Подошла электричка. Я зашел в вагон и сел на свободное место, спиной
по ходу поезда. Вагон был почти полон. Люди ехали на работу.
Напротив меня сидела десятилетняя девочка с мамой. Девочка смотрела в
окно, и в ее светлых глазах отражались деревья, дома, небо. Глаза были
пестрые и разные, в зависимости от того, что было за окном. Женщина тоже
смотрела за окно, но не видела ничего. В ней спала душа.
Я снова вспомнил Светку и подумал: дети плачут до определенного воз-
раста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они перестают задавать
вопросы вслух и задают их только себе. И плачут тоже про себя.
Если сейчас, например, поставить в вагон аппарат, который улавливает
и усиливает звук, - таким аппаратом записывают разговор рыб, - то выяс-
нится, что вагон набит плачем и вопросами. Люди плачут и спрашивают с
сомкнутыми губами.
Я сошел в Москве и пересел на метро. Я перемещал свое тело из элект-
рички в метро, из метро в автобус. И все ехал и ехал, как грека через
реку.
Автобус остановился. Шофер выпрыгнул из кабины и ушел. Я тоже вышел,
огляделся и увидел здание аэропорта.
Зачем я сюда приехал? Может, я хотел успеть на свой рейс и боялся
опоздать...
Я вошел в помещение аэропорта. Поднялся на второй этаж. Сел в кресло.
Кроме меня в зале ожидания был еще один человек, с усами и в такой
большой кепке, что она вполне могла бы служить посадочной площадкой для
вертолета.
У подножия Кикиморы выстроилась недлинная шеренга. Здесь все мои род-
ные по крови и близкие по духу. Я иду вдоль шеренги и вручаю каждому
длинную палку, типа ручки от швабры. К палке прибита гвоздем пустая кон-
сервная банка, в банку положен чулок, смоченный в бензине. Я поджигаю
чулок, образуется буйный факел.
Я вручаю каждому по факелу, и они молчаливой цепочкой поднимаются на
Кикимору.
Я отхожу в сторону и смотрю, как они медленно идут мимо меня.
Вот мама.
- Мама, - кричу я, - живи всегда?
- Ладно, - соглашается мама.
Вот Мика.
- Мы скоро постареем, и все уладится само собой. Ты потерпи меня, -
прошу я.
- А ты меня, - говорит Мика.
Вот мой ансамбль с Галей во главе.
- Идем с нами! - кричат они.
- Зачем я вам нужен?
- Мы не можем без тебя жить!
Вот дети: Антон, Вадик, Пашка Самодеркин и еще какой-то плохо одетый
знакомый мальчик.
- Смотрите под ноги! - кричу я.
Но они идут, эгоистичные, как все дети, и смотрят вверх, на огонь.
Вот иностранцы.
- Дай мне руку, - просит старик. - Мне страшно.
Я встал в цепочку и протянул ему руку.
А с другой стороны знакомый, плохо одетый мальчик протянул руку мне.
Я вглядываюсь в него и узнаю себя маленького. Он тащит меня вверх, и я
иду за своим собственным детством.
- А я вас узнала.
Я поднял голову. Надо мной стояла царевна-лягушка.
На ней была сиреневая атласная кофта и серая юбка. Она только шла на
работу и еще не успела надеть рабочий халат.
- Я сначала вас не узнала, а потом вспомнила. Но вы уже убежали...
Она была еще красивее, чем я думал, но понравилась мне меньше, чем в
первый раз. Я от нее отвык.
- Вы что-то путаете... - заподозрил я.
- Вы Климов? - спросила она, решительно глядя мне в лицо.
- Климов. А вы откуда знаете? - искренне удивился я.
- Так вы же трубач! Из ансамбля. Я видела вас в ресторане. У меня и
пластинка дома есть...
- Вам нравится?
- Ге-ни-аль-но! - Она потрясла стиснутыми кулачками, потому что вос-
хищение не умещалось в ней. - Гениально, - повторила она безапелляцион-
но, как бы отстаивая бесспорную истину.
Мне даже захотелось ей поверить.
- У тебя есть кто-нибудь? - спросил я.
- Сейчас нет.
- Хочешь, я буду у тебя?
Она вдруг притихла, стала серьезной. Смотрела на меня с недоверием и
одновременно с надеждой. Я был новый, следующий человек в ее жизни, а
новые люди - это новые надежды.
Я встал, положил руки на ее плечи. Но ладоням скользко было на атла-
се. Я опустил руки по швам. Смотрел в ее приподнятое робкое лицо - тоже
с недоверием и надеждой.
Кто она? Лягушка? Царевна?
А ведь у нее, наверное, имя есть. Я спросил:
- Как тебя зовут?
- А тебя?
СТАРАЯ СОБАКА
Инна Сорокина приехала в санаторий не затем, чтобы лечиться, а чтобы
найти себе мужа. Санаторий был закрытого типа, для высокопоставленных
людей, там вполне мог найтись для нее высокопоставленный муж. Единствен-
ное условие, которое она для себя оговорила, - не старше восьмидесяти
двух лет. Все остальное, как говорила их заведующая Ираида, имело место
быть.
Инне шел тридцать второй год. Это не много и не мало, смотря с какой
стороны смотреть. Например, помереть - рано, а вступать в комсомол -
поздно. А выходить замуж - последний вагон. Поезд уходит. Вот уже мимо
плывет последний вагон. У них в роддоме тридцатилетняя женщина считается
"старая первородящая".
Замужем Инна не была ни разу. Тот человек, которого она любила и на
которого рассчитывала, очень симпатично слинял, сославшись на объектив-
ные причины. Причины действительно имели место быть, и можно было по-
нять, но ей-то что. Это ведь его причины, а не ее.
В наше время принято выглядеть на десять лет моложе. Только мало-
культурные люди выглядят на свое. Инна не была малокультурной, но выгля-
дела на свое - за счет лишнего веса. У нее было десять лишних килограмм.
Как говорил один иностранец: "Ты немножко тольстая, стрэмительная, и у
тебя очень красивые глаза...
Инна была "немножко тольстая", высокая крашеная блондинка. Волосы она
красила югославской краской. Они были у нее голубоватые, блестящие, как
у куклы из магазина "Лейпциг". Время от времени она переставала кра-
ситься - из-за хандры, или из-за того, что пропадала краска, или лень
было ехать в югославский магазин, - и тогда от корней начинали взрастать
ее собственные темно-русые волосы. Они отрастали почти на ладонь, и го-
лова становилась двухцветной, половина темная, а половина белая.
Сейчас волосы были тщательно прокрашены и промыты и существовали в
прическе под названием "помоталка". Идея прически состояла в следующем:
вымыть голову ромашковым шампунем и помотать головой, чтобы они высохли
естественно и вольно, без парикмахерского насилия.
Одета Инна была в белые фирменные джинсы и белую рубаху из модной ин-
дийской марли, и в этом белом одеянии походила на индийского грузчика, с
той только разницей, что индийские грузчики - худые брюнеты, а Инна -
плотная блондинка.
Войдя в столовую, Инна оглядела зал. Публика выглядела как филиал бо-
гадельни. Старость была представлена во всех вариантах, во всем своем
многообразии. Средний возраст, как она мысленно определила, - сто один
год.
Инна поняла, что зря потратила отпуск, и деньги на путевку, и деньги
на подарок той бабе, которая эту путевку доставала.
Инну посадили за стол возле окна на шесть человек. Против нее сидела
старушка с розовой лысинкой, в прошлом клоун, и замужняя пара: он - по
виду завязавший алкоголик. У него были неровные зубы, поэтому неровный
язык, как хребет звероящера, и привычка облизываться. Она постоянно улы-
балась хотела понравиться Инне, чтобы та, не дай бог, не украла ее
счастье в виде завязавшего алкоголика с ребристым языком. Одета была как
чучело, будто вышла не в столовую высокопоставленного санатория, а соб-
ралась в турпоход по болотистой местности.
Завтрак подавали замечательный, с деликатесами. Но какое это имело
значение? Ей хотелось пищи для души, а не для плоти. Хотелось влюбиться
и выйти замуж. А если не влюбиться, то хотя бы просто устроиться. Чело-
веческая жизнь рассчитана природой так, чтобы успеть взрастить два поко-
ления - детей и внуков. Поэтому все надо успеть своевременно. Эту беспо-
щадную своевременность Анна наблюдала в прошлый отпуск в деревне. Три
недели стояла земляника, потом пошла черника, а редкие земляничные ягоды
будто налились водой. Следом - малина. За малиной - грибы. Было такое
впечатление, что все эти дары лета выстроились в очередь друг за друж-
кой, и тот, кто стоит в дверях, выпускает их одного за другим на опреде-
ленное время. И каждый вид знает, сколько ему стоять. Так и человеческая
жизнь: до четырнадцати лет - детство. От четырнадцати до двадцати четы-
рех - юность. С двадцати четырех до тридцати пяти - молодость. Дальше
Инна не заглядывала. По ее расчетам, ей осталось три года до конца моло-
дости, и за эти три года надо было успеть что-то посеять, чтобы потом
что-то взрастить.
Внешне Инна была высокая блондинка. А внутренне - наивная хамка. На-
ивность и хамство - качества полярно противоположные. Наивность связана
с чистотой, а хамство - с цинизмом. Но в Инне все это каким-то образом
совмещалось - наивность с цинизмом, ум с глупостью и честность с тяготе-
нием к вранью. Она была не врунья, а вруша. На первый взгляд это одно и
то же. Но это совершенно разные вещи. По задачам. Врунья врет в тех слу-
чаях, когда путем вранья она пытается что-то достичь. В данном случае -
это оружие. Средство. А вруша врет просто так. Ни за чем. Знакомясь с
людьми, она говорила, что работает не в родильном доме, а в кардиологи-
ческом центре, потому что сердце казалось ей более благородным органом,
чем тот, с которым имеют дело акушерки. В детстве она утверждала, что ее
мать не уборщица в магазине, а киноактриса, работающая на дубляже (поэ-
тому ее не бывает видно на экранах).
Наивность, среди прочих проявлений, заключалась в ее манере задавать
вопросы. Она, например, могла остановить крестьянку и спросить: "А хоро-
шо жить в деревне?" Или спросить у завязавшего алкоголика: "А скучно без
водки?" В этих вопросах не было ничего предосудительного. Она действи-
тельно была горожанка, никогда не жила в деревне, никогда не спивалась
до болезни, и ее интересовало все, чего она не могла постичь собственным
опытом. Но, встречаясь с подобным вопросом, человек смотрел на Инну с
тайным желанием понять: она дура или придуривается?
Что касается хамства, то оно имело у нее самые разнообразные оттенки.
Иногда это было веселое хамство, иногда обворожительное, создающее шарм,
иногда умное, а потому циничное. Но чаще всего это было нормальное хамс-
кое хамство, идущее от постоянного общения с людьми и превратившееся в
черту характера. Дежуря в предродовой, она с трудом терпела своих роже-
ниц, трубящих как слоны, дышащих как загнанные лошади. И роженицы ее бо-
ялись и старались вести себя прилично, и бывали случаи - рожали прямо в
предродовой, потому что стеснялись позвать лишний раз.
Возможно, это хамство было как осложнение после болезни - дефект не-
устроенной души. Лечить такой дефект можно только лаской и ощущением
стабильности. Чтобы любимый муж, именно муж, звонил на работу и спраши-
вал: "Ну, как ты?" Она бы отвечала: "Да ничего"... Или гладил бы по во-
лосам, как кошку, и ворчал без раздражения: "Ну что ты волосы перекраши-
ваешь? И тут врешь. Только бы тебе врать".
Прошла неделя. Погода стояла превосходная. Инна томилась праздностью,
простоем души и каждое утро после завтрака садилась на лавочку и поджи-
дала: может, придет кто-нибудь еще. Тот, кто должен приехать. Ведь не
может же Он не приехать, если она ТАК его ждет.
Клоунеса усаживалась рядом и приставала с вопросами. Инна наврала ей,
что она психоаналитик. И клоунеса спрашивала, к чему ей ночью приснилась
потрошеная курица.
- Вы понимаете, я вытащила из нее печень и вдруг понимаю, что это моя
печень, что это я себя потрошу...
- А вы Куприна знали? - спросила Инна.
- Куприна? - удивилась клоунеса. - А при чем здесь Куприн?
- А он цирк любил.
Старушка подумала и спросила:
- А как вы думаете, есть жизнь после жизни?
- Я ведь не апостол Петр. Я психоаналитик.
- А что говорят психоаналитики?
- Конечно, есть.
- Правда? - обрадовалась старушка.
