В двадцать часов по московскому времени я стоял перед Микиной дверью
и нажимал на звонок.
У Мики домашние туфли на деревянной подошве и без пятки. Она клацает
ими, как японка.
Сейчас застучат деревянные торопливые шаги. Дверь распахнется, я ши-
роко шагну, она сомкнет руки на моей шее, и воздух загорится вокруг нас.
...Послышались бесшумные босые шаги.
Зашуршал замок.
Дверь распахнулась.
Мика...
Я не сделал шаг вперед. Я остался на месте. Меня что-то не пускало.
Ее глаза. Они, казалось, выключили свое обычное выражение. Глаза у
нее были строгие, как у учительницы, которая выслушивает лодыря и пыта-
ется определить: где он врет.
- Я так и знала, - сказала Мика.
- Ты знала, что я приеду?
Мне стало обидно за себя, за то, что я, как дурак, летел через всю
страну к этим глазам, к этой фразе.
- Проходи, - сказала Мика. - Только не топай.
Я шагнул через порог. Она осторожно прикрыла за мной дверь. Я стоял в
прихожей, испытывал какое-то общее недоумение.
- Чего ты стоишь? Раздевайся.
Я снял плащ, повесил на вешалку. Поставил чемодан. Мика ждала, сопро-
вождая глазами каждый мой жест. Было похоже, будто я монтер, пришел чи-
нить проводку.
Мика на цыпочках пошла на кухню. Я двинулся следом. Тоже на цыпочках.
- Есть хочешь? - шепотом спросила она.
- А почему мы шепчемся?
- Спят, - неопределенно ответила она.
- Кто?
- Муж.
- Чей?
- Мой.
Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору
и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме.
Я сел на кухонную табуретку.
- А где ты его взяла? - спросил я.
- В метро познакомились.
- Когда?
- Неделю назад. Он вошел на "Краснопресненской", сел против меня и
смотрит. Смотрел, смотрел, потом сел рядом. Потом я вышла и он вышел.
- И все?
- Все. А вчера подали документы.
- Но ты же его совсем не знаешь.
- Я его чувствую. Хорошие люди всегда видны.
- Ты сошла с ума. Зачем ты портишь свою жизнь?
- Хуже, чем было, не будет. Тебя кормить?
- А мужу останется?
- Всем хватит.
Она всегда любила меня кормить и любила смотреть, как я ем. И сейчас
она легко задвигалась, собирая на стол тарелки и тарелочки.
- Знаешь, когда ты разбился, я села на пол и думаю: как же я теперь
буду жить? А потом вдруг среди ночи проснулась и поняла: я жила ужас-
но...
- Что значит разбился?
- Разбился на самолете. Мне твоя соседка позвонила.
Плакала, говорила, что ты предчувствовал.
- На каком самолете?
- Рейс 349. Москва - Адлер.
- У него отвалилось крыло... - Я смотрел сквозь Мику в тот далекий
сон.
- Это я не знаю. Это тебе лучше знать.
Я все понял и поверил. Самолет, на который я опоздал, разбился, и,
поскольку я был зарегистрирован...
Я понял и поверил, но это не произвело на меня сейчас никакого впе-
чатления. Замужество Мики заслонило мою собственную смерть.
- Я разбился, и ты тут же вышла замуж?
- Я вышла замуж вовсе не потому, что ты разбился.
- А почему?
- Я влюбилась.
- И ты не заплакала по мне?
- Я не поверила. Я знала, что с тобой все в порядке.
- Откуда ты могла знать?
- Чувствовала. Знаешь, я недавно смотрела телевизионный фильм. Там
приходит чукча к милиционеру и говорит: "В тайге прячется человек". Ми-
лиционер спрашивает: "А ты откуда знаешь?" А чукча отвечает: "Я сюст-
вую". Так и я. Сюствую.
На Мике была незнакомая мне длинная юбка, и вся Мика была другая, чу-
жая, не моя. И я уже не верил, что когда-то обнимал ее и был любим ею.
- Я не верю, - сказал я.
- Привыкнешь.
- Привыкну, - пообещал я. - Я тебя забуду.
- Ты слишком знаешь меня, чтобы забыть.
- Я отомщу.
- Как? - Она перестала резать сыр и заинтересованно смотрела в мое
лицо.
- Я женюсь и буду счастлив.
- Не будешь.
- Откуда ты знаешь?
- Сюствую.
Мика взяла губку и протерла клеенку на столе. На ней были изображены
черешни - абсолютно такие, какие я покупал утром на базаре.
- Почему ты ничего не ешь?
- Не глотается. - Я взял ее за руку. - У тебя с ним так же, как со
мной?
Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза.
- По-другому. Нет гремучего прицела воспоминаний... Четыре года... -
Мика замолчала, будто листая в памяти год за годом. - По времени это
столько же, сколько шла война. А где мои завоевания? Где мои награды?
- Какие могут быть награды у любви? Чувство само по себе - это и за-
воевание, и награда.
- Ты дал мне самый грустный опыт, который может дать мужчина женщине.
Опыт унижения... Ты приходил и уходил и всякий раз боялся, что будет
слишком долгое прощание. Мне казалось, что помимо любви ко мне у тебя
должно быть чувство долга, но ты считал, что ничего не должен, тогда и я
тебе ничего не должна.
- Какой бы я ни был, но второго такого ты не найдешь.
Я хотел, чтобы она испугалась и усомнилась.
- А я и не хочу такого второго. Я так много страдала с тобой, что у
меня даже образовался условный рефлекс. Вот я вижу тебя, и мне хочется
плакать. - Ее глаза заволокло слезами. - Знаешь, бывают сломанные замки,
в которых проворачивается ключ. Ты стоишь и думаешь: вот сейчас отоп-
решь, сейчас... А ключ все проворачивается, и ты стоишь на улице и не
можешь попасть в дом. Это с ума можно сойти.
Мы замолчали.
На улице звякнул велосипед. Мика вздрогнула.
- Мне все время кажется: телефон... - Она виновато улыбнулась сквозь
слезы. - Я четыре года каждый день ждала твоего звонка и даже боялась
пустить воду в ванной. Боялась, что не услышу.
- А почему он спит? - спросил я.
- Кто?
- Твой муж.
- Устал.
- А чем он занимался?
- Он археолог, недавно вернулся из Якутии. Нашел позвонок мамонта в
районе вечной мерзлоты.
- А зачем он ему?
- Позвонок?
- Ну да...
- Чтобы представить себе весь позвоночник.
- А зачем представлять себе весь позвоночник?
- Чтобы воспроизвести мамонта целиком.
- А зачем воспроизводить мамонта, который давно сдох?
- Для истории... Когда через тысячу лет найдут твой позвоночник, им
никто не заинтересуется.
- Почему же? Я вполне типичный представитель своего времени - чест-
ный, неустроенный, инфантильный...
- Честный вор, - подсказала Мика.
- Ну знаешь... Все мы что-то воруем и что-то безвозмездно отдаем.
- Ты ничего не отдаешь. Ты чемпион эгоизма, и в этом твоя творческая
индивидуальность. Ты предпочитаешь жить удобно.
- Что значит: удобно?
- Удобная работа: и занят, и свободен. Удобный сын: и есть он, и нет
его. Удобная женщина: можно прийти, можно уйти...
Я смотрел на Мику. Я никогда не предполагал, что в ней зрели эти мыс-
ли.
- Ты ненавидишь меня...
- Незавершенная любовь переходит в ненависть. Это нормально.
- И ты меня ненавидишь?
- Ненависть - это очень сильное чувство. Такое же, как любовь, только
со знаком минус. Я тебя не ненавижу.
Я от тебя свободна. Не судьба, да и все.
- Почему не судьба?
- Я любила тебя сильнее, чем это нравится судьбе.
И потом, я не вовремя явилась в твоей жизни. Надо было на десять лет
раньше или на десять лет позже. Я пришла в твои тридцать семь, а надо
было в двадцать семь, когда ты был свободен. Или в сорок семь, когда ус-
танешь терять...
- Судьба - не судьба... Просто я разбился, и ты бросила меня в ту же
секунду.
- Ты был уверен, что я пойду за тобой в мир иной?
- Да, - сказал я серьезно. - Я был уверен.
- Дело не в том, разбился ты или нет, просто я износила наши отноше-
ния. Как туфли. Подошва отлетела.
- Почему?
- Люди любят друг друга, чтобы зачать ребенка и взрастить его для
дальнейшей жизни. Есть время цветения - весна, а есть время урожая -
осень. Невозможно же цвести и весну, и лето, и осень, и зиму. Мои цветы
облетели. А ребенка ты не хотел.
- Ты могла меня не слушать.
- Как я могла не слушать, когда ты был для меня священное существо.
- Но ведь все можно поправить.
- Только актеры могут играть один спектакль по десять раз. А мы не
актеры, а люди. И не играем, а живем.
Из комнаты раздался мужской голос:
- Элла!
- Кто это: Элла?
- Я! - сказала Мика.
Я вспомнил, что полное ее имя - Микаэлла. Сейчас у нее все было дру-
гое: имя, одежда, глаза.
- Я тебе верил, - сказал я.
- А я тебе.
Я встал и пошел.
Я вышел сначала в прихожую, потом на лестницу. Когда я оказался на
лестнице, я понял, что не могу идти. Мне захотелось сесть тут же, на
ступеньку, но ее археолог с позвонком мог выйти и увидеть меня под
дверью, как собаку. Это было бы слишком щедрым свадебным подарком.
Я пошел вверх, держась за перила, и добрался до последнего этажа.
Дальше был чердак.
Я сел на самую верхнюю ступеньку и застыл. Все ощущения были выключе-
ны во мне. Видимо, сработали защитные силы организма, и он самоотключил-
ся, чтобы я ничего не чувствовал.
Я не помню, сколько прошло времени, когда я услышал клацающие дере-
вянные шаги. Мика поднималась по лестнице. Она чуть придерживала у колен
свою длинную юбку, чтобы не мести ею ступеньки, и походила на представи-
тельницу девятнадцатого века, идущую на бал в дворянском собрании.
- Не сиди на камне. Встань.
Я встал.
Она взяла меня за руку и подвела к лифту.
- Нажми кнопку.
Я нажал большую круглую кнопку лифта. Она стала светящейся и красной.
Сквозь решетку двери было видно, как задвигались колесики и поползли
тросы.
- Как ты узнала, что я здесь? - спросил я. - Чувствуешь?
- Нет. Просто я стала смотреть в окно, ждала, когда ты выйдешь. Тебя
не было. Тогда я спустилась вниз. Тебя нет. Значит, ты наверху. Методом
исключения.
Лифт подошел и остановился.
- Открывай дверь.
Я повернул холодную ручку и открыл решетчатую дверь.
- Теперь иди.
- Можно, я еще посижу?
- Нет, - запретила Мика. - Иди.
- Что я теперь буду делать?
- Жить, - ответила Мика. - Подумай, ведь ты действительно мог раз-
биться.
Внизу кто-то постучал ногой, требуя лифт.
- Самое главное - быть живым, - сказала Мика. - Это необходимое усло-
вие. А все остальное можно варьировать.
Я вошел в лифт. Она захлопнула дверь. Стояла, ждала, когда я уеду.
Все это было так беспощадно и нелепо, как будто моя голова стояла от-
дельно от меня и смотрела, как я уезжаю.
Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза какое-то время
видят, как бегает его туловище.
- Прости меня, - сказал я Мике.
- Нет. Не прощу.
Снизу опять загромыхали.
Я сомкнул внутренние дверцы и нажал кнопку. Передо мной поплыли
больше белые цифры, обозначающие этажи: 5... 4... 3... 2... 1...
На дверях ресторана висела табличка: "Свободных мест нет". Желающие
вкусить от сладкой жизни жались озябшей стайкой и, как зайцы, засматри-
вали через стеклянную дверь.
Ресторан считался современным и модным. Наш инструментальный ансамбль
- тоже современный и модный. И то, что мы здесь работали по вечерам,
составляло честь и нам, и ресторану.
Я уверенно подошел и постучал в дверь костяшками пальцев. Ожидающие
посмотрели на меня с робостью и надеждой: они решили - я пришел с тем,
чтобы восстановить справедливость.
Гардеробщик дядя Леша приблизился к двери - высокомерный и значи-
тельный, как сенатор. Он смотрел безо всякого интереса, как кастрирован-
ный перекормленный кот. И вдруг в его глазах зажглось внимание. Он прид-
винул лицо к самому стеклу, всматривался в меня, как шпион в сообщника,
в ожидании пароля. Потом оглянулся по сторонам, живо отодвинул задвижку,
и я просочился в вестибюль.
- Это ты, что ль? - проверил себя дядя Леша.
- Я, я, - подтвердил я.
- А сказали, что ты разбился в самолете.
- Интриги, - пояснил я.
Дядя Леша быстро-быстро закивал головой. Потом подержал голову в не-
подвижности и качнул ею слева направо, как бы в осуждение интриг. В
