ках, и походила на свою выросшую дочь.
Никитин смотрел ей вслед и думал о том, что ничего не знает о жене, и
это представилось, как спасение, ибо чего не знаешь, того нет. А раз ни-
чего нет, то, может, действительно можно все поправить, и для этого не
надо совершать никаких поступков. Просто объединить свои привычки с при-
вычками жены.
День выдался неспокойный. Приходили родные, близкие, не очень близкие
и вовсе незнакомые.
Явились даже несколько человек, с которыми Никитин вместе отдыхал в
пионерском лагере в Ватутинках - не то в первую, не то во вторую смену.
Бывшие пионеры рассказывали Никитину, как они вместе потихоньку рвали
клубнику, и из рассказа получалось, что Никитин еще в те времена был
смелый и необыкновенный человек.
Он слушал и думал: для того чтобы обратить на себя внимание, ему надо
было либо умереть, либо забраться в клетку с гималайским медведем.
Никитин сначала выходил к людям, принимал их внимание скромно, но с
достоинством. Потом ему надоело и их внимание и собственное достоинство
От внимания устаешь так же, как от невнимания.
Никитин забился за медведя, прислонился к медвежьему боку и, чтобы
скоротать время, стал решать в уме форму мясорубки.
Поразительно, как переменилась жизнь за последнее время. Переменилось
все, кроме мясорубки Она осталась такой же, как была, - громоздкая, неу-
добная, с массой деталей. Динозавр, а не мясорубка.
Никитин сидел, вытянув ноги, прикрыв глаза, и ему представлялся дом,
полный музыки, с необычной мясорубкой на кухне - электрической, пласт-
массовой - голубой в красный горошек.
В обеденный перерыв в зоопарк приехал Саруханян Он пробился к самой
клетке, но Никитина не увидел.
- Борис Николаевич! - громко окликнул Саруханян.
Никитин выглянул из-за медвежьего хребта и, узнав своего начальника,
подошел к прутьям.
Они стояли по обе стороны решетки и с интересом разглядывали друг
друга. Саруханян заметил, что глаза у Никитина зеленые в светлых ресни-
цах, а нос длинный и асимметричный. А Никитин обратил внимание на то,
что Саруханян сутулый, с большой квадратной головой, чем-то неуловимо
напоминает гималайского медведя.
- Пожалуйста, - сказал Саруханян, - я могу восстановить Шлепянова,
если для вас это так принципиально. Но ведь вы могли прийти ко мне в ка-
бинет и сказать об этом? Зачем же лезть в клетку?
Никитин промолчал.
- Я не спорю, - продолжал Саруханян. - Шлепянов способный художник,
интересно мыслит. Но то, что он предлагает, невозможно применить. У нас
прикладное искусство, а не искусство вообще.
Никитин снова промолчал.
- Вы не согласны? - забеспокоился Саруханян.
- Нет, - сказал Никитин, - я не согласен. Всякое искусство должно
нести в себе элемент иррационального развития. Тогда это искусство.
- Но у нас маленький штат и большой план. Шлепянов занимается ирраци-
ональным развитием, а другие должны выполнять его работу.
- Во все времена кто-то сеял хлеб, а кто-то смотрел в небо. И те, кто
сеял хлеб, кормили того, кто смотрел в небо. Надо мыслить шире, чем штат
и план.
Саруханян задумался, глядя за плечо Никитина. Может быть, в этот мо-
мент он пытался мыслить шире. Потом вдруг очнулся и увидел медведя.
- Фу! Какой противный! - негромко искренно поделился Саруханян.
- Почему противный? - заступился Никитин. - Обыкновенный гималайский
медведь.
Подошел сторож и отогнал Саруханяна от клетки.
- Близко подходить не разрешается, - строго предупредил он. Потом по-
вернулся к Никитину и приказал: - А ты тут своих порядков не заводи!
Саруханян испугался сторожа и ушел, оставив Никитину передачу: ар-
мянский коньяк и кулек конфет "Памир". Конфеты Никитин отдал медведю, а
коньяк оставил себе.
Он выпил половину бутылки, положил голову на колени и закрыл глаза. А
когда открыл их - стояла ночь.
Стояла ночь. Звери спали и бредили во сне. Где-то далеко плакал ма-
ленький лисенок.
В небе висел крепкий молодой месяц. Сосны возле площадки молодняка
стояли черные, тяжелые, и казалось, будто написаны маслом.
Никитин смотрел перед собой и удивлялся: как это красиво - ночь.
Обычно он спал в это время суток и ничего не видел. Надо было оказаться
в клетке с гималайским медведем, чтобы понять ночь, увидеть Саруханяна,
посмотреть, как бегает жена. Вспомнить, как воровал в детстве клубнику:
тогда, в тот день, шел теплый яростный дождь, и лужи вскипали пузырями.
Он бежал по лужам и так устал, что нечем было дышать. Звеньевой Семка
сказал, что не надо обращать на это внимания, скоро придет второе дыха-
ние, и оно действительно пришло. Пришло, потому что нельзя было остано-
виться. Надо было бежать дальше.
За спиной подергали дверцу. Никитин обернулся и увидел двоих людей,
одного - побольше, другого - поменьше.
Никитин подошел к дверце и узнал Шлепу с подружкой женатого хулигана.
В темноте просматривался ее нежный профиль.
- Здравствуйте, - вежливо поздоровалась она, узнав Никитина.
- Извините, я вас не приглашаю, - сказал Никитин.
- Ничего, - разрешила девочка.
- Мы пришли тебя сменить, - сказал Шлепа.
- Не надо.
- Почему?
- Таких, как ты, больше нет. А таких, как я, полный зоопарк.
Девочка с восхищением посмотрела на Шлепу. Она тоже предчувствовала,
что таких больше нет, и Никитин подтвердил ее предчувствия.
- Зачем ты сюда залез? - спросил Шлепа.
- Так... - сказал Никитин.
- Но какая-то сверхзадача у тебя была?
- Была. Погладить гималайского медведя.
- И все?
- Все.
- Эгоизм, - сказал Шлепа.
- Почему? - не понял Никитин.
- Ты залез в клетку, вместо того чтобы выполнять свои обязанности.
- О каких обязанностях ты говоришь?
- Об обязанностях каждого человека перед другими людьми.
- Но почему эгоизм? Я залез в клетку - кому от этого плохо?
- А кому от этого хорошо? Это никому не надо - ни тебе, ни другим.
- Медведю, - сказал Никитин. - Ему со мной веселее.
- А перед медведем у тебя нет обязательств. Его интересы можно не
учитывать.
Медведь приподнял морду и глухо заворчал.
- Ой! - сказала девочка.
- Вы идите, - предложил Никитин.
- Мы тебя рядом покараулим, - пообещал Шлепа.
Они отошли к площадке молодняка, сели на качалку и стали качаться.
- А я музыкальную мясорубку придумал! - крикнул Шлепа. - По принципу
шарманки: можно будет крутить ручку и слушать музыку.
Шлепа учитывал интересы домохозяйки и совершенно не учитывал интере-
сов Саруханяна.
Никитин вернулся на место - в угол и стал думать о своих обязанностях
перед другими людьми. У каждого человека есть несколько кругов обязан-
ностей - малых и больших, главных и второстепенных. Жена у Никитина в
слезах, дочь - в диатезе, значит, он не выполняет своих прямых и конк-
ретных обязанностей перед самыми близкими людьми. Другие, незнакомые лю-
ди пользуются мясорубками-динозаврами - значит, Никитин не выполняет
обязанностей и перед более широким кругом людей.
А еще существуют обязательства, которые человек принимаете рождением,
потому что он родился человеком, а не гималайским медведем, например.
Конечно, гималайский медведь имеет познавательное значение, но эту
роль может выполнить любой другой гималайский медведь. Не этот, так сле-
дующий. А обязанности Никитина может выполнить только он один. Так что
получается: заменить медведя легко, а заменить Никитина невозможно.
- Медведь... - тихо позвал Никитин. - Отпусти меня...
Он подошел к гималайскому медведю, присел возле него на корточки и
стал гладить его по холке, по длинной черной морде. Медведь медленно ми-
гал, голова у него была большая и теплая.
Никитин гладил медведя - делал то, зачем пришел в клетку. Он пришел,
чтобы взорвать свои и человеческие привычки, но сейчас уже не помнил об
этой своей изначальной цели.
Они прожили в одной клетке сутки с небольшим, это было сложное для
Никитина время, и прожили они его честно: медведь оберегал Никитина
ночью от холода, днем от человеческого внимания. А Никитин угощал медве-
дя конфетами и не разрешал о нем пренебрежительно отзываться.
- Я понимаю, тебе скучно будет, - тихо говорил Никитин, преодолевая
пальцами жесткую дремучую шерсть, - но я завтра к тебе обязательно при-
ду.
Медведь перекатил морду на ухо, отвернулся от Никитина.
- А в воскресенье мы вместе придем. Вот посмотришь...
Никитин подошел к двери и, просунув руку сквозь прутья, отодвинул ще-
колду.
Он вышел и задвинул щеколду обратно, чтобы не волновать сторожа, ко-
торый спал где-то, подчиняясь своим привычкам, а не обязанностям.
Шлепа и девочка медленно качались, безвольно свесив руки. Осыпанные
лунным светом, они были черные и четкие, как на эстампе.
Влюбленность - это потеря реальности. Шлепа и девочка смотрели ку-
да-то в вечность, слушая новое свое состояние. Никитина они не увидели,
потому что он был в реальности, а они - нет.
Никитин постоял возле них и медленно пошел к выходу. Потом, спохва-
тившись, вернулся обратно к клетке, снял табличку со своими данными.
Интересно было почитать на досуге, что написал о нем сторож зоопарка.
ИНСТРУКТОР ПО ПЛАВАНИЮ
Я лежу на диване и читаю учебник физики.
"Когда в катушке тока нет, кусок железа неподвижен..." Это похоже на
стихи:
Когда в катушке тока нет,
Кусок железа неподвижен...
Ни катушка, ни кусок железа меня не интересуют совершенно. Я изучаю
физику для двух людей: для мамы и для Петрова.
Петрова недавно видели с красивой блондинкой. Я понимаю, что оби-
жаться - мещанство и чистейший эгоизм.
Если любишь человека, надо жить его интересами. "Если две парал-
лельные прямые порознь параллельны третьей, то они параллельны между со-
бой". Значит, если я люблю Петрова и блондинка любит Петрова, то я и
блондинка должны любить друг друга.
В комнату вошла моя мама и сказала:
- Если ты сию минуту не встанешь и не пойдешь за солью, я тебе всю
морду разобью!
Надо заметить, что моя мама преподаватель зарубежной литературы в
высшем учебном заведении. У нее совершенно отсутствует чувство юмора.
Пианино она называет музыкальным инструментом, комнату - жилой площадью,
а мое лицо - мордой.
Юмор - это явление социальное. Он восстанавливает то, что разрушает
пафос. В нашей жизни, даже в моем поколении, было много пафоса. Зато те-
перь, естественно, много юмора.
- Ну, объясни, - просит мама, - что вы за люди? Что это за поколение
такое?
Мама умеет за личным видеть общественное, а за частным - общее.
- При чем тут поколение? - заступаюсь я. - Я уверена, стоит тебе
только намекнуть, как все поколение тут же ринется за солью, и только я
останусь в стороне от этого общего движения.
Мама привычным движением берет с полки первый том Диккенса и, не це-
лясь, кидает в мою сторону. Я втягиваю голову в плечи, часто мигаю, но
делаю вид, что ничего не произошло.
Я понимаю - дело не в поколении, а в том, что неделю назад я провали-
лась в педагогический институт и теперь мне надо идти куда-то на произ-
водство. Я вообще могу остаться без высшего образования и не принести
обществу никакой пользы.
У меня на этот счет есть своя точка зрения: я уверена, например, что
моя мама принесла бы больше пользы, если бы работала поваром в заводской
столовой, кормила голодных мужчин. Она превосходно готовит, помногу кла-
дет и красиво располагает еду на тарелке. Вместо этого мама пропаганди-
рует зарубежное искусство, в котором ничего не понимает. "Диккенс богат
оттенками и органически переплетающимися противоречивыми тенденциями.
Понять его до конца можно, лишь поняв обусловленность противоречивым ми-
роощущением художника".
Не знаю - можно ли понять до конца писателя Диккенса, но понять на
слух лекции мамы невозможно. Не представляю, как выходят из этого поло-
