шего и на добро отвечают злом.
Я каждый раз не знаю, почему это происходит, и каждый раз коченею от
тоски.
Я иду за деньгами к Игорю - соседу напротив. Игорь закончил станкост-
роительный институт и работает в журнале "Крокодил", помещает в нем ка-
рикатуры и изошутки.
Когда была кампания против взяточничества, Игорь рисовал краснорожего
взяточника. Когда стоял вопрос, чтобы не скармливали хлеб свиньям, он
рисовал краснорожего мужика, который сыплет свиньям крендели и булки.
- Привет! - весело говорю я.
Игорь поднимает встревоженные глаза.
- Сколько тебе?
- Тридцать рублей.
- И все?
- Все.
Игорь радостно подхватывается, приносит мне деньги.
Видно, боялся, что попрошу тысячу.
- Ты думал, я больше попрошу?
- Кто тебя знает. - Игорь снова усаживается за стол.
- С твоим-то размахом.
Все думают обо мне, будто я живу с размахом.
У меня в руках две бумажки, двадцать пять рублей и пять. Теперь я ре-
ально чувствую, что уеду сегодня в Ленинград.
- Ну как? - спрашиваю...
Игорь пожимает плечами и бровями.
Ему понятно, о чем я спрашиваю, а мне понятно, что он отвечает: уже
два года он собирается жениться и все прикидывает, что он от этого поте-
ряет, а что приобретет.
- Брось, - говорю я, - не рассчитывай. Все равно всего не учтешь.
Возвращаюсь в свою комнату. С порога слышу телефонный звонок. Бегу,
опрокидывая стулья. Сдергиваю трубку.
- Да!
- С вами говорит Дин Рид.
- Что тебе надо? - Я вдруг чувствую усталость, сажусь на стул.
- Выходи за меня замуж!
Я уже поняла, что звонит не Дин Рид, а Сашка Климов, и поняла, что
американский певец сейчас в Москве на гастролях.
Сашка держит меня в курсе всех событий: когда было перешито сердце,
Сашка тут же позвонил, представился Кристианом Барнардом и спросил - не
хочу ли я за него замуж?
Сашка влюблен в меня. Об этом известно всему курсу. И мне известно.
Прежде мне это нравилось, сейчас раздражает.
- Сашка, - говорю, - зайди в деканат, скажи, что меня неделю не бу-
дет.
- А где ты будешь неделю?
- Я уезжаю в Ленинград на свадьбу.
- Неуважительная причина, - замечает Сашка. Он ведет на курсе профсо-
юзную работу, знает законы.
- Тогда скажи - на похороны.
- На чьи?
Я перетряхиваю в голове всех родственников. К родственникам я не при-
вязана, но смерти им не желаю.
- Почему свадьба - не причина? - торгуюсь я.
- Ведь свадьба не твоя.
- Похороны тоже не мои.
Странное депо, чем бы ни начинался наш с Сашкой разговор, кончается
обязательно тем, что мы ссоримся.
- При чем тут я? - раздражается Сашка. - Не я ведь придумываю поряд-
ки...
Я бросаю трубку. Сашка действительно ни при чем, и порядки ни при
чем. Просто я жду, что позвонит другой человек, а он не звонит.
Я иду в парикмахерскую. Хочу сделать прическу, чтобы нравиться.
В парикмахерской очередь. Все хотят нравиться. Все ждут мастера Зою.
Мне безразлично, у кого причесываться, я потом все равно переделаю
по-своему.
Я сижу в кресле перед высоким зеркалом, вижу в нем себя и парикмахер-
шу. Парикмахерша тоже смотрит в зеркало, видит в нем только себя. По вы-
ражению ее лица ясно - она очень довольна тем, что видит. Бигуди кладет
редко и неровно, но я стесняюсь сказать об этом. Я понимаю, что посажена
в кресло из милости и вообще, по сравнению с парикмахершей, ничего не
стою.
- Сушиться сорок минут, - предупреждает парикмахерша. Я понимаю, что
на эти сорок минут у нее планы и чтобы я не вздумала соваться со своими.
Под феном душно, но я не обращаю внимания. Я сочиняю стихи. Это мое
основное занятие в жизни. В перерыве между стихами я учусь в институте.
Как говорит Борька - учусь на врача. Я вообще люблю участвовать в жизни
других людей: сватать, советовать, лечить. Лечить мне пока не приходи-
лось, а сватать и советовать - довольно часто. Пока от этого у меня одни
неприятности.
Помогать людям - своеобразный эгоизм. Я не знаю кому это больше нужно
- людям или мне. Наверное, обеим сторонам.
Сочинять стихи, навязывать свое "я" - тоже своеобразный эгоизм. Но
здесь это нужно только мне. Людям это безразлично. Они даже не знают об
этом.
Качества своих стихов я пока не уяснила. В редакциях говорят "хоро-
шие", но печатать не берут. Наверное, боятся, что не сумеют поддерживать
журнал на уровне моих стихов.
Через сорок минут я возвращаюсь в кресло.
- Вам с начесом? - строго спрашивает парикмахерша.
- Так и так... - осмелев, я делаю вокруг головы несколько жестов.
- Я так не знаю, - одергивает меня парикмахерша.
- Делайте, как знаете.
Парикмахерша делает, как знает. Я бормочу благодарные слова и, оста-
вив чаевые, иду в гардероб Там достаю расческу и начинаю раздирать дре-
мучий начес.
Очередь смотрит с интересом. Предусмотрительная очередь ждет Зою, у
которой обеденный перерыв.
Зоя беседует с кассиршей, при этом ест калорийную булочку, запивая
молоком из бутылки. На ее месте я поставила бы на столик бутылку, поло-
жила булочку и со всех ног бросилась на "Мосфильм" сниматься в главной
роли.
Никогда не видела таких редкостно красивых девушек. Зоя поставила на
столик бутылку, положила булочку и подошла ко мне. Вытащив из кармана
металлическую расческу, стала укладывать мои волосы сзади и сбоку Я
смотрела в зеркало на нее, она - на мои волосы Они лежали небрежно и
точно как на портретах из польского журнала "Экран"
- Спасибо, - сказала я.
- Пожалуйста, - ответила Зоя и спрятала расческу. Иду по коридору ре-
дакции, читаю таблички на дверях: "Главный редактор" Это не то, вернее,
то, но он меня не звал. "Литературный консультант Трофимов С А." Этот
меня звал.
Я открываю дверь, но Трофимова не вижу, а вижу двух мальчишек, кото-
рые сидят на диване и беседуют Один из них бородат, другой в женской
кофте крупной вязки. Молодые дарования.
- Проходите, - приглашают дарования, - садитесь. Трофимов сейчас при-
дет.
Я прохожу и сажусь, но не на диван, а на стул. Отвернувшись, гляжу в
окно, вижу в стекле контуры своей головы и плеч.
Вошел Трофимов, стал беседовать с мальчишками, а я вытащила из порт-
феля "Правду", стала читать заголовки. Я читала заголовки, чтобы ку-
да-нибудь деть глаза.
Мальчишки ушли. Трофимов стал смотреть на меня, потом сказал с ка-
ким-то даже ужасом:
- Как вы талантливы...
Это было подозрительно хорошее начало. Я опустила глаза, ждала, когда
он скажет: "Хорошо, но мы не напечатаем"
- Очень интересно, - сказал Трофимов, - но мы не можем напечатать...
Больше ждать было нечего.
- Почему? - Я посмотрела ему в лицо. Увидела длинное расстояние от
носа до верхней губы. Удобно бриться.
- Маленькие проблемы.
- Маленькие - это тоже большие.
Трофимов развел руками.
- Непонятно, где живет ваш герой.
- Мой герой влюблен, - сказала я, - а влюбленные везде примерно оди-
наковые.
Трофимов щелкнул языком, как Мастрояни в фильме "Развод по-итальянс-
ки", и стал смотреть в окно.
В литературных консультациях почему-то никогда не работают настоящие
поэты. Наверное, потому, что им некогда.
Из редакции я еду на Ленинградский вокзал. Сейчас куплю билет и ночью
уеду в Ленинград.
У каждого живущего на земле есть такое место, где ему всего уютнее.
Мое место - Ленинград.
Здесь я родилась. На Васильевском острове мой дом, из которого я каж-
дое утро, опаздывая, выбегала в школу Мама высовывалась в форточку и
кричала вслед: "Не беги!" - боялась, что я вспотею и простужусь. А когда
я возвращалась обратно, мама звала: "Иди скорее!" - боялась, простынет
обед. Мама всегда чего-то боялась.
В Ленинграде живет моя подружка Майка. Дружба у нас чисто женская.
Самым большим праздником в Майкиной жизни были те дни, когда я получала
двойку А так как Майка училась хуже, то у меня таких праздников было
больше.
В Ленинграде я пережила свою первую любовь. Мне было 12 лет, а ему
13. Его звали во дворе "Пони" за маленькое туловище и большую голову.
Может быть, существуют более яркая первая любовь и более искренняя
первая дружба, но других первых у меня не было. Все, что было потом, -
второе.
Я люблю "Медного всадника" и решетку Летнего - куда приводят турис-
тов. Люблю обшарпанную Выборгскую сторону. Мне нравится просто бродить
по улицам, я узнаю их и не узнаю. От этого мне грустно и хочется жить
лучше, ярче, чем я живу сейчас.
Я иду к вокзалу и улыбаюсь. Представляю, как вбегу в темный, пахнущий
кошками Майкин подъезд. Как мне откроют дверь, шумно удивятся и шумно
обрадуются. Как будут кормить меня, поить и смотреть с восхищением.
А я в этих взглядах почувствую себя легко и блаженно, будто в теплой
ванне. Захмелевшая, буду рассказывать о себе в Москве: как живу на
Борькину зарплату, как меня не печатают, как схожу с ума по женатому че-
ловеку. А все будут слушать, смеяться и завидовать. Им тоже вдруг захо-
чется есть плавленые сырки, захочется бесперспективной любви.
Я подхожу к вокзалу и улыбаюсь.
Неожиданно, как из карточной колоды, передо мной возникает цыганка -
темнолицая, с плохими зубами. Не Кармен.
- Зачем спешишь, красавица? У тебя не будет дальняя дорога...
- Почему? - я с удивлением смотрю в ее круглые глаза с черными точеч-
ками у зрачков.
Цыганка быстро отводит меня к вокзальной стене, начинает торопливо
говорить насчет того, что я простая и нехитрая - от этого у меня все
неприятности. Я слушаю, морщась от напряжения, не могу разобрать полови-
ны слов. Говорит она без пауз и без интонаций, с каким-то неясным акцен-
том, и такое впечатление, что сама не понимает, о чем говорит.
- Что, что? - переспрашиваю я.
- У тебя деньги есть? - раздельно интересуется цыганка, хотя перед
этим говорила явно другой текст. Я достаю из кармана мелочь.
- Не жалко?
Я на минуту задумываюсь, потом трясу головой. Не жалко.
Какие могут быть разговоры, если за несколько медяков получу профес-
сиональную информацию что у меня было, что будет, чем сердце успокоится.
Цыганка начинает что-то бормотать Я жду Вижу еще нескольких предста-
вительниц вольнолюбивого племени, худых от подвижного образа жизни Бро-
дят в платках и длинных юбках, ищут другую такую дуру, как я.
Воспользовавшись моей задумчивостью, цыганка дергает меня за челку,
выдирает оттуда несколько волосков, начинает дуть на них. Потом спраши-
вает:
- Кого тебе показать, врага или короля?
Я думаю: враги у меня несерьезные, а короля хорошо бы знать в лицо,
чтобы не пропустить при встрече. Не принять за кого-нибудь попроще.
- Короля!
Цыганка делает внезапный мистический жест, и я вижу в ее сухой руке
маленькое зеркальце, какое продают обычно в "Галантерее" за 30 копеек.
Это зеркальце на уровне моего лица, я заглядываю туда и вижу свой нос,
рот и угол щеки.
Короля я там не увидела. Собралась было удивиться вслух, но у цыганки
была своя программа.
- У тебя бумажные деньги есть?
У меня лежала в сумке сиреневая 25-рублевая бумажка, но мне почему-то
не хотелось извещать об этом свою собеседницу.
Цыганка заметила следы борьбы на моем лице. Поняла меня верно.
- Ты мне не веришь?
- У меня нет денег, - нерешительно сказала я.
- Ты что, не веришь? - цыганка широко раскрыла очи черные, очи жгу-
чие.
Мне стало неудобно, я достала деньги и, чувствуя, как во мне все соп-
ротивляется этому жесту, протянула их цыганке. Она взяла хрустнувшую бу-
мажку, я все еще не выпускала ее из рук. Мы некоторое время стояли так -
она тянула к себе, я к себе. Что чувствовала при этом цыганка - я не
знаю. Во мне шла борьба темного со светлым, подозрительности с верой в
человечество. Светлое начало победило. Я разжала пальцы, и деньги исчез-
ли в темном кулачке. Цыганка зачем-то стала мять новенькую бумажку. Мя-
