на этого не может забыть, - говорила она, горячась все более и более и
этим открывая ему причину своего раздражения. - Особенно женщина, кото-
рая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? - говорила она,
- то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне...
- Анна! Ты оскорбляешь меня. Разве ты не веришь мне? Разве я не сказал
тебе, что у меня нет мысли, которую бы я не открыл тебе?
- Да, да, - сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые мысли. - Но
если бы ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю тебе... Так что ты гово-
рил?
Но он не мог сразу вспомнить того, что он хотел сказать. Эти припадки
ревности, в последнее время все чаще чаще находившие на нее, ужасали его
и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то,
что он знал, что причина ревности была любовь к нему. Сколько раз он го-
ворил себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может
любитъ женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, - и он
был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
Тогда он считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь же он
чувствовал, что лучшее счастье было уже назади. Она была совсем не та,
какою он видел ее первое время. И нравственно и физически она изменилась
к худшему. Она вся расширела, и в лице ее, в то время как она говорила
об актрисе, было злое, искажавшее ее лицо выражение. Он смотрел на нее,
как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с
трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его. И, несмотря
на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог,
если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего сердца, но
теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал люб-
ви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
- Ну, ну, так что ты хотел сказать мне про принца? Я прогнала, прогна-
ла беса, - прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. - Да,
так что ты начал говорить о принце? Почему тебе так тяжело было?
- Ах, невыносимо!- сказал он, стараясь уловить нить потерянной мысли.
- Он не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это
прекрасно выкормленное животное, какие на выставках получают перые меда-
ли, и больше ничего, - говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
- Нет, как же? - возразила она. - Все-таки он многое видел, образован?
- Это совсем другое образование - их образование. Он, видно, что и об-
разован только для того, чтоб иметь право презирать образование, как они
все презирают, кроме животных удовольствий.
- Да ведь вы все любите эти животные удовольствия, - сказала она, и
опять он заметил мрачный взгляд, который избегал его.
- Что это ты так защищаешь его? - сказал он, улыбаясь.
- Я не защищаю, мне совершенно все равно; но я думаю, что если бы ты
сам не любил этих удовольствий, то ты мог бы отказаться. А тебе достав-
ляет удовольствие смотреть на Терезу в костюме Евы...
- Опять, опять дьявол!- взяв руку, которую она положила на стол, и це-
луя ее, сказал Вронский.
- Да, но я не могу! Ты не знаешь, как я измучалась, ожидая тебя! Я ду-
маю, что я не ревнива. Я не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной;
но когда ты где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь...
Она отклонилась от него, выпростала, наконец, крючок из вязанья, и
быстро, с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за дру-
гой петли белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и быстро, нервичес-
ки стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике.
- Ну как же? где ты встретил Алексея Александровича? - вдруг ненату-
рально зазвенел ее голос.
- Мы столкнулись в дверях.
- И он так поклонился тебе?
Она вытянула лицо и, полузакрыв глаза, быстро изменила выражение лица,
сложила руки, и Вронский в ее красивом лице вдруг увидал то самое выра-
жение лица, с которым поклонился ему Алексей Александрович. Он улыбнул-
ся, а она весело засмеялась тем милым грудным смехом, который был одною
из главных ее прелестей.
- Я решительно не понимаю его, - сказал Вронский. - Если бы после тво-
его объяснения на даче он разорвал с тобой, если б он вызвал меня на ду-
эль... но этого я не понимаю: как он может переносить такое положение?
Он страдает, это видно.
- Он? - с усмешкой сказала она. - Он совершенно доволен.
- За что мы все мучаемся, когда все могло бы быть так хорошо?
- Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропи-
тан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он
ничего не понимает, не чувствует. Разве может человек, который что-ни-
будь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно
говорить с ней? Говорить ей ты?
И опять она невольно представила его. "Ты, ma chere, ты, Анна!"
- Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О,
если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски
эту жену, такую, как я, а не говорила бы: ты, ma chere, Анна. Это не че-
ловек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он
чужой, что он лишний... Не будем, не будем говорить!..
- Ты не права и не права, мой друг, - сказал Вронский, стараясь успо-
коить ее. - Но все равно, не будем о нем говорить. Расскажи мне, что ты
делала? Что с тобой? Что такое эта болезнь и что сказал доктор?
Она смотрела на него с насмешливою радостью. Видимо, она нашла еще
смешные и уродливые стороны в муже и ждала времени, чтоб их высказать.
Он продолжал:
- Я догадываюсь, что это не болезнь, а твое положение. Когда это бу-
дет?
Насмешливый блеск потух в ее глазах, но другая улыбка - знания чего-то
неизвестного ему и тихой грусти - заменила ее прежнее выражение.
- Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо
развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то,
чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы
своею ревностью... И это будет скоро, но не так, как мы думаем.
И при мысли о том, как это будет, она так показалась жалка самой себе,
что слезы выступили ей на глаза, и она не могла продолжать. Она положила
блестящую под лампой кольцами и белизной руку на его рукав.
- Это не будет так, как мы думаем. Я не хотела тебе говорить этого, но
ты заставил меня. Скоро, скоро все развяжется, и мы все, все успокоимся
и не будем больше мучаться.
- Я не понимаю, - сказал он, понимая.
- Ты спрашивал, когда? Скоро. И я не переживу этого. Не перебивай! - И
она заторопилась говорить. - Я знаю это, и знаю верно. Я умру, и очень
рада, что умру и избавлю себя и вас.
Слезы потекли у нее из глаз; он нагнулся к ее руке и стал целовать,
стараясь скрыть свое волнение, которое, он знал, не имело никакого осно-
вания, но он не мог преодолеть его.
- Вот так, вот это лучше, - говорила она, пожимая сильным движением
его руку. - Вот одно, одно, что нам осталось.
Он опомнился и поднял голову.
- Что за вздор! Что за бессмысленный вздор ты говоришь!
- Нет, это правда.
- Что, что правда?
- Что я умру. Я видела сон.
- Сон? - повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего мужика во сне.
- Да, сон, - сказала она. - Давно уж я видела этот сон. Я видела, что
я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то;
ты знаешь, как это бывает во сне, - говорила она, с ужасом широко откры-
вая глаза, - и в спальне, в углу, стоит что-то.
- Ах, какой вздор! Как можно верить...
Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишком
важно для нее.
- И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик с взъерошенною бо-
родой, маленький и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком
и руками что-то копошится там...
Она представила, как он копошился в мешке. Ужас был на ее лице. И
Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его
душу.
- Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь,
грассирует: "Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir..." И я от
страха захотела проснуться, проснулась... но я проснулась во сне. И ста-
ла спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: "Родами, рода-
ми умрете, родами, матушка..." И я проснулась...
- Какой вздор, какой вздор!- говорил Вронский, но он сам чувствовал,
что не было никакой убедительности в его голосе.
- Но не будем говорить. Позвони, я велю подать чаю. Да подожди, теперь
не долго я...
Но вдруг она остановилась. Выражение ее лица мгновенно изменилось.
Ужас и волнение вдруг заменились выражением тихого, серьезного и блажен-
ного внимания. Он не мог понять значения этой перемены. Она слышала в
себе движение новой жизни.
IV
Алексей Александрович после встречи у себя на крыльце с Вронским пое-
хал, как и намерен был, в итальянскую оперу. Он отсидел там два акта и
видел всех, кого ему нужно было. Вернувшись домой, он внимательно осмот-
рел вешалку и, заметив, что военного пальто не было, по обыкновению про-
шел к себе. Но, противно обыкновению, он не лег спать и проходил взад и
вперед по своему кабинету до трех часов ночи. Чувство гнева на жену, не
хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей ус-
ловие - не принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя. Она
не исполнила его требования, и он должен наказать ее и привести в испол-
нение свою угрозу - требовать развода и отнять сына. Он знал все труд-
ности, связанные с этим делом, но он сказал, что сделает это, и теперь
он должен исполнить угрозу. Графиня Лидия Ивановна намекала ему, что это
был лучший выход из его положения, и в последнее время практика разводов
довела это дело до такого усовершенствования, что Алексей Александрович
видел возможность преодолеть формальные трудности. Кроме того, беда одна
не ходит, и дела об устройстве инородцев и об орошении полей Зарайской
губернии навлекли на Алексея Александровича такие неприятности по служ-
бе, что он все это последнее время находился в крайнем раздражении.
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной
прогрессии, дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как
бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом
утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как
только узнал, что она встала.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была поражена
его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно
смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно
сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса его была решительность и
твердость, какие жена никогда не видала в нем. Он вошел в комнату и, не
поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и, взяв
ключи, отворил ящик.
- Что вам нужно?!- вскрикнула она.
- Письма вашего любовника, - сказал он.
- Их здесь нет, - сказала она, затворяя ящик; но по этому движению он
понял, что угадал верно, и, грубо оттолкнув ее руку, быстро схватил
портфель, в котором он знал, что она клала самые нужные бумаги. Она хо-
тела вырвать портфель, но он оттолкнул ее.
- Сядьте! мне нужно говорить с вами, - сказал он, положив портфель под
мышку и так напряженно прижав его локтем, что плечо его поднялось.
Она с удивлением и робостью молча глядела на него.
- Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.
- Мне нужно было видеть его, чтоб...
Она остановилась, не находя никакой выдумки.
- Не вхожу в подробности о том, для чего женщине нужно видеть любовни-
ка.
- Я хотела, я только... - вспыхнув, сказала она. Эта его грубость
раздражила ее и придала ей смелости. - Неужели вы не чувствуете, как вам
легко оскорблять меня? - сказала она.
- Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать во-
