теперь уже не
подавала ему обедать, передав эту заботу Элдару, но пользовалась всяким
случаем увидать его и угодить ему. Она принимала также самое живое участие
в переговорах об его семье, знала, сколько у него жен, детей, каких лет, и
всякий раз после посещения лазутчика допрашивала, кого могла, о
последствиях переговоров.
[119]
Бутлер же в эту неделю совсем сдружился с Хаджи-Муратом. Иногда
Хаджи-Мурат приходил в его комнату, иногда Бутлер приходил к нему. Иногда
они беседовали через переводчика, иногда же собственными средствами,
знаками и, главное, улыбками. Хаджи-Мурат, очевидно, полюбил Бутлера. Это
видно было по отношению к Бутлеру Элдара. Когда Бутлер входил в комнату
Хаджи-Мурата, Элдар встречал Бутлера, радостно оскаливая свои блестящие
зубы, и поспешно подкладывал ему подушки под сиденье и снимал с него
шашку, если она была на нем.
Бутлер познакомился и сошелся также и с мохнатым Ханефи, названым
братом Хаджи-Мурата. Ханефи знал много горских песен и хорошо пел их.
Хаджи-Мурат, в угождение Бутлеру, призывал Ханефи и приказывал ему петь,
называя те песни, которые он считал хорошими. Голос у Ханефи был высокий
тенор, и пел он необыкновенно отчетливо и выразительно. Одна из песен
