ла-мяла, она становилась все скомканнее и меньше. Я больше не глядела по
сторонам и ни о чем постороннем не думала. Я не сводила глаз с этого ку-
лачка.
Цыганка тем временем перестала двигать пальцами, разжала кулак и по-
казала мне пустую ладонь. Она показала мне фокус.
Боясь поверить, я спросила:
- А где деньги?
- Улетели.
- Куда?
- Туда, - цыганка показала куда-то вверх.
Я посмотрела в этом направлении, но денег не увидела, а увидела
большие, светящиеся неоном буквы "Ленинградский вокзал".
- Послушайте, - тихо сказала я, - отдайте мне их обратно. Пожалуйста.
Я вас очень прошу.
При слове "очень" мои глаза наполнились непролившимися слезами, руки
я стиснула перед грудью, и в этот момент походила со стороны на камерную
певицу.
Цыганка вдруг сказала мне грубое слово. Это было неожиданно, но не
удивило меня. Меня удивило то, как переменились ее глаза. Я никогда не
представляла себе, что на человеческом лице могут быть такие глаза.
К моей цыганке стали подходить остальные, хотя с меня было вполне
достаточно одной. Я повернулась и пошла от вокзальной стены. Иногда ос-
танавливалась, мотала головой, как лошадь. И все люди, идущие навстречу,
казались цыганами.
Раньше, прошлый год, когда мне везло или не везло, я шла к нему до-
мой, на Смоленскую. И сейчас я иду к нему, но не на Смоленскую, как
раньше, а на Таганку. Там его мастерская.
Я звоню в дверь и пугаюсь, что его нет. Но он есть. Он отпирает и
смотрит на меня.
- Поздоровайся со мной, - говорю.
Он молчит. Лицо такое, будто слушает музыку - "Лунную сонату".
Прохожу мимо него в прихожую, оттуда в комнату.
На полу разложены рисунки - один к другому. То ли он сушит их подоб-
ным образом, а может, ему удобнее с высоты двухметрового своего роста
глядеть на дело рук своих.
Останавливаюсь перед рисунками, ничего не вижу, кроме черно-белых пя-
тен.
- Я пришла взять очки, - говорю, глядя в пол.
Месяц назад я забыла у него очки от солнца. Сейчас осень, очки не
нужны. Он это понимает. Я знаю, что он это понимает.
Мы молчим. Он смотрит на меня. Я - в пол.
Вдруг из черно-белых пятен различаю среди заснеженных деревьев спину
мальчика. Мальчик идет в школу: в одной руке несет портфель, в другой -
мешочек для галош. По тому, как отведен портфель, как натянута веревоч-
ка, по линии плеч вижу, что мальчику не хочется идти в школу.
- Нравится?
- Непонятно, - говорю, - в какой стране живет твой мальчик.
- Мальчики во всех странах одинаково не хотят ходить в школу.
Не надо мне было на него смотреть.
- Принеси очки.
Он отделяется от стены, подходит ко мне. Обнимает.
Моя щека помнит его щеку. Рука - его плечо. Будто когда-то уже было
так же, тысячу лет назад. При первом моем рождении. Была эта же комната.
Стояла такая же напряженная густая тишина. Он целует меня. И это я тоже
помню. Отвожу лицо.
- Не надо.
- Почему?
- Не надо.
Это я из самолюбия. Кому оно нужно сейчас, мое самолюбие...
- Ты извини, что я не звонил.
Зачем извиняться? Не звонил и не звонил.
Я вижу его ухо и край щеки, тлеющий румянцем. В линии затылка и спины
есть что-то невзрослое. Молчит, мотает на указательный палец короткую
нитку. Потом перестает мотать, смотрит через глаза прямо мне в душу.
- Неужели ты не понимаешь?
Я все понимаю. На Смоленской, в двадцати минутах езды на метро, живет
маленький, незнакомый мальчик. Его сын.
- Я все понимаю. Ты хочешь, чтобы были и волки сыты и овцы целы.
Он встает, отходит к окну. Кажется, я добилась своего - ему неприят-
но. Но мне не легче. Мне от этого еще хуже.
На окно налипли сумерки. В комнате темно. От зажженного за окном фо-
наря на полу косая зыбкая тень рамы. И мне кажется - это наш дом. Встре-
тились вечером, каждый после своих дел, и не надо расставаться. Ни се-
годня, ни завтра. Никогда.
Я осознаю вдруг, что если сейчас зажечь свет - исчезнет тень на полу.
Обозначатся голые стены. Дом не мой. Он не мой. Ощущение сиюминутности.
Я не хочу зажигать свет. Хочу, чтобы все осталось так, как сейчас.
Говорю:
- Зажги свет.
- Не надо, - просит он. - Так лучше.
- Поздно. Отвези меня домой.
Хоть бы не послушал.
Наша машина идет среди других машин и внешне ничем от них не отлича-
ется.
Он курит молча. Лицо отчужденное - такое впечатление, будто мы поссо-
рились.
Я смотрю на его профиль, на рукав пальто. Мне кажется, что едем мы в
последний раз и видимся в последний раз. Я мысленно ласкаю его, говорю
самые нежные и нужные слова, каких я ему никогда не говорила раньше, а
теперь и подавно не скажу.
Он переключает скорость. Я боюсь скоростей, но сейчас мне хочется,
чтобы он ехал еще быстрее, хочется врезаться во что-нибудь, чтобы больше
не думать. Спрашиваю:
- Ты на похороны мои придешь?
- Если будет время, - говорит он и выкидывает папиросу через опущен-
ное стекло.
Машина останавливается против моего дома. Мне хотелось бы ехать дол-
го, но мы уже приехали.
- Ты так ничего и не поняла, - говорит он.
- До свидания. - Я дергаю ручку и выхожу из машины.
Есть такое вьражение - "через силу". Это, наверное, когда сила тянет
в одну сторону, а ты идешь в другую.
Я вхожу в комнату. Не раздеваясь, в плаще и косынке сажусь на тахту.
Борька опускает газету, глядит на меня.
- Ты чего?
- Ничего.
Как неэкономно устроена жизнь. Даже старые, изношенные платья не выб-
расывают, а рвут на тряпки и используют в хозяйстве. А такая редкость,
как любовь, если она не нужна тому, на кого направлена, то она вообще
никому не нужна. Никому не нужна моя любовь, талант и преданность.
- Перестань курить. Мне душно.
- А куда я пойду курить? - Борька несколько раз сильно затягивается,
потом винтообразным движением тушит папиросу в пепельнице. Вокруг него
зыбким голубым туманом плывет дым.
- Открой окно, - прошу я.
- Мне будет холодно спине.
- Эгоист! - Я чувствую, как от слез тяжело и неудобно глазам. - Ну
почему вы все такие эгоисты?
- Это ты меня на "вы" называешь? - уточняет Борька.
В этот момент на кухне раздается грохот, будто выстрелили из ружья.
Исходя из прошлого опыта, догадываюсь, что это с плиты свалилась сково-
рода. Она свалилась на бутылки из-под кефира, которые стоят возле плиты.
- Знаешь что, ты или бутылки убирай, или сковороду клади в другое
место. Обратно у тебя все летит.
Борька любит слово "обратно": у меня "обратно порвались носки" или
"ты обратно все делаешь наоборот".
Ночью я еду в Ленинград. Деньги мне дала Татьяна, причем довольно
быстро, не выясняя смысла жизни.
- Спасибо, - сказала я.
- Пожалуйста, - ответила Татьяна.
Так и бывает в жизни, когда человек выручает человека. "Спасибо", -
говорит один. "Пожалуйста", - отвечает другой.
Я еду в свой город на чужую свадьбу, везу в подарок дымчатые очки,
каких не достанешь. Сейчас, правда, осень, очки не нужны. Но ведь будет
другое лето.
РУБЛЬ ШЕСТЬДЕСЯТ - НЕ ДЕНЬГИ
Возле метро "Новые Черемушки" в ларьке продавались шапки-невидимки.
Шапки были бежевые с помпончиком на макушке, походили на лыжные. Их ник-
то не брал.
Я стою в шапке-невидимке, стиснутый со всех сторон, и чувствую плечи
своих современников.
Возле меня в минусовом расстоянии стоит деревенская женщина в шали и
плюшевой жакетке. На шее у нее, как олимпийский венок, висит гирлянда
сушек.
- Мать, - обиженно говорит кто-то за моей спиной, - встала, как па-
мятник. Подвинься немножко!
Я включен, и там, где я стою, пустое место. Бабка двигается в эту
пустоту, но она заполнена мной.
- Куда я подвинусь-то? - огрызается бабка. Она так оглушена городом,
цивилизацией и своими узлами, что ничему уже не удивляется.
- У, деревня... - сердится человек за спиной.
Можно бы повернуться и двумя пальцами взять горожанина за нос, за са-
мый кончик, чтобы умел расставлять в жизни акценты. Но, с другой сторо-
ны, стоит ли хватать за нос человека, который не умеет расставлять ак-
центы и, видимо, сам страдает от этого? Ему от этого еще Хуже.
Я прохожу мимо вахтера без пропуска и направляюсь в свой корпус.
Институт у нас большой - целый город. Руководит институтом Копылов,
лауреат трех Государственных и двух Ленинских премий.
Копылов - гений. Ему ничего не стоит выдумать новый самолет и открыть
новый закон. При этом он не кричит "эврика", как Архимед, а просто отки-
дывается на спинку рабочего кресла и делает пружинящие разводы руками в
стороны.
Я завидую Копылову, как Сальери Моцарту.
Завидую потому, что он - гений, а я просто способный человек. Я, мо-
жет быть, могу выдумать самолет, но на это уйдет много времени. Потому
что я буду отвлекаться. А Копылов ни на что не отвлекается. Все ос-
тальное ему неинтересно. Но это не значит, что он растерянный и близору-
кий, как описывают ученых в литературе, роняет на ходу стулья и ходит в
разных ботинках. Копылов точен. Никогда и никуда не опаздывает. У него
потрясающие запонки с рубинами и модная стрижка.
Иногда я встречаю его и здороваюсь, а он отвечает и идет дальше. Я
остановился возле ларька, повертел в руках шапку и спросил у продавщицы:
- А почему никто не покупает?
- Вигоневая, - равнодушно объяснила продавщица.
Я пощупал шапку: она действительно была не шерстяная и, видимо, хо-
лодная.
- Ну, будете брать? - высокомерно спросила продавщица. Она была моло-
дая, с высокой прической и держала ее на голове гордо, как олени держат
рога.
- А сколько стоит? - виновато спросил я.
- Рубль шестьдесят, - сказала продавщица. - Деньги, что ли? Больше
пропьете, и толку чуть. А тут все-таки шапка...
Рубль шестьдесят - не деньги. А все-таки шапка...
- Заверните, - попросил я.
- Вам какую?
- Все равно. Можно эту...
Продавщица взяла шапку, на которую я указал, надела ее себе на голову
и - пропала.
Я растерялся. Вообще меня удивить очень трудно, почти невозможно. Я
тонко чувствую корни жизни, все могу понять и объяснить. Но здесь я ни-
чего не мог понять.
Продавщица тем временем сняла с головы шапку и снова возникла.
- Включает? - равнодушно спросила она. Ей было все равно, каким това-
ром торговать.
- Не понимаю, - сознался я. Удивление и растерянность еще не осели во
мне.
- Я пропадала или не пропадала? - уточнила продавщица.
- Пропадала.
- Значит, включает, - успокоилась продавщица. - А то, знаете, щас хо-
лодно, шапки портятся, которые вовсе не включают, а которые наполови-
ну... Вам завернуть?
- Не обязательно.
Я взял шапку, отошел от ларька. Надел поплотнее на голову и отправил-
ся на работу.
Главное в жизни - правильно расставлять акценты. Уметь видеть - что
важно, а что неважно.
Если, например, в метро тебе давят в спину и ходят по ногам - надо
понимать, что это явление временное. Сказано: "Каждый подчиненный рабо-
тает лучше, если он видит, что начальник его замечает".
У меня есть хрустальная мечта жизни: я мечтаю, чтобы в один прекрас-
ный солнечный день любого времени года Копылов заметил бы меня, подошел
и протянул руку.
- Здравствуйте, Слава! - сказал бы гений Копылов.
- Здравствуйте, Игорь Ростиславович! - вежливо ответил бы я.
- Ну как дела?
- Спасибо, потихоньку...
- А как жизнь вообще?
- Как когда...
- А я, знаете, замотался: то в Африку, то в Америку - некогда сосре-
доточиться.
Мы бы понимающе помолчали, и я бы сказал:
- Запонки у вас в большом порядке...
- Ага... - обрадуется Копылов. - Жена купила!
Мы улыбнемся друг другу и пойдем каждый своей дорогой. Он - к себе, я
- к себе. Но, придя к себе, я бы сел за стол и тут же изобрел круглое
крыло и поместил бы его сверху самолета, как верхний плавник у рыбы. Ко-
пылов взял бы в руки мой чертеж, поглядел вдаль и прищурился. Гена бы с
