- Домой. В Москву. Навсегда.
- Вас выгнали?
- в общем, выгнали, но это уже не имеет значения. Зачем мне теперь
эти Бересневка, Лещевка, Глуховка?
- А чем у нас плохо? - обиделась Танька.
- Да нет. У вас очень хорошо. Но я больше не хочу быть летчиком в
Верхних Ямках. Я хочу быть музыкантом в Москве. У каждого человека свое
место в жизни и свое назначение. Разве не так?
Танька нажала кнопку на настольной лампе. Лампа потухла. И тогда за
окнами обозначилась луна. Понеслась за поездом.
- Не знаю, - задумчиво проговорила Танька. - Это пусть надстройка ду-
мает. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.
Летчик разлил шампанское. Поднял свой бокал. Ждал.
Танька тоже подняла бокал. Чокнулись. Звук получился глухой.
Выпили. Танька зажмурилась.
- Вкусно? - спросил летчик.
- В нос шибает.
- Ешь. - Летчик подвинул яблоки.
- У нас свои есть, - гордо отказалась Танька.
- Спасибо тебе! - с чувством сказал летчик.
- За тыкву?
- За твою любовь.
Танька вернула бокал на стол.
- Чего? - переспросила она, хотя все слышала.
- Я сначала не понимал, что это ты за мной носишься и меня истребля-
ешь. Я думал, ты просто ненормальная. А потом мне этот "золотоискатель"
глаза раскрыл. Знаешь... я много думал: когда чего-то очень хочешь и все
время об этом думаешь, то желание из духовной силы превращается в мате-
риальную. Понимаешь?
Танька не ответила. Нажала кнопку, зажгла лампу. Луна за окном исчез-
ла, но зато в стекле обозначились Танька и летчик, друг против друга,
красивые, как в индийском кино.
- И любовь, если, конечно, она настоящая, неистовая, она делает чуде-
са. Это не слова. Действительно чудеса. Я это понял. Она исправляет
ошибки природы. Переписывает на ладони линии судьбы.
Летчик протянул Таньке свою ладонь и коснулся пальцами ее руки.
Танька поглядела на ладонь, потом подняла на летчика глаза грустной
Весны и спросила:
- А ведь правда Мишка дурак?
- Какой Мишка? - не понял летчик.
- Мой Мишка.
- А... белобрысый такой? - вспомнил летчик. - Да, странноватый па-
рень. Заявил в милицию, что это он подстроил аварию. Мне Ефимов звонил.
Сверял факты.
- Когда? - оторопела Танька.
- Позавчера.
- Это не может быть. Позавчера он на Землю ФранцаИосифа уехал.
- Он в Верхних Ямках. В кутузке сидит. Ему десять суток дали и наголо
обрили.
Танька резко вскочила из-за стола. Бутылка опрокинулась и окатила
летчика полусладким шампанским.
- Ой! - сказал летчик.
- Ой! - смутилась Танька. - Извините, пожалуйста.
Сержант Ефимов спал на диване, обтянутом дерматином. Проснулся он от
стука.
Ефимов сел, зевнул. Поглядел на дверь.
Постучали настойчивее.
- Иду! - крикнул Ефимов. Отодвинул защелку.
В дверях стоял наголо остриженный Мишка. Без волос он сильно помоло-
дел и выглядел тринадцатилетним подростом.
- Подъем! - скомандовал Мишка. - Пошли!
- А который час? - спросил Ефимов.
- Самое время, - строго сказал Мишка. - Пока нет никого. - Он напра-
вился в угол и взял метлу.
Ефимов посмотрел на часы и заканючил:
- Пять часов всего. Еще час спокойно поспать можно.
- Нечего, - отрезал Мишка. - Тут не санаторий.
Вышли. Милиционер запер милицию.
- И чего прячешься? - недовольно сказал он. - Все равно все знают.
Солнце только что вышло на работу. Было тихо.
Пустой базар, деревянные ряды и даже запыленные огрызки арбуза - все
было красиво.
Мишка подметал, вздымая пыль. А Ефимов сидел на пустом ящике и руко-
водил.
- Даты не маши, как косой. Только пыль поднимаешь. А грязь остается.
Мишка не обращал внимания.
- Слышь? Ты метлу покрепче прижимай. Понял?
- Не понял. - Мишка остановился.
Ефимов подошел, взял у Мишки метлу, стал показывать. Мишка отошел,
сел на ящик. Закурил.
- Понял? - милиционер обернулся.
- Нет. Не понял.
- Нажал - и плавный мах. Нажал - и плавный мах. - Ефимов пел.
- Здорово у тебя получается, - одобрил Мишка.
- Это меня мать с детства приучила, - похвалился Ефимов.
- Миша! - тихо раздалось за спиной.
Мишка оглянулся.
На другой стороне базара стояла Танька Канарейкина. Платье на ней бы-
ло разорвано, будто ее рвали сорок собак. На голове повязана косынка по
самые брови, как у Маланьи.
- Я с поезда соскочила, - объяснила Танька свой вид.
- А я - во! - Мишка приподнял кепку и показал Таньке свою бритую го-
лову. В порядке упрека.
- И я - во! - Танька стащила с головы косынку и показала Мишке свои
волосы. Они были выстрижены ножницами, выхвачены в разных местах как по-
пало.
- Ой... - у Мишки вытянулось лицо. - Ты чего это наделала? На кого ж
ты стала похожа?
- На тебя.
Они стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Обманутый непод-
вижностью воробей подлетел к Таньке и сел на ее плечо.
Сержант Ефимов правильно оценил ситуацию, положил метлу и отправился
досыпать.
Говорят, что молодость - самое смутное время. В молодости не понима-
ешь: зачем пришел на этот свет? Зачем живешь?
Это не понимаешь и потом. Только догадываешься...
НИ СЫНУ, НИ ЖЕНЕ, НИ БРАТУ
В девятом "Б" шел классный час. Классная руководительница Нина Геор-
гиевна разбирала поведение и успеваемость по алфавиту. Александр Дюкин
(сокращенно Дюк) был на "Д", и поэтому до него очередь дошла очень быст-
ро. Еще никто не утомился, все спокойно сидели и внимательно слушали то,
что говорила Нина Георгиевна. А говорила она так:
- Дюкин, посмотри на себя. Уроков ты не учишь. Внеклассную работу не
ведешь. И даже не хулиганишь.
Все было чистой правдой. Уроков Дюк не учил. Внеклассную работу не
вел, у него не было общественной жилки. В начале года его назначали во-
жатым в третий класс, а что именно делать - не сказали. А сам он не
знал. И еще одно: Дюк не умел любить всех детей сразу. Он мог любить вы-
борочно - одного или, в крайнем случае, двух. А то, что называется кол-
лективом, он любить не умел и даже побаивался.
- Хоть бы ты хулиганил, так я тебя бы поняла. Пусть отрицательное, но
все-таки проявление личности. А тебя просто нет. Пустое место. Нуль.
Нина Георгиевна замолчала, ожидая, что скажет Дюк в свое оправдание.
Но он молчал и смотрел вниз, на концы своих сапог. Сапоги у Дюка были
фирменные, американские, на толстой рифленой подошве, как шины у грузо-
вика. Эти сапоги достались Дюку от маминой подруги тети Иры, которая
вышла замуж за американца, и у него с Дюком одинаковый размер ноги. Аме-
риканец купил эти сапоги в спортивном магазине и ходил в них по горам -
лет пять или шесть. Потом они перепали Дюку, и он носил их не снимая во
все времена года, и, наверное, будет носить всю жизнь и выйдет в них на
пенсию, а потом завещает своим детям. А те - своим.
Эти мысли не имели ничего общего с тем, что интересовало Нину Георги-
евну, но Дюк специально не сосредоточивался на ее вопросах. Думал о том,
что, когда вырастет большой, никогда не станет унижать человека при пос-
торонних только за то, что он несовершеннолетний, и не зарабатывает себе
на хлеб, и не может за себя постоять. Дюк мог бы сказать это прямо сей-
час и прямо в глаза Нине Георгиевне, но тогда она потеряет авторитет. А
руководить без авторитета невозможно, и получится, что Дюк сломает ей
карьеру, а может, даже и всю жизнь.
- Что ты молчишь? - спросила Нина Георгиевна.
Дюк поднял глаза от сапог и перевел их на окно. За окном стояла белая
мгла. Белый блочный дом в отдаленье плыл в зимней мгле как большой ко-
рабль в тумане.
Все сидели тихо, и, развернувшись, смотрели на Дюка, и начинали ве-
рить Нине Георгиевне в том, что Дюк действительно нуль, пустое место. И
сам он с подкрадывающимся неприятным страхом начинал подозревать, что
действительно ни на что - не способен в этой жизни. Можно было бы, ко-
нечно, снять с ноги сапог и метнуть в окно, разбить стекло и утвердить
себя в глазах общественности хотя бы хулиганом. Но для такого поступка
нужен внутренний настрой. Не Дюк должен руководить таким поступком, а
поступок - Дюком. Тогда это будет органично. Дюк стоял как паралитик, не
мог двинуть ни рукой, ни ногой.
- Ну, скажи что-нибудь! - потребовала Нина Георгиевна.
- Что? - спросил Дюк.
- Кто ты есть?
Дюк вдруг вспомнил, что его мама с самого детства звала "талисманчик
ты мой". И вспомнил, что с самого детства очень пугался, а временами ре-
вел по многу часов от ужаса, что мог родиться не у своей мамы, а у со-
седки тети Зины и жить у них в семье, как Лариска.
- Я талисман, - сказал Дюк.
- Что? - не поняла Нина Георгиевна и даже нахмурилась от напряжения
мысли.
- Талисман, - повторил Дюк.
- Талисман - это олимпийский сувенир?
- Нет. Сувенир на память, а талисман - на счастье.
- Это как? - с интересом спросила Нина Георгиевна.
- Ну... как камешек с дыркой. На шее. На цепочке. Чтобы всегда при
тебе.
- Но тебя же на цепочку не повесишь.
Все засмеялись.
- Нет, - с достоинством сказал Дюк. - Меня просто надо брать с собой.
Если задумать какое-то важное дело и взять меня с собой - все получится.
Нина Георгиевна растерянно, однако с живым интересом смотрела на сво-
его ученика. И ребята тоже не знали определенно, как отнестись к этому
заявлению: хихикать в кулак или гулом взреветь, как стадо носорогов. Они
на всякий случай молчали и глядели на Дюка: те, кто сидел впереди, -
развернулись и смотрели с перекрученными телами. А те, кто сзади, -
смотрели в удобных позах, и даже умный Хонин не смог найти подходящего
комментария, хотя соображал изо всех сил, у него даже мозги скрежетали
от усилия.
- Ну ладно, Дюкин, - сказала Нина Георгиевна. - Это классное собра-
ние, а не клуб веселых и находчивых. Я не хотела, Дюкин, тебя обидеть.
Просто ты должен подумать о себе сам и подтянуться. У тебя впереди дол-
гая жизнь, и я не хочу, чтобы ты вступал в нее ленивым и безынициативным
человеком. И семья тоже совершенно тобой не интересуется. Твоя мама ни
разу не была на родительском собрании. Почему? Неужели ей не интересно
знать, как ты учишься?
- Она знает, - сказал Дюк. - Она дневник подписывает.
- Дневник - это дневник. Неужели ей неважно мнение учителей?
"Совершенно неважно, - хотел сказал Дюкин. - У нее свое мнение". Но
этого говорить было нельзя. Он промолчал.
- Садись, - разрешила Нина Георгиевна. - Елисеева.
Оля Елисеева поднялась из-за парты, одернула платье.
- Ты неделю не ходила в школу, - сказала Нина Георгиевна. - И вместо
справки от врача принесла записку от родителей. Скажи, пожалуйста, как я
должна к этому отнестись?
Елисеева пожала круглым плечом.
- Все остаются мыть полы и окна, а тебе нельзя руки мочить в холодной
воде. Всем можно, а тебе нельзя.
- У меня хроническое воспаление легких, - сказала Елисеева с оттенком
высокомерия. - Меня берегут.
- А знаешь, как воспитывали детей в Спарте? - поинтересовалась Нина
Георгиевна.
- Знаю, - ответила Елисеева. - Слабых сбрасывали со скалы в пропасть.
Пример был неудачный. Получалось, что Елисееву тоже не мешало бы
спихнуть в пропасть, чтобы не замусоривала человечество. Нина Георгиевна
решила привести более современный пример.
- Между прочим, в Америке даже дети миллионеров во время летних кани-
кул работают мойщиками, официантами, сами зарабатывают себе на хлеб. На
Западе, между прочим, детей держат в ежовых рукавицах.
- А в Японии детям разрешают все! - обрадованно встрял умный Хонин. -
И японцы, тем не менее, самый воспитанный народ в мире.
Хонин был не только умный, но и образованный и постоянно обнаруживал
свои знания, однако не нравился девчонкам, потому что его лицо было пок-
рыто юношескими вулканическими прыщами.
- Что ты предлагаешь? - спросила Нина Георгиевна.
- Я? - удивился Хонин. - А что я могу предложить?
- Если бы ты был на моем месте, то какой метод воспитания ты бы выб-
