особенно нравилась Хаджи-Мурату и поразила Бутлера своим
торжественно-грустным напевом. Бутлер попросил переводчика пересказать ее
содержание и записал ее.
Песня относилась к кровомщению - тому самому, что было между Ханефи и
Хаджи-Муратом.
Песня была такая: "Высохнет земля на могиле моей - и забудешь ты меня,
моя родная мать! Порастет кладбище могильной травой - заглушит трава твое
горе, мой старый отец. Слезы высохнут на глазах сестры моей, улетит и горе
из сердца ее.
Но не забудешь меня ты, мой старший брат, пока не отомстишь моей
смерти. Не забудешь ты меня, и второй мой брат, пока не ляжешь рядом со
мной.
Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была моей верной
рабой? Земля черная, ты покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал?
Холодна ты, смерть, но я был твоим господином. Мое тело возьмет земля, мою
душу примет небо".
Хаджи-Мурат всегда слушал эту песню с закрытыми глазами и, когда она
кончалась протяжной, замирающей нотой, всегда по-русски говорил:
[120]
- Хорош песня, умный песня.
Поэзия особенной, энергической горской жизни, с приездом Хаджи-Мурата
и сближением с ним и его мюридами, еще более охватила Бутлера. Он завел
себе бешмет, черкеску, ноговицы, и ему казалось, что он сам горец и что
живет такою же, как и эти люди, жизнью.
В день отъезда Хаджи-Мурата Иван Матвеевич собрал несколько офицеров,
чтобы проводить его. Офицеры сидели кто у чайного стола, где Марья
Дмитриевна разливала чай, кто у другого стола - с водкой, чи-хирем и
закуской, когда Хаджи-Мурат, одетый подорожному и в оружии, быстрыми
мягкими шагами вошел, хромая, в комнату.
Все встали и по очереди за руку поздоровались с ним. Иван Матвеевич
пригласил его на тахту, но он, поблагодарив, сел на стул у окна. Молчание,
воцарившееся при его входе, очевидно, нисколько не смущало его. Он
внимательно оглядел все лица и остановил равнодушный взгляд на столе с
самоваром и закусками. Бойкий офицер Петроковский, в первый раз видевший
Хаджи-Мурата, через переводчика спросил его, понравился ли ему Тифлис.
- Айя, - сказал он.
- Он говорит, что да, - отвечал переводчик.
- Что же понравилось ему? Хаджи-Мурат что-то ответил.
- Больше всего ему понравился театр.
- Ну, а на бале у главнокомандующего понравилось ему?
Хаджи-Мурат нахмурился.
- У каждого народа свои обычаи. У нас женщины так не одеваются, -
сказал он, взглянув на Марью Дмитриевну.
- Что же ему не понравилось?
- У нас пословица есть, - сказал он переводчику, - угостила собака
ишака мясом, а ишак собаку сеном, - оба голодные остались. - Он улыбнулся.
- Всякому народу свой обычай хорош.
Разговор дальше не пошел. Офицеры кто стал пить чай, кто закусывать.
Хаджи-Мурат взял предложенный стакан чаю и поставил его перед собой.
[121]
- Что ж? Сливок? Булку? - сказала Марья Дмитриевна, подавая ему.
Хаджи-Мурат наклонил голову.
- Так что ж, прощай! - сказал Бутлер, трогая его по колену. - Когда
увидимся?
- Прощай! прощай, - улыбаясь, по-русски сказал Хаджи-Мурат. - Кунак
булур. Крепко кунак твоя. Время - айда пошел, - сказал он, тряхнув головой
как бы тому направлению, куда надо ехать.
В дверях комнаты показался Элдар с чем-то большим белым через плечо и
с шашкой в руке. Хаджи-Мурат поманил его, и Элдар подошел своими большими
шагами к Хаджи-Мурату и подал ему белую бурку и шашку. Хаджи-Мурат встал,
взял бурку и, перекинув ее через руку, подал Марье Дмитриевне, что-то
сказав переводчику. Переводчик сказал:
- Он говорит: ты похвалила бурку, возьми.
- Зачем это? - сказала Марья Дмитриевна, покраснев.
- Так надо. Адат так, - сказал Хаджи-Мурат.
- Ну, благодарю, - сказала Марья Дмитриевна, взяв бурку. - Дай бог вам
сына выручить. Улан якши, - прибавила она. - Переведите ему, что желаю ему
семью выручить.
Хаджи-Мурат взглянул на Марью Дмитриевну и одобрительно кивнул
головой. Потом он взял из рук Элдара шашку и подал Ивану Матвеевичу. Иван
Матвеевич взял шашку и сказал переводчику:
- Скажи ему, чтобы мерина моего бурого взял, больше нечем отдарить.
Хаджи-Мурат помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего
не нужно и что он не возьмет, а потом, показав на горы и на свое сердце,
пошел к выходу. Все пошли за ним. Офицеры, оставшиеся в комнатах, вынув
шашку, разглядывали клинок на ней и решили, что эта была настоящая гурда.
Бутлер вышел вместе с Хаджи-Муратом на крыльцо. Но тут случилось то,
чего никто не ожидал и что могло кончиться смертью Хаджи-Мурата, если бы
не его сметливость, решительность и ловкость.
[122]
Жители кумыцкого аула Таш-Кичу, питавшие большое уважение к
Хаджи-Мурату и много раз приезжавшие в укрепление, чтобы только взглянуть
на знаменитого наиба, за три дня до отъезда Хаджи-Мурата послали к нему
послов просить его в пятницу в их мечеть. Кумыцкие же князья, жившие в
Таш-Кичу и ненавидевшие Хаджи-Мурата и имевшие с ним кровомщение, узнав об
этом, объявили народу, что они не пустят Хаджи-Мурата в мечеть. Народ
взволновался, и произошла драка народа с княжескими сторонниками. Русское
начальство усмирило горцев и послало Хаджи-Мурату сказать, чтобы он не
приезжал в мечеть. Хаджи-Мурат не поехал, и все думали, что дело тем и
кончилось.
Но в самую минуту отъезда Хаджи-Мурата, когда он вышел на крыльцо и
лошади стояли у подъезда, к дому Ивана Матвеевича подъехал знакомый
Бутлеру и Ивану Матвеевичу кумыцкий князь Арслан-Хан.
Увидав Хаджи-Мурата и выхватив из-за пояса пистолет, он направил его
на Хаджи-Мурата. Но не успел Арслан-Хан выстрелить, как Хаджи-Мурат,
несмотря на свою хромоту, как кошка, быстро бросился с крыльца к
Арслан-Хану. Арслан-Хан выстрелил и не попал. Хаджи-Мурат же, подбежав к
нему, одной рукой схватил его лошадь за повод, другой выхватил кинжал и
что-то по-татарски крикнул.
Бутлер и Элдар в одно и то же время подбежали к врагам и схватили их
за руки. На выстрел вышел и Иван Матвеевич.
- Что же это ты, Арслан, у меня в доме затеял такую гадость! - сказал
он, узнав, в чем дело. - Нехорошо это, брат. В поле две воли, а что же у
меня резню такую затевать.
Арслан-Хан, маленький человечек с черными усами, весь бледный и
дрожащий, сошел с лошади, злобно поглядел на Хаджи-Мурата и ушел с Иваном
Матвеевичем в горницу. Хаджи-Мурат же вернулся к лошадям, тяжело дыша и
улыбаясь.
- За что он его убить хотел?. - - спросил Бутлер через переводчика.
[123]
- Он говорит, что такой у нас закон, - передал переводчик слова
Хаджи-Мурата. - Арслан должен отомстить ему за кровь. Вот он и хотел убить.
- Ну, а если он догонит его дорогой? - спросил Бутлер.
Хаджи-Мурат улыбнулся.
- Что ж, - убьет, значит, так алла хочет. Ну, прошай, - сказал он
опять по-русски и, взявшись за холку лошади, обвел глазами всех
провожавших его и ласково встретился взглядом с Марьей Дмитриевной.
- Прошай, матушка, - сказал он, обращаясь к ней, - спасиб.
- Дай бог, дай бог семью выручить, - повторила Марья Дмитриевна.
Он не понял слов, но понял ее участие к нему и кивнул ей головой.
- Смотри, не забудь кунака, - сказал Бутлер.
- Скажи, что я верный друг ему, никогда не забуду, - ответил он через
переводчика и, несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до
стремени, как быстро и легко перенес свое тело на высокое седло и, оправив
шашку, ощупав привычным движением пистолет, с тем особенным гордым,
воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, поехал прочь от дома
Ивана Матвеевича. Ханефи и Элдар также сели на лошадей и, дружелюбно
простившись с хозяевами и офицерами, поехали рысью за своим мюр-шидом.
Как всегда, начались толки об уехавшем.
- Молодчина!
- Ведь как волк бросился на Арслан-Хана, совсем лицо другое стало.
- А надует он. Плут большой должен быть, - сказал Петроковский.
- Дай бог, чтобы побольше русских таких плутов было, - вдруг с досадой
вмешалась Марья Дмитриевна. - Неделю у нас прожил; кроме хорошего, ничего
от него не видали, - сказала она. - Обходительный, умный, справедливый.
- Почем вы это всё узнали?.
- Стало быть, узнала.
[124]
- Втюрилась, а? - сказал вошедший Иван Матвеевич. - Уж это как есть.
- Ну и втюрилась. А вам что? Только зачем осуждать, когда человек
хороший. Он татарин, а хороший.
- Правда, Марья Дмитриевна, - сказал Бутлер. - Молодец, что
заступились.
XXI
Жизнь обитателей передовых крепостей на чеченской линии шла
по-старому. Были с тех пор две тревоги, на которые выбегали роты и скакали
казаки и милиционеры, но оба раза горцев не могли остановить. Они уходили
и один раз в Воздвиженской угнали восемь лошадей казачьих с водопоя и
убили казака. Набегов со времени последнего, когда был разорен аул, не
было. Только ожидалась большая экспедиция в Большую Чечню вследствие
назначения нового начальника левого фланга, князя Барятинского.
Князь Барятинский, друг наследника, бывший командир Кабардинского
полка, теперь, как начальник всего левого фланга, тотчас по приезде своем
в Грозную собрал отряд, с тем чтобы продолжать исполнять те предначертания
государя, о которых Чернышев писал Воронцову. Собранный в Воздвиженской
отряд вышел из нее на позицию по направлению к Куринскому. Войска стояли
там и рубили лес.
Молодой Воронцов жил в великолепной суконной палатке, и жена его,
Марья Васильевна, приезжала в лагерь и часто оставалась ночевать. Ни от
кого не были секретом отношения Барятинского с Марьей Васильевной, и
потому непридворные офицеры и солдаты грубо ругали ее за то, что благодаря
ее присутствию в лагере их рассылали в ночные секреты. Обыкновенно горцы
подвозили орудия и пускали ядра в лагерь. Ядра эти большею частью не
попадали, и потому в обыкновенное время против этих выстрелов не
принималось никаких мер; но для того чтобы горцы не могли выдвигать орудия
и пугать Марью Васильевну, высылались секреты.
[125]
Ходить же каждую ночь в секреты для того, чтобы не напугать барыню,
было оскорбительно и противно, и Марью Васильевну нехорошими словами
честили солдаты и не принятые в высшее общество офицеры.
В этот отряд, чтобы повидать там собравшихся своих однокашников по
Пажескому корпусу и однополчан, служивших в Куринском полку и адъютантами
и ординарцами при начальстве, приехал в отпуск и Бутлер из своего
укрепления. С начала его приезда ему было очень весело. Он остановился в
палатке Полторацкого и нашел тут много радостно встретивших его знакомых.
Он пошел и к Воронцову, которого он знал немного, потому что служил одно
время в одном с ним полку. Воронцов принял его очень ласково и представил
князю Барятинскому и пригласил его на прощальный обед, который он давал
бывшему до Барятинского начальнику левого фланга, генералу Козловскому.
Обед был великолепный. Были привезены и поставлены рядом шесть
палаток. Во всю длину их был накрыт стол, уставленный приборами и
бутылками. Все напоминало петербургское гвардейское житье. В два часа сели
за стол. В середине стола сидели: по одну сторону Козловский, по другую
Барятинский. Справа от Козловского сидел муж, слева жена Воронцовы. Во всю
длину с обеих сторон сидели офицеры Кабардинского и Куринского полков.
Бутлер сидел рядом с Полторацким, оба весело болтали и пили с
соседями-офицерами. Когда дело дошло до жаркого и денщики стали разливать
по бокалам шампанское, Полторацкий с искренним страхом и сожалением сказал
Бут-леру:
- Осрамится наш "как".
- А что?
- Да ведь ему надо речь говорить. А что же он может?
- Да, брат, это не то, что под пулями завалы брать. А еще тут рядом
дама да эти придворные господа. Право, жалко смотреть на него, - говорили
между собою офицеры.
Но вот наступила торжественная минута. Барятинский встал и, подняв
бокал, обратился к Козловскому с
[126]
короткой речью. Когда Барятинский кончил, Козловский встал и довольно
твердым голосом начал:
- По высочайшей его величества воле, я уезжаю от вас, расстаюсь с
вами, господа офицеры, - сказал он. - Но считайте меня всегда, как, с
