- Чем?
- Они у тебя пахнут нагретыми перышками. А сам ты пахнешь ландышем.
- А я стишок сочинил, - сказал Пашка. - "Грека сунул руку в реку, ну
а раку хоть бы хны. Грека прыгнул прямо в реку, рака цапнул за штаны".
- Кто кого цапнул? - не поняла Шурочка.
- Рак грека, - объяснил Пашка. - Неужели не понятно?
Они ворковали, журчали, проговаривали какую-то муру, которая обоим
казалась значительной. Комната плавала и парила в нежности. Эта нежность
давила мне на грудь. Я почувствовал себя сиротливо, захотелось к моей
маме.
Когда, будучи взрослым, я иногда жил с ней под одной крышей, когда
она перебиралась ко мне со своим внутренним миром, у меня было такое
ощущение, что в моей комнате - лошадь с телегой, груженной дровами. Она
занимает всю площадь, и, чтобы как-то передвигаться, ее надо обходить.
Это неловко, а главное, - непонятно зачем.
Сейчас мне захотелось сию же секунду вылезти из-под пыльного дивана,
выйти из дома. Доехать до Савеловского вокзала, сесть не электричку и
сойти на нужной станции. Постучать в знакомую дверь и уткнуться в родное
тепло. Мама нальет мне в тарелку горячий фасолевый суп, сядет напротив и
начнет изводить меня: и не тот я, и не там, и не с теми... Но что бы она
ни говорила, звук ее голоса будет обозначать только одно: меня любят...
Стало тихо. Пашка засыпал, умиротворенный. Я тоже закрыл глаза, и ме-
ня будто за волосы потащило в сон. Шурочка встала. Я испугался, что сей-
час она увидит два башмака, надетых на чьи-то ноги. Но Шурочка ничего не
заметила. Выключила свет и тихо ушла.
Я полежал еще минут десять, преодолевая сон. Потом стал двигаться по
пять-шесть сантиметров за одно движение. Я осторожно вытеснил себя
из-под дивана. Потом осторожно поднял себя на ноги. Постоял и пошел к
двери. До двери было шесть шагов. Я сделал их за восемнадцать минут, по
три минуты на шаг. Я шел, как по минному полю, осторожно выверяя, куда
поставить ногу, и распределяя тяжесть так, чтобы не скрипел пол. Когда я
вышел на лестничную клетку, я почувствовал такое же облегчение, какое,
наверное, испытывает космонавт, когда после перегрузок попадает в состо-
яние невесомости.
- Ты чего приехал? - спросила мама.
Она стояла в платье, сшитом из легкого узбекского шелка, хотя к узбе-
кам не имела никакого отношения. Фасон своих платьев она не меняла в те-
чение всей жизни. Она всегда шила прямые платья с английским воротничком
и на пуговицах. И узбекское платье тоже было с английским воротничком и
тоже на пуговицах. Я понял: она ничего не знает о рейсе 349 Москва - Ад-
лер.
- Что-нибудь случилось? - испугалась мама.
- Случилось, - сказал я. - Соскучился.
- Этот Петр такой противный, - зашептала мама, оглядываясь на дверь,
ведущую в комнату. - У него такая рожа, будто ему всунули за шиворот
кактус.
В прихожую вошла Елена. Мама тотчас замолчала. Елена была бледная и
вымороченная. Никаких следов счастья не читалось. В глубине дома орал
ребенок.
- Мальчик? - спросил я.
- Девочка, - ответила Елена. - Светка.
Пока я до них добирался, я протрезвел и отупел, и, честно сказать,
мне было безразлично: мальчик или девочка.
- Поздравляю. - Я обнял сестру.
Когда-то в детстве она любила меня как бешеная. Теперь она так же лю-
била своего Петра. Она умела любить только кого-то одного. Главное для
нее - вкладывать свою преданность. Чтобы был объект, куда можно было
вкладывать.
Ребенок продолжал орать с той же громкостью и в тех же интонациях,
будто в него, как в счетную машину, была вложена заданная программа.
- Иди покорми! - приказала мама.
- Не пойду! - упрямо отказалась сестра.
- Представляешь, ребенок орет с десяти часов вечера, а они не хотят
его кормить. У него же легкие разорвутся.
- Не разорвутся, - сказала Елена. - Детям полезно орать.
Мама с оскорбленным видом пошла на кухню, а я двинулся в комнату зна-
комиться с племянницей.
- Понимаешь, она перепутала день с ночью, - объяснила Елена. - Днем
спит, а ночью есть просит. Если я буду ее кормить по ночам, рефлекс зак-
репится, и тогда все! Конец жизни! Я должна буду подстраиваться под ее
режим.
Мы подошли к коляске. Племянница родилась недавно. Ей еще не купили
кровать, и она временно жила в коляске. Личико у нее было темное от нап-
ряжения и двигалось, как резиновое.
- А сколько она будет орать? - спросил я.
- Пока не поймет, что по-другому не будет.
Из смежной комнаты появился Петр. Он был одет. Должно быть, не ложил-
ся. Весь дом находился под террором нового человека, который хотел пере-
иначить сутки по собственному усмотрению.
Выражение лица у Петра было немножко напряженное и высокомерное. Ка-
залось, он действительно носил под рубашкой кактус и постоянно прислуши-
вался к неприятным ощущениям.
Петр не был ни талантлив, ни полуталантлив. Это был человек долга, и
он всегда исполнял свой долг. Мне с ним становилось несколько скучно. А
ему было, видимо, скучно со мной.
- Ты загорел, - заметил Петр, чтобы как-то проявить ко мне свое вни-
мание.
- Я был на юге.
Петр опустил глаза чуть вниз и чуть в сторону, и по его лицу я понял:
с каким удовольствием уехал бы он на юг от крика, от тещи и от жены.
Елена коротко глянула на Петра, и я увидел: она это поняла. Она любила
его и слышала все, что в нем происходит.
Петр с испугом посмотрел на Елену. Он понял, что она поняла, и испу-
гался, будто его поймали за руку в чужом кармане.
- Может, действительно покормишь? - спросил Петр, как бы выдергивая
руку из чужого кармана и пряча ее за спину.
- Нет, - жестко ответила Елена, и слезы навернулись у нее на глаза.
Я решил взять племянницу на руки и покачать.
- Не трогай! - Елена предупредила движение моей приедешь души и про-
тянутых рук. - Ты добренький, и уедешь. А она мне на голову сядет.
Я смотрел в коляску на маленького упрямого человечка, запеленатого,
как рыбка.
Если бы у нас с Микой был ребенок, он оттянул бы Мику на себя и осво-
бодил ее от меня. Мы были бы вместе и врозь - идеальный вариант. И на-
верное, права была она, а не я.
- А я чуть было на самолете не разбился, - сказал я.
Я ожидал, что после моего сообщения все заломят руки и зарыдают. При
чем зарыдают дважды: один раз от ужаса, что я мог погибнуть, а другой
раз от радости, что я остался цел. Но Елена молчала, углубленная в себя.
Будто не слышала.
- Я чуть не разбился, - повторил я.
- Но ты же стоишь... - отозвался Петр.
- Я не говорю, что я разбился. Я говорю: "Чуть не разбился".
- Мы ходим по тротуару, а машины - в метре от нас.
Значит, мы тоже чуть не попадаем под машину, - сказала Елена.
Она отвечала мне, а продолжала молча переругиваться с Петром.
Я пошел к маме на кухню. На столе стоял не фасолевый суп, а тарелка с
холодцом. Холодец был прозрачный, с островками желтка. Я хотел сесть на
табуретку, но мама выдернула ее из-под меня.
- Не видишь, пеленки? А ты с грязными штанами.
Неизвестно, где сидел...
Я пересел на другую табуретку.
Мать всегда любила меня больше, чем Елену, потому что я был похож на
отца. А сейчас родилась Светка и полностью вытеснила меня из ее жизни. Я
большой. Не путаю день с ночью. Не требую ежесекундного присутствия. Те-
перь маме достаточно знать, что со мной все в порядке, - и она может об-
ходиться без меня годами и десятилетиями. Я сам ее к этому приучил.
И вдруг, ни с того ни с сего, а скорее от нервного переутомления, па-
мять явила мне двух лошадей на крутом берегу пруда. Вечерело. Они стояли
с опущенными шеями и полностью отражались в зеркале пруда. Мы с Микой
остановились на другом берегу. Она положила свою голову мне на плечо. Мы
смотрели на лошадей. А лошади на нас. Мы стояли по разные стороны пруда
и смотрели друг на друга.
Я встал и подошел к раковине, чтобы набрать воды. Мама выхватила у
меня кружку. На кружке был нарисован заяц.
- Это детская. Я ее ошпарила.
Светка вдруг замолчала. Может, устала. А, может, действительно поня-
ла, что иначе не будет. День всегда будет днем, а ночь ночью.
Елена, осторожно ступая, вошла в кухню. Мы сидели и напряженно ждали,
что Светка сейчас снова заорет и будет казнить своей беспомощностью.
- Этот Петр ленивый, как черт, - сказала мне мама. - Целыми вечерами
сидит и газету читает.
- Но ведь все мужчины такие! - заступилась Елена. - Что ты к нему
пристаешь?
Мама сидела и копила обиду. Она приехала в дом Елены, чтобы тратить
на нее свою жизнь, а та не ценила. И еще я видел: мама ревновала Елену и
в самой глубине души хотела отвадить ее от мужа. И вместе с тем она хо-
тела, чтобы Елена была счастлива.
- Он такой жадный, - сказала мне мама. - Дает сто пятьдесят рублей в
месяц, и все. Как хочешь, так и крутись.
- А где он тебе больше возьмет? Что он, воровать пойдет?
- Он хочет, чтобы я вкладывала свою пенсию.
- Да ничего он не хочет.
- У него рожа, будто он ее отлежал, - добавила мама, исчерпав все ар-
гументы.
- Вот видишь! - сестра повернула ко мне настроенное лицо.
- Я пойду!
Я торопился уйти, пока Светка молчала. Мне было бы совестно уходить
из дома, где плачет ребенок.
- Как это: пойду... - удивилась мама. - А зачем же ты приехал?
- Соскучился, - повторил я. - Дай мне ключи от твоей комнаты.
- Зачем?
- Хочу взять "Справочник машиностроителя".
- А зачем тебе справочник?
- Как зачем? Я же все-таки инженер.
- Ты хочешь уйти из ансамбля?
Появился Петр. Кухня превратилась в электрическое поле с разнозаря-
женными частицами, которые сталкиваются.
Когда я уходил, мама сунула мне в карман апельсин. Ей неудобно было
дать мне апельсин открыто, потому что она жила на средства Петра и не
вкладывала свою пенсию.
Апельсин оттопыривал карман, и я чувствовал себя так, будто я его ук-
рал.
Я попрощался. Елена накинула шаль и вышла меня проводить.
Когда мы были маленькие и вместе ходили в школу, Елена носила мой
портфель, потому что я рос слабым. Мама делала нам разные бутерброды:
мне с колбасой или сыром, а Елене просто посыпала сахарным песком и по-
ливала сверху водичкой, чтобы песок не рассыпался. Однажды во время
большой перемены Елена обнаружила у себя бутерброд с яичницей. Она дога-
далась, что мама перепутала, и не съела его, а отнесла мне на другой
этаж.
- Простудишься, - сказал я и поцеловал сестру в щеку.
- Понимаешь... Она все время недовольна. Петра это раздражает, ему не
хочется быть дома. Я вижу, он уже не делает разницы между нею и мной.
Ему уже все равно, что она, что я...
- А ты не обращай внимания, - посоветовал я.
- Я не могу не обращать внимания. Я все время зажигаюсь об нее, как
спичка о коробок. Я устала...
Солнце выступило под соснами. Оно было нежно-пламенное, молодое, буд-
то только что проснулось.
- А я никому не нужен, - сказал я Елене.
- Понимаешь... она все время талдычит: он жадный, он ленивый... Пусть
даже она права, но скажи - зачем мне это знать?
- Я никому не нужен. Никому.
- Но ведь и тебе никто не нужен.
Солнце оторвалось от сосен, медленно плыло, чтобы в срок поспеть на
середину неба.
- Ну, я пойду...
- Приезжай, - попросила Елена.
Она была покрыта шалью, как печалью, и уходила с печалью на плечах.
Я пошел по тропинке. Зелень была яркая и юная.
Я поднялся на дощатый перрон и стал ждать электричку. Неподалеку го-
рели на солнце маковки церкви. Говорят, здесь жил какой-то патриарх.
"Интересно, - подумал я, - заснула ли Светка или только отдохнула и
принялась за старое с новыми силами? А Елена стоит над коляской с камен-
ным лицом и не хочет понять свою дочь. А над Еленой - ее мать, которая,
в свою очередь, не хочет понять свою дочь". Что требовать от посторон-
них, когда даже самые близкие люди не умеют почувствовать друг друга.
