ше.
Паша сидел в трусах и в майке, как футболист, клеил магнитофонную
ленту.
- Что ты клеишь? - спросил Гия.
- Чайковского. Хорал.
- А что, - удивился Гия, - разве Чайковский для церкви халтурил?
- Почему халтурил? Писал. Халтурят - это когда не верят в то, что де-
лают.
- Я тоже больше не верю в то, что делаю, - сказал Гия. - Я хотел сде-
лать людей счастливыми, а запутал еще больше. Значит, я халтурщик.
- Ты фокусник, - поправил Паша.
- При чем тут одно к другому?.. Какое это имеет отношение?
- Имеет. Ты берешь ненастоящую любовь, ненастоящий успех и ненастоя-
щую молодость, а хочешь получить настоящее счастье. Берешь пустую корзи-
ну и хочешь достать живую курицу. Можно показывать фокусы на сцене, а в
жизни показывать фокусы нельзя.
- А что надо делать в жизни?
- Жить.
- Все проходит... - Гия махнул рукой. - И настоящая молодость и нас-
тоящая любовь.
- Не проходит, а переходит. Из одной формы в другую. Закон сохранения
энергии.
- Ты сам его придумал?
- Нет, не сам. Его Ломоносов придумал.
Паша знал это из программы средней школы. Он перемотал ленту и нажал
кнопку. Медленно, без сопровождения запел хор.
Гия и Паша слушали хорал Чайковского. Гия сидел, а Паша стоял, засте-
гивая рубашку. Ему надо было ехать в таксомоторный парк.
Гия вышел на балкон, с Пашиного балкона стал перебираться на свой.
Он стоял на железных перильцах, раскинув руки по кирпичной кладке, и
походил на распятие. Стоял над городом, над домами, над людьми. Сверху
было только небо, а на небе звезды разной величины.
Гия подвинул правую ногу вправо, привычно слушая серединой ступни же-
лезную перекладину. Потом подвинул левую ногу вправо, но ничего не услы-
шал. Нога ступила в пустоту. Он оторвал руку от кирпичной кладки, сильно
и резко взмахнул ею в воздухе, пытаясь удержать равновесие.
Высоко, пестро заплакал хор. Вздрогнули звезды и косо полетели по
разным траекториям, как огни от бенгальской свечки.
Прошло еще полгода. Наступила осень.
Вахлаков куда-то исчез. Ходили разные слухи, им мало кто верил.
Семечкин тоже исчез. Говорили, что он вернулся в Госконцерт и уехал
на Север, на метеорологическую станцию.
Никто не знал, куда девался Семечкин.
А за городом, на даче у начальницы отдела кадров Елены Ивановны, вы-
росли в саду необыкновенные яблоки. Они были крупные: величиной в два
кулака, ровные, розово-желтые с постепенным и точным растяжением цвета.
Люди несли со станции в наволочках сахарный песок для варенья, везли
на тачках воду из колодца. То и другое тяжело было нести и везти по жа-
ре.
Но когда люди видели яблоки, они останавливались и смотрели долго и
молча, не испытывая зависти. Они смотрели и думали о том, что природа,
должно быть, разумна, если она создала такое совершенство, которого так
не хватало людям.
ГДЕ НИЧТО НЕ ПОЛОЖЕНО"
У меня есть приятель, которого зовут Дориан. Он постоянно занят тем,
что ищет смысл жизни, и презирает меня за то, что я не делаю этого. А я
действительно не ищу. Я его знаю.
В данную минуту я сижу за столом, гляжу на своего ученика и думаю о
том, что надо будет пойти и взять у Дориана ключ от его однокомнатной
квартиры.
Я заранее знаю, какой у нас будет с Дорианом разговор, и мысленно
проговариваю текст про себя. Пока я готовлюсь к предстоящей беседе, мой
ученик Миша Косицын играет сонатину Клементи.
- Четыре и, раз и, два и... - гнусаво считает Миша и колотит по жел-
тым потрескавшимся клавишам. Локти у него висят, пальцы стоят неверно.
Надо бы подойти, поправить руку, но мне лень подниматься.
Сижу и думаю о предстоящем свидании.
Мы познакомились вчера в метро. Я запомнил имя - Гелана, я никогда
раньше такого имени не слышал. И запомнил шапку - таких я тоже раньше не
видел. Если Гелана придет сегодня в другой шапке, я просто не узнаю ее.
Я очень люблю бывать в обществе женщин. С ними я чувствую себя та-
лантливее и значительнее, чем это есть на самом деле. И женщины любят
бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого
ничего не требую, и со мной легко.
- Дальше, - говорю я Мише. - Что там у тебя дальше!
- Ригодон, - тоненьким голосом отвечает Миша.
- Выучил? - спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и рито-
рический.
- Я учил, - говорит Миша, и уши у него становятся красными.
- Выучил или нет? - снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока
осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за дверью
сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы.
- Пожалуйста, - говорю я.
- Три и раз... - кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит со-
вершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры.
В евангелии от Матфея сказано: "Где ничто не положено - нечего
взять". В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти
все они без слуха, почти все провалились в музыкальной школе и теперь
учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя, а для своих
родителей.
- Ре-диез, - поправляю я и снова смотрю на часы.
Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую.
Он не понимает, где нужно взять ре-диез.
- Хватит, - не выдерживаю я. - В следующий раз то же самое.
Миша поднимается из-за пианино розовый и взмокший. Он стоит, смотрит
в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом же
самом, но почемуто задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе уче-
ния вообще и музыкального образования, в частности. О гармоническом раз-
витии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда вырастет
большой и сумеет оценить, - окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша не
сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок.
Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишине время
истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к Дориану,
но меня останавливает Мишина бабушка.
- Ну как? - спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением.
Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному
делу.
- Мало занимается, - строго говорю я.
Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишине пальтиш-
ко с заплатой на локте.
- А что делать? Как заставить? Мы уж бьем...
Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разум-
ное, что я мог бы предложить, - поменять Мише учителя. Но предлагать та-
кое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня услы-
шать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный, что он образумится,
возьмет себя в руки и выучит, наконец, ригодон и сонатину Клементи.
Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову.
Людям свойственно надеяться и верить в хорошее.
Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ни-
же этажом, иду через актовый зал.
В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они сни-
мают в этом клубе помещение.
Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сце-
не задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая юбка,
и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив смы-
чок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и вспоминаю свое
студенчество, то время, когда учился в Гнеси иском институте и собирался
завоевать мир.
Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы-Дориан ру-
ководит оркестром Народных инструментов, поэтому у него полные карманы
пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный - черепаховый.
Дориан видит меня, выходит из класса и прикрывает за собой дверь.
Глаза у него настороженные - он тоже знает предстоящий разговор и тоже,
наверное, готовился к нему.
- Ты что сегодня делаешь? - спрашиваю.
Вместо ответа Дориан достает из-за пазухи афишу и разворачивает пере-
до мной. С афиши на меня снисходительно смотрит мой сокурсник Толька Бе-
ляев. Под портретом большими красными буквами написана его фамилия, а
пониже синими - Толькина программа: Бетховен, Спендиаров, Григ.
Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы,
на синие и говорю Дориану:
- Так что ты сегодня делаешь?
- Когда? - уточняет Дориан.
- Ну, с семи до десяти...
- Я иду в библиотеку сразу после работы.
- Очень хорошо, - говорю. - Я приду к тебе в гости, часов в семь.
- Как же ты придешь, если меня не будет? - наивно удивляется Дориан.
- А ты дашь мне ключ, - объясняю я.
Сейчас скажет: "Не дам".
- Не дам, - говорит Дориан.
- Почему? - ласково интересуюсь я.
Сейчас он скажет, что ему противно.
- Мне противно, - говорит Дориан.
Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит
монолог, ключ будет у меня в кармане.
У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дресси-
ровщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой же репети-
ции.
Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к своим дорогим
ученикам.
Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит наша
уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в клуб
хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не стремятся. Все
хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно.
Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу.
Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь хотеть. Желать страстно.
Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир -
и не завоевал. А Толька Беляев, кстати, никогда не хотел завоевывать
мир. Он хотел только играть.
Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому,
как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго.
Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее
сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе пойдем по
улице, и она начнет молоть чепуху.
Я уже протянул руку, но в последний момент почемуто вдруг смутился.
Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо.
Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно
обернулась, но не удивилась, как я предполагал, и не обрадовалась, а
посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою.
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо
знакомы.
Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто она решала в уме
арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь.
Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону. Она
остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел.
- Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана.
Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету.
- Я сейчас, - предупредила она и пошла к автоматной будке.
Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную
эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство.
Через минуту Гелана вернулась и сказала:
- Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки.
Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского. Я вспомнил, что
последний раз был в зале Чайковского два года назад.
- Куда мы идем? - неопределенно поинтересовался я.
- К моей подруге, - сказала Гелана. - Я должна занести ей конспект.
- А это надолго? - Мне очень не хотелось заносить подруге конспект.
Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила:
- Что?
Очень тонкое общение.
Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши
торчат перпендикулярно плоскости головы.
Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне, а
я остался стоять возле двери.
Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь. Но
в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили.
