жения студенты.
Эту точку зрения, так же, как и ряд других, я держу при себе до тех
пор, пока мама не кидает в меня щеткой для волос. После чего беседа на-
лаживается.
- Ну что ты дерешься? - обижаюсь я. - Каждый должен делать то, что у
него получается.
Я намекаю на мамину деятельность, но она намеков не понимает.
- А что у тебя получается? Что ты хочешь?
- Откуда я знаю? Я себя еще не нашла.
Это обстоятельство пугает маму больше всего на свете. Если я не нашла
себя в первые 18 лет, то неизвестно, найду ли себя к следующим вступи-
тельным экзаменам.
- Ты посмотри на Леру, - советует мама.
Лера поступила во ВГИК на киноведческий факультет Кто-то будет делать
кино, а она в нем ведать.
- А ты посмотри на Соню, - предлагаю я свою кандидатуру. - По два го-
да сидела в каждом классе, а сейчас вышла замуж за капиталиста. В Индии
живет.
- В Индии нищета и инфекционные заболевания, - компетентно заявляет
мама.
- Вокруг Сони нищета, а ее индус дом имеет и три машины.
- Тебе это нравится?
- Нищета не нравится, а три машины - хорошо.
- А что она будет делать со своим индусом? - наивно интересуется ма-
ма.
- То, что делают муж и жена.
- Муж и жена разговаривают. А о чем можно говорить с человеком, кото-
рый не понимает по-русски?
- Она его научит.
- Можно научить разговаривать, а научить понимать - нельзя.
- Ты тоже со мной разговариваешь, а меня совершенно не понимаешь. Ка-
кая в этом случае разница - жить с тобой или с индусом?
- Таня, если ты будешь так отвечать, - серьезно предупреждает мама, -
я тебе всю морду разобью.
- А что, я не имею права слова сказать?
- Не имеешь. Ты вообще ни на что не имеешь никакого права. Потому что
ты никто, ничто и звать никак. Когда мне было столько, столько тебе сей-
час, я жила в общежитии, ела в день тарелку пустого супа и ходила зимой
в лыжном костюме. А ты... Посмотри, как ты живешь!
Мама думает, что трудности - это голод и холод. Голод и холод - неу-
добства. А трудности - это совсем другое.
Я никто, ничто и звать никак. Разве это не трудность?
У Петрова - блондинка. А это не трудность?
Мне иногда кажется, что мама никогда не была молодой, никогда не было
войны, о которой она рассказывала, никогда не жил Чарльз Диккенс - все
началось с того часа, когда я появилась на свет. В философии это называ-
ется "мир в себе".
- У нас были общие радости и общие трудности, - продолжает мама свою
мысль.
- Тогда были общие, - говорю я, - а сейчас у каждого свои.
Мама стремительно смотрит вокруг себя, задерживается глазами на кера-
мический пепельнице. Так спорить невозможно. Я предупреждаю об этом
вслух, но мама с моим заявлением не считается. И через пять минут в ком-
нате соседей покачивается люстра и нежно звенит в серванте хрусталь.
А еще через пять минут я стою, но уже не в комнате, а на улице, пос-
реди двора.
Никто в этой жизни не любит меня больше, чем мать, и никто не умеет
сильнее обидеть. В философии это называется "единство и борьба противо-
положностей".
Подруга Лера сказала бы по этому поводу так:
"Надо уметь отделять рациональное от эмоционального. Родители на то и
созданы, чтобы воспитывать, а дети для того и существуют, чтобы созда-
вать поводы для забот.
Каждое поколение испытывает на себе любовь родителей и неблагодар-
ность детей. Что же касается индуса, то тут особенно важно отделить ра-
циональное от эмоционального. Ни в коем случае нельзя ориентироваться на
страсть, надо учитывать перспективы отношений, брать мужа на вырост".
Петров - муж на вырост. Через 10 лет он станет молодым профессором, а
я женой молодого профессора. Я буду приносить пользу мужу, а он всему
обществу - за меня и за себя. Жаль, что Петров женится не на мне, а на
блондинке. Хотя их отношения с блондинкой ни на чем не стоят, а у нас с
Петровым общее прошлое: мы вместе рыли картошку в колхозе. Может быть,
когда-нибудь он вспомнит об этом и позвонит мне по телефону.
Петров очень остроумный человек. Он весь состоит из формул и юмора.
Юмор, конечно, восстанавливает то, что разрушает пафос, но когда его
очень много - он сам начинает разрушать. Так же, как ангина, разрушает
сердце. От частых ангин бывает недостаточность митрального клапана, с
этим очень неудобно жить. А от хронического юмора образуется цинизм, с
которым жить очень удобно, потому что человек все недооценивает. Всему
назначает низкую цену.
У мамы мало юмора, она ко всему относится торжественно и все переоце-
нивает. У Петрова много юмора, он ко всему относится снисходительно, все
недооценивает. Лера все время отделяет рациональное от эмоционального.
Всему знает точную цену. Она умеет и в жизни "руду дорогую отличить от
породы пустой".
А я ничего не знаю и не умею. Потому что я себя не нашла. И меня ник-
то не нашел.
Рядом с нашим домом продовольственный магазин, а возле магазина
большая лужа. Зимой она замерзает, тогда дворничиха Нюра посыпает ее
песком или крупной солью, чтобы люди не падали. Сейчас конец августа,
начало дня, лужа стоит полная и белая от молока. Вчера в нее с грузовика
свалился ящик с шестипроценткым молоком.
Возле лужи собираются кошки, они спокойно сидят, вытянув хвосты, а
люди куда-то торопятся, и всем свое дело кажется самым важным.
У меня развито стадное чувство. Когда я вижу бегущих людей, я бегу
вместе со всеми, даже если мне надо в противоположную сторону.
Однажды мы с Лерой собрались на ее дачу и приехали с этой целью на
Савеловский вокзал. Лера пошла за билетами, а я осталась ждать на плат-
форме. В это время со второго пути отправлялся поезд, который редко хо-
дит и далеко везет. Вокруг меня все пришло в движение и устремилось ко
второму пути. Люди бежали так, будто это был самый последний поезд в их
жизни и вез их не в Дубну, а в долгую счастливую жизнь.
Я услышала в своей душе древний голос и бросилась бежать вместе со
всеми, не различая в общем топоте своего собственного. Когда я вскочила
в вагон, то испытала облегчение, доходящее до восторга. Потом, конечно,
я испытала оторопь и растерянность, но это было уже потом, когда поезд
тронулся.
Лера не понимает, как можно вскочить в ненужный тебе поезд. Она до
сих пор не понимает, а я до сих пор не могу объяснить.
Я давно миновала свой двор и несколько улиц, когда увидела бегущих
людей. Они пронеслись мимо меня, потом остановились - в передних рядах
произошла кратковременная борьба. Потом все повернулись и бросились в
другую сторону.
Я заглушила в себе древний голос, отошла и попробовала сосредото-
читься. Со стороны, как правило, виднее, я все поняла: действие происхо-
дит перед театром, массы стреляют билет на утренний спектакль.
Я не люблю стрелять билеты. В этом есть что-то унизительное. Те, у
кого заранее припасены билеты, чувствуют необоснованное превосходство и
на вопрос, нет ли у него лишнего, могут ответить: "Есть. В баню". Каждо-
му приятно почувствовать превосходство, пусть даже временное и необосно-
ванное. Я это понимаю, но не принимаю. Поэтому просто отхожу в сторону,
ни у кого ни о чем не спрашиваю, при этом у меня вид попранной женствен-
ности. Такой вид часто бывает у хорошеньких продавщиц, которые собрались
завоевывать мир, а попали за прилавок.
Сегодня я тоже отхожу в сторону и смотрю, как ведут себя возле теат-
ра. Если бы в кассе были свободные билеты, людям хотелось бы на спек-
такль гораздо меньше или не хотелось бы совсем.
Ко мне подошла блондинка в белом пальто и таинственно спросила:
- Можно вас на минуточку?
- Можно, - согласилась я и пошла за нею следом.
Я не понимала, куда она меня ведет и с какой целью.
Может быть, это была блондинка Петрова и ей совестно смотреть мне в
лицо?
Блондинка тем временем остановилась и достала из лакированной сумочки
билет - голубой, широкий и роскошный.
- Продаете? - догадалась я.
У меня в кармане было 7 копеек - ровно на пачку соли.
- Отдаю, - поправила меня блондинка.
- Почему?
- Он мне даром достался.
- А почему мне, а не им? - Я кивнула в сторону дышащей толпы.
- Боюсь, - созналась блондинка. - Растерзают.
Я обрадовалась и не знала, как приличнее: скрыть радость или, наобо-
рот, обнаружить.
- Вам, правда, не жалко?
- Правда. Я вечером посмотрю в лучшем составе.
- Тогда спасибо, - поблагодарила я, обнаруживая радость одними глаза-
ми, как собака.
Мы улыбнулись друг другу и разошлись довольные: я тем, что пойду в
театр, а она тем, что не пойдет.
Есть зрители неблагодарные: им что ни покажи - все плохо. Я - благо-
дарный зритель. Мне что ни покажи - все хорошо.
Мои реакции совпадают с реакцией зала - просто они ярче проявлены.
Если в зале призадумываются - я плачу, а если улыбаются - хохочу.
Мне все сегодня нравится безоговорочно: пьеса, которая ни про что,
артисты, которые изо всех сил стараются играть не хуже основного соста-
ва. Может быть, у них в зале знакомые или родственники, и они стараются
для них.
Мой сосед справа похож на молодого Ива Монтана - тот современный тип
внешности, о котором можно сказать: "уродливый красавец" или "красивый
урод". Он не особенно удачно задуман природой, но точно и тщательно вы-
полнен: точная форма головы, вытянутая шея, вытянутые пальцы, вытянутая
спина. Все вытянуто ровно на столько, на сколько положено, ни сантиметра
лишнего. Хорошо бы он на мне женился.
Спектакль окончился традиционно. Зло было наказано, а справедливость
восторжествовала. Так должны заканчиваться все спектакли, все книги и
все жизни. Необходимая традиционность.
Я не люблю выходить из театра, не люблю антрактов - вообще мне не
нравится быть на людях. На людях хорошо себя чувствуют начинающие знаме-
нитости - все на них оглядываются и подталкивают друг друга локтями. А
когда ты идешь и тебя никто не замечает, появляется ощущение, что ты не
обязательна. И вообще не обязательна.
- Девушка, извините, пожалуйста... - Кто-то меня все-таки заметил. Я
обернулась и увидела Ива Монтана. "Сейчас спросит, где Третьяковская га-
лерея", - догадалась я.
- Где вы взяли ваш билет? - спросил Ив Монтан.
- Мне его подарили.
- Кто?
- Блондинка. - Я хотела добавить "красивая", но передумала.
- Она еще что-нибудь говорила?
- Да. Она сказала, что посмотрит спектакль в лучшем составе.
Что ж, может быть, блондинка не любит уродливых красавцев, а предпо-
читает красивых красавцев или уродливых уродов. Чистота стиля.
Мы вышли на улицу. Весь июль и первую половину августа шли дожди. А
так как природа все уравновешивает, то на вторую половину пришлась вся
жара, причитающаяся лету. Было так душно, что плавился асфальт.
- А как отсюда добраться до Третьяковки? - поинтересовался Ив Монтан.
"Наконец-то дождалась", - с удовлетворением думала я.
- Вы приезжий?
Все, кто приезжает в Москву из других городов, сейчас же бегут в
Большой театр или в Третьяковскую галерею, даже если это им совершенно
неинтересно.
- Приезжий, - сознался Ив Монтан.
- Откуда?
Я думала, он скажет "из Парижа".
- Из Средней Азии, - сказал Ив Монтан.
- А зачем вам Третьяковка? Вы любите живопись?
- Нет. Я хожу смотреть туда одну картину, "Христос в пустыне".
- Крамской, - вспомнила я.
- Наверное. Там Христос сидит на камне, а я перед ним на диванчике. В
такой же позе. Посидим вместе час-другой, начинаем думать об одном и том
же.
- О чем?
- Так. О себе, о других.
- А о ком вы думаете лучше - о себе или о других?
- Конечно, о себе. Вам в какую сторону?
- Мне все равно, - сказала я. Мне действительно было совершенно без-
различно.
Мы смешались с толпой и пошли в непонятном для себя направлении. Мо-
жет быть, у Ива Монтана тоже было развито стадное чувство.
