свои глаза под высокими бровями.
- Почему некрасиво?
- Ну, представьте себе: у нее папа - перс, князь. Она у него
единственная дочка. Пришел посторонний человек, увел из родительского
дома, посадил в лодку, набитую невоспитанными разбойниками. И вместо то-
го чтобы защитить, взял и выкинул за борт. В набежавшую волну.
- Глупости, - сказала царевна-лягушка. - Здесь дело не в персиянке, а
в народно-освободительном движении. Общее дело должно быть выше личных
интересов.
- И вам ее не жалко?
- Так вообще вопрос не стоит.
Она отвинтила крышку от темной бутылочки и макнула туда кисточку.
Я ждал, что будет дальше.
Царевна-лягушка виртуозно провела кисточкой по всем десяти моим
пальцам. Ногти получились яркие, блестящие, как леденцы.
Я сидел, протянув к ней руки с растопыренными пальцами, и в этот мо-
мент между нами проскочила искра-та самая, которая проскакивает между
двумя грозовыми тучами, когда они близко подходят друг к другу. Та са-
мая, от которой сверкает молния, гремит гром, на землю проливается дождь
и из земли выбивается тонкий зеленый росток.
- А зачем вам крашеные ногти? - дрогнувшим голосом спросила царев-
на-лягушка.
Мне захотелось протянуть руки еще на десять сантиметров и положить их
на совершенные линии шеи и плеча.
- Ведь на Западе делают маникюр, - ответил я тоже дрогнувшим голосом.
- На Западе и губы красят. Мы же с вами не на Западе.
Я сглотнул, чтобы проглотить волнение. Отвел глаза с ее лица на свои
повисшие в пространстве руки. Соскользнул глазами от ногтей к запястью.
Застрял взглядом на часах.
Если аэропорт работает по расписанию, то мой самолет ушел три минуты
назад. А если здесь опаздывают так же, как и везде, если вдруг решили
перед отлетом покрепче привернуть нужную гайку, то я успею.
Я мгновенно запер в себе все чувства, будто повернул ключ на два обо-
рота. Оставил только собранность и ощущение цели.
В течение трех секунд я расплатился с царевной-лягушкой, при этом у
меня смазался неподсохший лак.
На исходе семьдесят пятой секунды я уже бежал по летному полю, а за
мной гнались и меня ловили Двое людей в служебных фуражках. Я вырывался
и пытался объясниться, но не словами, а жестами. Они меня урезонивали -
не жестами, а словами.
Кончилось все это тем, что трап отошел и мой самолет поехал на взлет-
ную полосу. Я мог бы догнать его и, ухватившись за хвост, долететь до
Адлера по открытому воздуху. Встречный ветер обдувал бы мои ноги и оття-
гивал волосы со лба. Я еще мог бы догнать, но меня не пускали эти двое
дисциплинированных товарищей.
Когда я вижу свой улетающий самолет или уходящего от меня человека -
кажется, что это последний самолет и последний человек в моей жизни. Так
было и сейчас. Я сел на свой чемодан прямо посреди поля и уронил голову
на руки.
Один из служителей порядка посмотрел на мои ногти и сказал:
- Подите к начальнику аэропорта, вам обменяют билет.
- Через двадцать минут пойдет дополнительный рейс на Адлер, - сказал
другой. - Пока он будет бегать, опять опоздает.
Альтруизм - это разновидность эгоизма. Делая добро ближнему, человек
упивается своим благородством. Если и не упивается, то, во всяком слу-
чае, доволен.
- Пойдемте с нами, - позвал тот, что был постарше. - Мы вас поса-
дим...
Мои новые знакомые были из породы эгоистов-альтруистов. А скорее все-
го, они чередовали в себе черствость с благородством, принципиальность с
беспринципностью. Я редко встречал только хамов или только благородных.
Человек, как правило, чередует в себе состояния. Для общего психологи-
ческго баланса.
- А зачем вы ногти красите? - спросил тот, что помоложе.
Я вспомнил про маникюр, а заодно и про маникюршу. За эти несколько
минут я успел ее забыть. Самолеты - ушедший и предстоящий - полностью
вытеснили из меня хрупкое чувство.
Влюбленности похожи на сорванные цветы и на падающие звезды. Они так
же украшают жизнь и так же быстро гибнут.
Каждый смертен, но человечество бессмертно. Это бессмертие обеспечи-
вает любовь.
Я забыл царевну-лягушку, но оттого, что я был влюблен, я как бы при-
коснулся к бессмертию и стал немножечко моложе.
Самолет взвыл, потом стал набирать отчаяние внутри себя. Это отчаяние
погнало самолет по взлетной полосе. Он все сильнее мчался и все сильнее,
неистовствовал, доводя звук до какого-то невероятного бесовского напря-
жения. И когда уже невозможно было вынести, самолет вдруг оторвался от
земли и успокоился. Повис в воздухе.
Люди удрученно молчали. Они были заключены в капсулу самолета, от них
ничего не зависело, и они ни в чем не были уверены.
Я заметил, что в поезде на отправление не обращают внимания и сразу
же после отхода начинают есть крутые яйца и копченую колбасу. В самолете
совсем по-другому. Человеку не свойственно отрываться от земли, он
чувствует неестественность своего положения и недоверие к самолету.
Против меня сидел мальчик лет шестнадцати. Он был красивый и серьез-
ный, и хотелось говорить ему "вы".
Рядом - его папа. Мы с ним примерно ровесники, но выглядим по-разно-
му: папа выглядит респектабельно, соответственно своему возрасту и об-
щественному положению. Он соответствует, а я нет. Я уставший, без
мальчишеской романтики и без взрослых обязательств.
Папа подвинул свое плечо к плечу сына, а мальчик чуть заметно вжал
свое плечо в отцовское, как бы заряжаясь его любовью и защитой.
Самолет набрал высоту. На крыльях появились крупные капли.
Я смотрел вниз на облака и думал: "Если и выпаду, то облака спружинят
и задержат мои семьдесят шесть килограммов".
Мне вдруг превыше всего захотелось коснуться правым плечом своего от-
ца, а левым - своего сына: справа - прошлое, слева - будущее, а я на жи-
вом стыке двух времен. У меня есть корни и есть ростки. Значит, я есмь.
Я откинулся в кресле, прикрыл глаза.
Самолет мерно гудел и, казалось, не двигался, а просто висел с вклю-
ченным мотором.
...Крыло начало медленно отваливаться. Оно повисло, как перебитое,
потом отделилось от самолета и осталось где-то позади. А на том месте,
где оно было, обозначилась дыра.
Люди закричали. Крик все нарастал и уже перестал быть похожим на че-
ловеческий крик. Я почувствовал, как меня тянет, всасывает в эту дыру. Я
расставил руки и ноги, как краб, чтобы уцепиться, задержаться. Но меня
туго и окончательно выбило из самолета. Я захлебнулся леденящим холодом
и полетел. Мимо меня, как падающая звезда, пролетел горящий мальчик. И я
заплакал. Я летел и подробно плакал по себе. Облако меня обмануло. Оно
не спружинило, а пропустило меня, и я увидел землю, тяжело летящую мне
навстречу.
...Я проснулся от толчка.
Самолет шел по бетонной дорожке. Стюардесса стояла в конце салона и
желала чего-то хорошего.
Шел восьмой день отдыха.
Ко мне заглянул архитектор и спросил, не хочу ли я совершить восхож-
дение на Кикимору. Я не знал, хочу или нет, но сказал, что очень хочу.
Я снимал комнатку неподалеку от моря, у подножия горы Кикиморы. Вмес-
те со мной в доме жили архитектор из Львова с женой и сыном жены.
Архитектор был рыжий и улыбчивый, как клоун. На вопрос: "Как жизнь?"
- он отвечал: "Замечательно" - с такой убежденностью, что тут же хоте-
лось поверить и порадоваться вместе с ним.
Архитектор терпеть не мог юг и говорил, что человек, рожденный в
средней полосе, должен жить в средней полосе, в левитановском пейзаже.
На юг он поехал лечиться от предынфарктного состояния.
Врачи предложили архитектору лечь в больницу, но он решил: если лечь
в больницу, смотреть в потолок и слушать свое сердце - надвинутся тре-
вожные отрицательные эмоции и сердце обязательно разорвется. Надо ехать
на юг, плавать в море и бегать по горам. Надо принципиально не замечать
своего сердца, и тогда оно подчинится. Как женщина.
Жена архитектора, как я ее понял, - современная хищница, но не в
вульгарном понимании: поймать, сожрать. Орудие захвата у современных
хищниц: нежность, преданность - подлинные чувства, которым нет цены. Но
если жертва не поддается, если они видят, что совершили неудачный рывок
в будущее, они полностью изымают свой вклад и помещают его в другого че-
ловека. И опять нежность, и опять верность, и не в чем упрекнуть.
У таких женщин, как правило, по одному ребенку, по нескольку браков и
неврастения от желания объять необъятное. Они помногу говорят и уходят в
слова, как алкоголик в водку. Они могут разговаривать по телефону по де-
сять часов в день. Если бы словесную энергию можно было использовать в
мирных целях, отпала бы надобность в электростанциях, работающих на ка-
менном угле.
Жена архитектора любила проговаривать со мной свою жизнь и свои сом-
нения. Общаться с ней было очень удобно. Она совершенно не интересова-
лась собеседником и говорила только о себе, поэтому беседа шла в форме
монолога. Я в это время думал о себе - тоже в форме монолога. И если бы
наши голоса - ее звучащий, а мой внутренний - наложить один на другой,
то получился бы оперный дуэт, когда певцы стоят в разных углах сцены и,
глядя в зал, каждый поет про свое.
Сын жены архитектора Вадик - это особая статья. Ему семь лет. Он пос-
тоянно рисовал в альбоме, не рисовал даже, а набрасывал. Из-под его ка-
рандаша возникали островерхие средневековые замки, рыцари в тяжелых дос-
пехах с паучьими ножками. У каждого рыцаря свой характер. Иногда Вадик
зарисовывал свои сны, похожие на ужасы из фильмов Хичкока.
Я звал Вадика "чревовещатель", потому что разговаривал он не разжимая
губ. Чревовещал, как правило, два слова: "Не хочу". Что бы ему ни пред-
лагали: ягоды, фрукты, море, послеобеденный сон, - он ничего не хотел и
был углублен в какую-то недетскую, немальчишескую жизнь. Это был сложив-
шийся творческий человек с тяжелым, отвратительным характером. И только
когда он пугался или плакал, было видно, что все-таки ребенок.
Я быстро снарядился и вышел на веранду. Вся команда, включая мальчи-
ка, стояла во дворе.
Я примкнул к группе. Архитектор тут же двинулся с места в карьер, как
конь, которого крепко хлестнули.
Была середина дня. Солнце упирало свои лучи в самую макушку, и через
две минуты я понял, что устал. Больше всего мне хотелось сейчас лечь на
диван и раскрыть "Иностранную литературу" на прерванной странице. Это
было желание, продиктованное чувством, но умом я понимал, что лежать с
журналом на диване я могу всю зиму, весну и осень, а попасть на Кикимору
- только во время отпуска и только в том случае, если кто-то позовет ме-
ня с собой.
Через несколько минут мы подошли к подножию горы и начали восхожде-
ние. Вдоль тропинки росла зеленая трава с сухими цветочками, сухой кус-
тарник. Камни и камешки имели какой-то бытовой вид. Казалось, они не
скатились с гор, а возникли здесь сами по себе.
Архитектор шел впереди всех - поднимался ровно и мощно, как лифт. Ва-
дик тащился, упрямо глядя себе под ноги, и я ждал, когда он чего-нибудь
захочет - именно того, что ему не смогут предложить: ягоды, фрукты, мо-
ре, послеобеденный сон. Жена архитектора шла, как истая горянка. Горянки
привыкли к горным перевалам и даже вяжут по дороге.
Я остановился, снял рубашку и понес ее в руке. Рубашка ничего не ве-
сила, но я воспринимал ее как тяжесть. Я устал. Я чувствовал, что дышу
по привычке жить. Вдыхаю и выдыхаю, но воздух не утомляет меня...
...Где-то в Старопанском переулке живет мой сын Антон Климов. С его
мамой мы разошлись десять лет назад. Мне понятно, почему мы разошлись,
но мне до сих пор непонятно, почему мы поженились. Наверное, приняли за
любовь томление молодых тел. Мы приняли одно за другое. Совершили ошиб-
ку. Антон - результат ошибки, но тем не менее он живет себе и здравству-
ет, и мы с ним два без вины виноватых мужика - большой и маленький.
