ней.
Сейчас она мне писем не пишет. Некогда.
Маша работает машинисткой на киностудии. Она поступила туда четыре
года назад в надежде выйти замуж за кинорежиссера и сниматься в кино. Но
режиссер ей не попался, а попался я. С тех пор Маша о карьере кинозвезды
не думает. На работе она думает о работе. После работы бежит в магазин,
оттуда - в детский сад. О чем она думает по дороге, я не знаю. Придя до-
мой, крутится до тех пор, пока все не лягут спать. А когда все ложатся
спать, уходит на кухню, кладет на стул подушечку и печатает срочную ра-
боту.
Сегодня же, как всегда: я прихожу пораньше, они с Витькой попозже, и
их появление начинается с самой высокой ноты.
Сначала на лестничной площадке грохает дверца лифта, слышен возмущен-
ный крик жены. Потом все это врывается в квартиру: жена, дочь и крик.
Витька, топая валенками в галошах, несется в комнату, за ней с той же
скоростью несется Маша. Далее Витька кидается животом на диван, трясет в
воздухе ногами, а с ее галош во все стороны летят кляксы подтаявшего
снега.
Маша стоит над ней и кричит так, что слышно возле метро.
Если бы можно было лазить с ногами на диван, если бы это считалось
нормальным, Витька ни за что бы не полезла. Весь смысл - в создании
конфликта, в столкновении противоположных интересов. Тогда в этом есть
драматургия.
Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что моя дочь - талантливейшее
творческое существо и в будущем из нее выйдет то, что не вышло из меня.
Жена тем временем обращается ко мне на самых высоких нотах, и смысл
ее обращения в том, что я сижу как истукан, будто меня это не касается,
будто я ничего не вижу и не слышу.
Я вижу, но совсем не то, что видит Маша. Я понимаю Витьку и со-
чувствую ей. Но я понимаю и жену; в течение дня ей приходится преодоле-
вать массу всяких мелочных препятствий, которые забирают столько же сил,
сколько и крупные.
Я встаю с кресла и подхожу к Витьке.
- Ехала деревня, - начинаю я и ловлю ее за ноги.
- Мимо мужика, - подхватывает Витька.
- Вдруг из-под собаки...
- Лают ворота!
Маша удаляется на кухню, а мы с Витькой остаемся вдвоем. Ее невозмож-
но просто поставить, чтобы она стояла, и просто расстегивать пуговицы,
чтобы она ждала. Во все необходимо ввести элемент игры и творчества.
Мы вместе куражимся, и нам весело. Я смотрю на ее зубы - белые, как
кусочки сахара, на волосы - мягкие и взмокшие, как перышки. Я люблю
Витьку, а она любит меня. Я для нее самый умный и самый красивый, и она
никогда ни на кого меня не променяет. Витька - надежный человек.
Я беру ее на руки - такую реальную, тяжелую, как плотно набитый тю-
чок, и у меня ощущение, будто я держу на руках маленького себя.
- А что ты мне принес? - интересуется Витька и заглядывает в самые
мои зрачки.
Любовь любовью, подарки подарками. Витька эти вещи не смешивает.
Сегодня я ничего не принес, кроме шапки-невидимки. Я бегу в прихожую,
потом возвращаюсь оттуда.
- Раз... - таинственно считаю я. - Два...
- Три! - подхватывает Витька. Еще не знает зачем, но ей уже интерес-
но.
На слове "три" я надеваю шапку и пропадаю. Витька на мгновение теря-
ется. Она не ожидала, что я исчезну. Это огорчило ее, и она тут же зап-
лакала.
- Раз, - сосчитал я из пустоты, - два... три! - И возник.
Витька обрадовалась и тут же захохотала сразу на самой высокой ноте.
Переход от горя к счастью у нее мгновенный. Кончилось горе - началось
счастье.
Я снова исчезал и снова появлялся, а она замирала, переставала ды-
шать, ожидая моего появления. Потом радовалась, как умеют радоваться
только дети - до самого конца, до самой последней клеточки. Для Витьки в
шапкеневидимке не было ничего сверхъестественного - просто интересная
игра, в которой она существовала с большей охотой, чем в реальности.
Я надел шапку и побежал на кухню. Мне захотелось на минуточку отвлечь
Машу - увести из кухни в сказку.
Я представил себе, как Маша вытрет руки о передник, вывернет наизнан-
ку и начнет разыскивать ярлык.
- Чье это производство? - спросит она.
- Отечественное.
- А импортных не было?
- Не было.
- Почему ты только одну купил?
- А зачем тебе больше?
- Я бы Клаве подарила. Пустячок, а приятно.
Но все произошло по-другому.
- Маша! - позвал я, радостно предчувствуя ее удивление.
Она обернулась и посмотрела на пустую стену. Взгляд у нее был
абстрактный и одновременно сосредоточенный, будто забыла что-то важное и
не может вспомнить.
Я сдернул шапку и предстал перед ней. Ничто в ее лице не перемени-
лось. Она смотрела абсолютно так же, как на стену. Как на пустое место.
И все время что-то вспоминала - может, то время, когда писала мне
письма? Потом отвернулась, стала чистить картошку, из-под пальцев мед-
ленно поплыл округлый серпантин из кожуры.
Я бросил шапку на вешалку и вернулся в комнату. Я все понимал и ниче-
го не мог понять.
Я понимал, что она не замечает меня и ей безразлично - живу я здесь
или нет. И я сам не знал - живу я здесь или нет. Я ем, сплю, играю с
дочкой, разговариваю с женой. Мы говорим друг другу все необходимые сло-
ва: "здравствуй", "как дела?", "переключи на другую программу", "не ба-
луй ребенка, он тебе на голову сядет".
Но, в сущности, меня здесь нет. И она привыкла к этому и перестала
меня замечать.
Зачем я купил эту шапку? Чтобы узнать все о себе? А так ли это необ-
ходимо знать о себе все? Люди не дураки. Недаром эти шапки лежали нава-
лом, и никто не хотел их брать. Даже за рубль шестьдесят.
В этот вечер Маша не печатала. Наверное, не было срочной работы.
Из прихожей доносился легкий треск - это обои отставали от стены.
Витька что-то быстро проговорила во сне. Она выросла за последнее время
и стала видеть сны.
Маша спала, не подозревая о том, что существуют шапки-невидимки.
Я смотрел в потолок и думал - зачем я ее все-таки купил? Ведь не за
тем, чтобы пройти без билета на дневной сеанс...
Я понял, что не засну. Тихо оделся и вышел на улицу.
Было пустынно. Деревья под снегом казались добрыми. Добрые деревья и
добрые дома.
Медленнее, чем обычно, шло такси. Был гололед, и ездить следовало ос-
торожнее, но мне думалось, машина идет медленно оттого, что за рулем
добрый шофер.
Я шел без шапки. Меня все видели, и я видел всех.
Я шел к Вике, которую бросил четыре года назад за то, что она бросила
меня. Сменяла на кого-то получше.
Я знал ее десять месяцев - триста дней. За это время девять раз я был
счастлив, а 291 раз - несчастлив. Моя к ней любовь была чувством непре-
ходящего огорчения. И все-таки ни с кем и никогда я не был так счастлив
и так до конца несчастлив.
У Понтия Пилата была собака Банга, которая лежала у его ног. Это была
обыкновенная собака - такая же, как другие ее породы. Но оттого, что она
служила Понтию Пилату, казалась себе необыкновенной, привилегированной
собакой.
Я тоже казался себе привилегированной собакой и готов был лежать у
Викиных ног и в этой жизни и за гробом. Но ей это не понадобилось. Она,
правда, не знала о моем намерении, я не говорил о нем вслух, боялся по-
пасть в смешное положение.
Я и сейчас боялся: представлял, как войду невидимый и увижу их вместе
- ее и того, на которого она меня поменяла. Тогда я не сниму шапку. Я
дождусь, когда он выйдет из комнаты, запру дверь и предстану перед ней.
- Можешь придумывать все, что угодно, - спокойно скажет она. - Тебе
ничего не поможет.
- Давай начнем все с начала, - попрошу я.
- Это невозможно.
- Но почему?
- Потому что невозможно дважды войти в одну и ту же воду...
Она жила на Чистых прудах, в доме, где когда-то жил Эйзенштейн и сей-
час возле парадного висела мемориальная доска.
Доска висела, как и четыре года назад, и дом стоял на том же месте.
Ничего в мире не меняется, кроме нас самих. Я надел шапку и позвонил.
Мне долго не отпирали. Я ждал и нервничал - вдруг моя шапка испортилась
от холода, и в самый ответственный момент я всплыву перед ее семьей как
на спиритическом сеансе.
За дверью послышались шаркающие шаги. Это была мама. Она носила тапки
со смятыми задниками, которые сваливались с ног. Видимо, за это время не
купила себе других.
Она открыла дверь и посмотрела, но ничего не увидела. Тогда она вышла
на лестничную площадку, придерживая халат, и заглянула в лестничный про-
лет. Наверное, предположила, что кто-то позвонил, а потом побежал вниз,
как школьник.
Мама смотрела в пролет, а я тем временем пробирался в квартиру, втя-
нув живот до позвоночника, мягко ступая, как благородный хищник.
Я стоял в прихожей за самой дверью, прижавшись к стене спиной и ло-
патками так, будто хотел врасти в эту стену. Мама вернулась сразу за
мной следом, стала запирать двери на все замки и цепочки. Я боялся, что
она заденет меня или просто почувствует мое присутствие. Но она ничего
не почувствовала, потому что думала, наверное, о других вещах.
Она закрыла дверь, потушила свет и ушла в свою комнату, шаркая тапка-
ми. Я стоял в темноте, ждал, когда затихнут шаги, а когда шаги затихли -
подождал еще немного.
Вика спала. Форточка в ее комнате оставалась открытой. Было прохлад-
но, и пахло снегом.
Я осторожно прошел к письменному столу и сел в кресло. Все здесь было
по-старому: те же книжные шкафы один к другому, тот же божок с острова
Пасхи на стене.
Мне вдруг показалась бессмысленной вся эта затея дважды ступить в од-
ну и ту же воду. Я понимал, что надо встать и уйти, пока она еще не
проснулась, но не мог заставить себя подняться. Почувствовал, как смер-
тельно устал за весь день, а особенно за последние 15 минут, которые
простоял в коридоре возле стенки. Но все-таки больше всего я, наверное,
устал от одиночества. Оттого, что я всех видел, а меня - никто.
Вика проснулась, быстро села на диване и дернула за кисточку торшера.
Она смотрела прямо в кресло, где я сидел. Мне казалось, что она видит
меня.
Я медленным движением снял с головы шапку и возник.
- Славка... - спокойно проговорила Вика так, будто я сидел на этом
месте все четыре года. - Как ты сюда попал? В окно?
- Нет, - я показал шапку. - В шапке-невидимке.
Она сразу поверила.
- Ты сам ее сконструировал?
- Купил за рубль шестьдесят.
Она не поверила.
- Я знала - ты что-нибудь придумаешь и придешь... Только почему так
долго?
- А ты ждала?
- Конечно...
- А почему ты мне не сказала?
- Ты не спрашивал.
- Потому что ты бросила меня.
- Это ты меня бросил.
- Ты с ума сошла!
Я мог тогда думать и говорить только о ней. Я ни на минуту не мог ос-
таться наедине с собой и так обалдевал от этого, что заплакал однажды
средь бела дня на стоянке такси.
- Я любил тебя...
- Значит, любил и бросил.
- Разве так бывает?
- Значит, бывает.
- Ты что-то напутала...
- Мы вместе напутали.
- Но почему ты молчала?
- Боялась попасть в смешное положение.
В двадцатом веке, когда космонавт выходит из корабля прямо в небо,
двое людей, необходимых друг другу, не могут просто прийти один к друго-
му и сказать об этом.
Нужно какое-то чудо, шапка-невидимка, чтобы встретились двое людей,
живущих в одно время, в одном городе, на соседних улицах, в двадцати ми-
нутах ходьбы.
Во мне закипали упреки, но я молчал. Видимо, обиженный обыватель бо-
ролся во мне с интеллигентным человеком.
- Как твои дела? - спросил я.
- Обычно, - сказала она. - Заботы творчества. Когда их много - плохо.
Когда их нет - тоже плохо.
Интонации у Вики были ровные и какие-то деревянные.
Она думала в этот момент не о заботах творчества.
- Ты у Копылова работаешь? - спросила она.
- Да. Вместе с Сашей.
- Он, конечно, обожает тебя...
- Кто?
- Копылов. Ты ведь очень талантливый конструктор.
