- А почему вы здесь стоите? - удивилась Гелана, высунувшись из кухни.
Это был довольно сложный вопрос, и я не сразу нашелся, как на него
ответить.
- Проходите, пожалуйста! - гостеприимно откликнулась подруга и пома-
нила меня пальцем.
Я правильно прочитал этот жест и доверчиво пошел следом за подругой.
Она привела меня в комнату, а сама ушла обратно на кухню.
Кроме меня, в комнате оказалась старуха в штапельном платке с ма-
ленькой девочкой на руках.
- А кто это пришел? - громко спросила старуха у девочки. - Это папа
пришел?
Девочка поглядела на меня серьезно и подозрительно и вдруг заплакала.
Я смутился, хотел выскочить за дверь, но в это время старуха медленно
закружилась и запела:
Съезжалися к загсу трамваи,
Там пышная свадьба была...
Девочка перестала плакать, и личико ее с висящей слезой на щеке было
ясное.
- А как мы поймаем голубя за хвост? - спросила старуха. Девочка вытя-
нула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.
- А как Наташенька делает "дай-дай"?
Наташенька вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытя-
нула.
Старуха снисходительно на меня посмотрела, ища на моем лице следы
восторга и зависти.
- А как Наташенька делает "папа, иди сюда"?
Наташенька, не балуя разнообразием программы, снова повторила тот же
самый жест.
- Видал, что деется? - похвасталась старуха и, чтобы сделать мне при-
ятное, сказала: - А Лека - девка самостоятельная. Сама шить может и вя-
жет на спицах. И учится на "пять", не то, что наша...
Я посмотрел на часы, было начало девятого. Старуха тоже посмотрела на
часы и, вручив мне девочку, вышла из комнаты. Я думал, что она пошла за
Геланой, но старуха возвратилась одна, держа в руках блюдечко с творо-
гом.
- А сейчас нам дядя споет песенку про уточку... - пообещала она. Та-
кой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова.
- Чу, завыл, как баптист, - обиделась старуха. - Спой, что быстрое...
- Но я не хочу петь! - запротестовал я.
В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обста-
новке, сказала:
- Они кормят, подожди еще немного...
Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала:
"Только, пожалуйста, не делай глупостей", а Гелана ответила: "Мало ли я
делала глупостей, путь будет еще одна..."
Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было такое
состояние, будто я проработал целый рабочий день - причем не сегодняш-
ний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно.
- Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана.
Двух копеек у меня не было, и я зашел в продовольственный магазин.
Кассирша менять деньги отказалась, резонно заметив, что мелочь ей нужна
больше, чем мне.
Чтобы получить как-то две копейки и не испытывать при этом унижения,
я купил румынский коньяк.
Гелана ушла звонить, а я остался ждать, когда она выйдет из будки.
Мне больше не хотелось к Дориану, а хотелось домой.
Хотелось поесть, а потом развалиться в кресле и, вытянув ноги, почи-
тать "Известия".
Гелана вдруг выглянула из телефонной будки и, не сказав ни слова, по-
тащила меня внутрь.
- Позовите Сашу мужским голосом, - приказала она и сунула телефонную
трубку к моему уху. Глаза у нее были какие-то стремительные, будто она
разбегалась для прыжка в воду.
- Позовите Сашу, - послушно повторил я максимально мужским голосом.
- А кто спрашивает? - поинтересовался женский голос.
- Кто спрашивает? - Я зажал мембрану ладошкой.
- Алексей, скажите, Алексей...
- Алексей, - повторил я.
- Сейчас... - подумав, сказал женский голос.
- Сейчас, - передал я Гелане и протянул ей трубку.
Она посмотрела на меня с ужасом и осторожно взяла трубку, почему-то
двумя руками.
Я вышел на улицу. Шел снег, редкий и крупный. Мне показалось, что уже
я стоял однажды на этом месте, видел такие вот деревья и фонари.
Гелана вышла из будки, остановилась возле меня, натянула зубами ва-
режку.
- Ну, куда теперь? - уточнил я.
- Поедем к вам.
- Ко мне? - Я очень удивился, и это, наверное, выглядело невежливо.
- Ну да... - не обидевшись, объяснила Гелана. - Куда вы меня весь ве-
чер тянете, вот туда и поедем.
Она посмотрела на меня стремительными своими глазами. А я, глядя в
эти глаза, подумал, что из нее получился бы превосходный дрессировщик
диких зверей. О всяком случае, меня она могла заставить делать все, что
угодно.
Я никак не мог открыть квартиру. Я вставлял ключ бородкой вверх, а
надо было как раз наоборот, бородкой вниз.
Наконец я все же открыл дверь. Гелана прошла первая и тут же начала
торопливо раздеваться. Зачем-то сняла свои сапоги и в одних чулках прош-
ла в комнату. Я подумал, что, может, родители у нее сибиряки или японцы.
Обычно в Сибири и в Японии у порога снимают обувь.
- Ну? - сказала она и поглядела на меня глазами, ясными от отвраще-
ния.
Я не понимал, что значило это "ну". Я вообще ничего не понимал, меня
просто парализовало ее отвращение. Я стеснялся повернуться спиной - по-
нимал, что у меня плоский затылок. В детстве мама не перекладывала меня
с боку на бок, я лежал все время на спине, и затылок от этого остался
плоским.
Я боялся повернуться в профиль, потому что у меня ничтожный нос. Бо-
ялся стать фас, хотя ничего явно компрометирующего в моем фасе нет.
Боялся стоять на месте, чтобы не выглядеть балбесом. Боялся дви-
гаться, потому что у меня отвратительная походка: ноги где-то впереди
туловища, и когда я иду - впечатление, что сейчас упаду на спину.
Проклиная все на свете, я подошел к столу, сел и выпил несколько
глотков прямо из бутылки. Стал ждать, когда начнет пошумливать в голове,
надеясь, что, может, это освободит меня от ущербности.
- Ну? - повторила Гелана.
Она подошла ко мне и остановилась очень близко. Боковым зрением я ви-
дел ее юбку в складочку и вязаный свитер с короткими рукавами. Подумал
почему-то, что она сама сшила это и связала на спицах.
Она шагнула еще ближе, и не успел я опомниться, обняла меня за шею.
Я обжегся об ее руки, испуганно скинул их. Вскочил со стула, обо
что-то споткнувшись.
- Ты что? - закричал я. Мне плевать вдруг стало на свой затылок и на
свой профиль. - Как ты себя ведешь? Черт знает что...
Гелана вся сжалась, виновато отошла к дивану, постояла возле него.
Осторожно, будто выверяя каждое движение, села. Потом легла лицом вниз и
застыла.
Я не знал, что мне делать: сказать что-нибудь или лучше помолчать.
Подойти к ней или лучше держаться подальше...
Мне хотелось сказать ей "Лека", как назвала ее Наташина бабушка. И я
почему-то помнил, что она самостоятельная и учится на "пять".
- Брось, - сказал я. - Не переживай. Дурак он, Саша твой. Что он по-
нимает?
Я был совершенно убежден сейчас, что Саша этот круглый дурак и ниче-
го, абсолютно ничего не понимает. Иначе бы он не заставил ее плакать
здесь.
- Что вы знаете? - вскрикнула Гелана, оторвала от дивана голову. Гла-
за у нее были бешеные, даже какие-то веселые от бешенства. - Что вы во-
обще можете знать? Вы все ничтожества рядом с ним! Я умру...
Она снова ткнулась лицом в диван и заплакала. Сначала тихо, потом
громче и, чтобы я не слышал, сильнее прижалась лицом к жесткому дивану.
А я слышал, и мне казалось, что у нее от духоты и отчаяния хрустнут
ребра. И мне самому было душно.
Я отошел к окну, стал смотреть в сумерки. Напротив стоял дом. В прош-
лый раз, когда я сюда приходил, он еще не был заселен, а сейчас там све-
тилось несколько окон. Я смотрел на окна и думал о том, что по мне никто
так не заплачет и не скажет: "Я умру".
Мне нравилось бывать в обществе женщин. С ними я чувствовал себя та-
лантливее и значительнее. Я всегда любил не их, а себя в них. Знакомясь,
я обычно сразу предупреждал, что не собираюсь жениться. Я сразу так го-
ворил, чтобы больше потом к этой теме не возвращаться. И получалось, что
женщины действительно на меня не рассчитывали, а относились несерьезно,
как к эпизоду.
И мои ученики никогда не станут профессионалами. Они вырастут, и каж-
дый будет заниматься своим делом. Может быть, иногда вспомнят, что ходи-
ли когда-то на музыку. А может, и не вспомнят. Забудут, как неинтересный
эпизод.
За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал о том, что моя
жизнь - сплошной эпизод, а сам я - эпизодический персонаж.
А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы
иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне зап-
лакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не
требую, и со мной легко.
Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не
вкладываю. А "где ничто не положено - нечего взять".
- Пойдем, - сказал я Гелане. - Я тебя домой отвезу.
Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.
- На! - Я протянул ей носовой платок. - И не реви. Люди подумают, что
это я виноват.
Гелана взяла платок и сказала:
- Я выстираю и верну. - Гулко высморкалась, добавила: - Только не
вздумайте меня жалеть...
- А я и не жалею, - сказал я.
Дориан стоял под вывеской "Галантерея. Трикотаж", как мы условились,
и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.
Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он
видел ее заплаканной.
- Подожди здесь. - Я оставил ее возле газетного киоска. - Только стой
на месте и не двигайся. Я сейчас.
Дориан скакал с одной ноги на другую - то ли развлекался, как умел, а
может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на
обе ноги.
- Порядок? - участливо спросил Дориан.
- Порядок, - сказал я и отдал ему ключи.
БУДЕТ ДРУГОЕ ЛЕТО
Вечером мне позвонила из Ленинграда Майка и спросила:
- Ты на свадьбу ко мне приедешь?
- У меня разлад мечты с действительностью, - сказала я.
- Что?!
- Я хотела бы подарить тебе шубу, а могу только зубную щетку.
- Привези щетку, у моей как раз отломилась ручка.
Я представила себе, как приеду в Ленинград, как мне удивятся и обра-
дуются.
- Если тебя не будет... - у Майки ослаб голос.
- Не реви, - посоветовала я. - У тебя только три минуты.
- А приедешь?
- Приеду.
Утром я провожаю своего брата Борьку на работу.
Сижу, подпершись ладошкой, гляжу, как он ест и пьет.
Глаза у Борьки синие, как у мамы, выразительные. Они могут выражать
все, что угодно, но Борька этим преимуществом не пользуется и ничего
своими глазами не выражает. Ест сырок, помахивая вилкой.
Мой брат - раб своего организма. Когда он хочет есть или спать, ему
не до духовных ценностей.
- Вкусно? - спрашиваю я.
- Резина, - говорит Борька и принимается за другой сырок.
Уходя, он пересчитывает мелочь.
- Тебе оставить?
- У меня есть.
- Я оставлю двадцать копеек, - великодушно решает Борька и уходит,
щелкнув замком.
Итак, у меня двадцать копеек. На них я должна пообедать, съездить в
редакцию, купить Майке подарок и взять билет на Ленинград.
Раньше, когда была жива мама, она беспокоилась о Борьке, потому что
он рос слабый и болезненный. Сейчас о нем беспокоюсь я, и Борька не
представляет, что можно беспокоиться еще о ком-нибудь, кроме него.
Я сижу и думаю, где достать денег: во-первых, у кого они есть;
во-вторых, кто их даст. Можно взять у Татьяны, соседки справа. У нее
есть, и она даст, но на это уйдет два часа.
Татьяна - борец за правду. Она все время решает со мной общечелове-
ческие вопросы, при этом крепко держит за рукав, чтобы я не убежала.
Поначалу ее интересовало - отчего врачи, несмотря на ответственную
работу, получают маленькую зарплату.
Сейчас, когда зарплату врачам повысили, мою соседку заинтересовал
вопрос о человеческой неблагодарности: почему люди часто не помнят хоро-
