Он без отца. Я без сына. Мы поровну платим судьбе.
Но если я женюсь в другой раз да еще заведу другого ребенка, то я как
бы оставляю Антона на обочине своей жизни, а сам еду дальше. Я-то могу
поехать, но с каким лицом, если за моей спиной стоит и смотрит мне вслед
светловолосый мальчик, подвижный как ртуть, говорящий хрипатым басом.
...Я плелся бездыханный по склону Кикиморы и совершенно о ней не ду-
мал. Я не умею путешествовать. Я тащу за собой в гору рюкзак своей прош-
лой жизни. Мне надо либо забывать рюкзак, либо не путешествовать.
Люди переплывают океан на плоту из любопытства к человеческим возмож-
ностям. Я совершенно нелюбопытен к своим возможностям. Я не признаю лож-
ных целей и искусственных трудностей. Я не умею преодолевать себя. Я,
например, не люблю вареный лук и никогда его не ем. Я никогда не делаю
того, что мне не хочется.
- Хге-гей... - Это мои спутники.
Они сильно вырвались вперед, и им неудобно было друг перед другом по-
забыть меня в горах. Мало ли что может случиться? Говорят, в горах во-
дятся медведи...
Эластичные плавки не пропускали воздух, и я шел, будто в компрессе. Я
огляделся по сторонам. Вокруг было пусто, как в первый день творения. Я
снял шорты, плавки и пошел голым. Ветер обвевал меня. Идти стало легче,
но раздражала перспектива быть встреченным и опознанным. Я остановился и
оделся. И снова пошел. Солнце двигалось вместе со мной и, словно
пальцем, надавливало лучом в мое темя.
Тропинка вилась среди кустарника, и я вился вместе с ней, как баран,
отбившийся от стада.
И вдруг увидел своих. Я так удивился и обрадовался, будто встретил их
за границей, где-нибудь в Аргентине или в Перу.
Неподалеку проходила водопроводная труба. Кто-то эту трубу здесь по-
ложил. Из нее лилась сверкающая вода. Вадик пил, подставив под струю ла-
дошку горсточкой. Я думаю, он пил потому, что ему запрещали.
Вдоль по трубе, тесно прижавшись друг к другу, сидели маленькие птич-
ки, похожие на ласточек. А может, и ласточки. Их было штук пятьдесят или
семьдесят, они совершенно не стеснялись присутствия людей. Именно так я
представляю себе рай: тишина, низкие деревца, сверкающая вода, доброже-
лательные птицы. Когда я приблизился к трубе, они торопливо защебетали -
поделились впечатлениями.
Наверное, сказали: "А вот еще один" или "Какой симпатичный"... А мо-
жет, они видели меня без плавок и говорили об этом. Потом вдруг взлете-
ли, сбились в тучку и снова сели, но не так плотно, а кто куда: на тру-
бу, на траву, на деревца.
Вода была холодная и не имела никакого вкуса. Мне казалось, что я пью
жидкий воздух. Наверное, натуральная вода не имеет ни запаха, ни вкуса.
Просто раньше я никогда не пил натуральную воду.
Я рассчитывал прилечь на травку и насладиться райской обстановкой. Но
архитектор скомандовал:
- Пошли!
И все с удовольствием поднялись с земли. Видно, они довольно долго
меня ждали, успели как следует отдохнуть и даже пресытиться неподвиж-
ностью.
Я покорно пристроился в цепочке последним - за женой архитектора.
Время от времени она оборачивалась и говорила мне:
- Посмотрите, какая красота!
В какую-то минуту я понял: сейчас могут произойти два события. Либо у
меня откуда-то из дальних резервов организма откроется второе дыхание,
либо я сейчас лягу и погибну во цвете лет, оставив Мику без любви, ан-
самбль без трубы, мать без сына, а сына без отца.
Моя цель - вершина. Но стоит ли она таких затрат?
Как говорят экономисты: рентабельна ли моя вершина?
Жена архитектора подала мне руку. Она тоже устала.
У нее упали плечи и мускулы лица. Она перестала быть интеллектуальной
хищницей, а стала только тем, что она есть: уставшей женщиной в середине
жизни.
Все кончается когда-нибудь. И наше восхождение закончилось. Мы ступи-
ли на вершину.
Я стоял на самой середине между небом и землей.
Отсюда было видно, что земля имеет форму шара.
Море было полосатое: полоса изумрудно-зеленая, полоса черно-синяя,
полоса коричневая...
Подо мной и позади меня - горы.
Заходящее солнце освещало вершины, и они горели, а подножия были
тусклые. Далекие вершины - острые, а те, что поближе, - покатые, как ги-
гантские валуны, и по ним можно бегать. Покатые горы выглядели добрыми.
К ним подходило слово "Лапландия".
...Я...
В горах совсем другое восприятие своего "я".
Я человек. Часть природы. Часть всей этой красоты. Ее совершенное вы-
ражение. И если Я имею ко всему Этому прямое отношение, значит, мне не в
чем сомневаться.
Я преодолел себя, чтобы поднять свое тело высоко над землей. Я поднял
себя для того, чтобы лучше увидеть вокруг и в себе.
Во мне сорок восемь правд. Правда утра и вечера. Правда трезвости и
похмелья и так далее. Но сейчас все эти частные правды полиняли. Мне ка-
залось, я коснулся Истины, хотя и не понимал, в чем она.
Моя душа наполнилась торжественностью, и слезы заволновались во мне.
Похожее состояние я испытываю, когда слышу детский хор. Я люблю детские
голоса, и мне при этом бывает невыразимо жаль своей уходящей жизни. Эти
неодинаковые чувства - любовь и тоска - высекают из меня слезы.
Сейчас я стоял и внутренне плакал, охваченный противоположными
чувствами, которые я раньше в себе не соединял.
Значит, я шел в гору так долго и так трудно ради этой минуты. И нет
такой платы, которая была бы для нее высока. Единственное, если бы я
сорвался и сломал себе шею.
Мои альпинисты стояли возле меня, смотрели каждый по-своему и видели
каждый свое.
Архитектор был на Кикиморе уже десять раз и в десятый раз видел всю
эту красоту и торжественность. Он к ним привык. Он был счастлив нашим
счастьем. Тем, что он нас сюда привел.
Жена архитектора стояла помолодевшая, как девушка. Даже не девушка, а
подросток, в предчувствии первой и единственной любви, которой предназ-
начались вся нежность и вся отпущенная преданность.
Вадик стоял с настороженным видом. Он еще не научился ценить красоту
и не знал, что это редкость. Ему было не трудно подняться и не торжест-
венно стоять.
А может быть, я ошибался. Может быть, высота, камни, сбежавшиеся в
громадные складки, собственная малость и затерянность повергали его в
ужас. И все его хрупкое существо кричало: "Не хочу!"
- На ужин опоздаем! - напомнил архитектор.
Он как бы отвечал за всех и умел думать не только о настоящем момен-
те, но и о том, что будет после.
Я никогда не думаю о последствиях, и это всегда мне мстит.
Спускались мы легко. Вприпрыжку. Но я даже вприпрыжку ухитрился отс-
тать.
Мы сбежали на набережную и пошли вдоль моря. На лавочках, разложив
свои формы, сидели отдыхающие. Мы шли мимо них пружинистым шагом, заря-
женные душевной и мышечной бодростью, и думали: "Эх вы, индюки..."
Мы зашли в ресторан, и нам подали целый кувшин желтого молодого вина,
похожего на забродивший виноградный сок.
Очень может статься, что жизнь задумана как дорога к вершине... Дойду
ли я до своей вершины или устану и вернусь, чтобы лечь на диван? А может
быть, я слишком медленно плетусь и помру где-то на полпути...
А вдруг моя вершина уже была? А я не заметил и теперь иду без цели?
Автомат на почте работал круглосуточно.
Я набрал нужный код. Потом нужный номер.
Никто не подошел. Значит, Мика уехала в командировку.
"Нечестно", - подумал я. И это было действительно нечестно по отноше-
нию к сегодняшнему дню.
Мамы тоже не оказалось дома. Возможно, Елена родила, и мама уехала
знакомиться с внуком или внучкой. Елене звонить было некуда: они с мужем
жили за городом без телефона и прочих удобств.
Свои координаты я никогда не оставляю, иначе буду вынужден все время
ждать - ждать, что меня вызовут с работы, что приедет Мика и заявит: "Я
соскучилась". Ждать писем, которых не будет. Вернее, придут две открытки
за месяц, а я буду каждый день заглядывать в почтовый ящик или в глаза
квартирной хозяйке. И весь мой отдых превратится в одно сплошное ожида-
ние. А когда я жду, я уже больше ничего не могу делать.
Я нашел на столе испорченную почтовую открытку, на которой было напи-
сано "Харьков". Я зачеркнул "Харьков", сверху написал адрес Елены. Потом
перевернул открытку и начал: "Здравствуйте, дорогие! Как вы живете? Я
живу хорошо". Так я всегда начинаю свои письма домой. И это все, что я
могу сказать. Я напряг чело и написал о том, что долетел благополучно,
хоть и опоздал на свой рейс. О ценах на фрукты и на жилье, о температуре
воды и температуре воздуха. И о том, что я по ним скучаю, и это было не-
которым преувеличением.
Мне необходимо знать о своих близких, что они есть и с ними все в по-
рядке. Но когда я знаю, что с ними все в порядке, я могу не видеться по
пять и по семь лет - срок, за который страна выполняет грандиозные пла-
ны. Я бросил открытку в почтовый ящик и пошел к морю.
Лунная дорожка дробилась на воде. Море дышало, как огромный организм.
Тянулось к моим босым ногам.
Я вошел в воду и поплыл по лунной дорожке. Когда я вскидывал руку над
водой, мне казалось, рука должна быть золотая. Но она была темная.
Буй был чуть накренен и качался в черноте моря, как земной шар в га-
лактике. Я лег на земной шар лицом к горизонту и тоже стал качаться -
один в галактике.
Мика!
Мне надоело.
Это случилось на двенадцатый день отдыха в десять часов утра. Я стоял
на базаре и покупал черешню - светлую и крупную, как дикие яблочки. Ку-
пил три килограмма и ссыпал их в целлофановый мешок. На обратной дороге
мне попалась дворничиха со шлангом. Из шланга била вода. Я подставил под
струю свой мешок, и он тут же раздулся от воды. Мешок оказался не целым,
из дна и с боков оттопырились тугие узкие струйки.
Я шел по пляжу, ел безвкусную черешню. Тугие струйки толкали меня в
ногу. У меня возникло чувство какой-то разъедающей неудовлетворенности.
Я слушал в себе это чувство и сплевывал косточки в кулак. Загорелые те-
ла, пестрые купальники, синьковое небо, наглое солнце, море, бурое у бе-
рега, пальмы с шерстяными стволами и жестяными листьями - все это лезло
в глаза, в нос, в уши, как синкопированная музыка, пущенная на полную
мощность. Я шел по пляжу, перешагивая через тела и обходя их. Люди игра-
ли в карты. Хохотали. Я не верил, что им азартно играть и весело сме-
яться. Мне казалось, они притворяются.
Наконец я пробрался к нашим и угостил их черешней. Вадик метнул на
меня взгляд мизантропа и отвернулся: Сейчас скажет: "Не хочу", - подумал
я. Жена архитектора зачерпнула горсть красивых ягод и протянула сыну.
- Не хочу, - обрадованно прочревовещал Вадик.
- А почему ты не хочешь? - спросил архитектор.
- Не хочет, и все, - заступилась жена архитектора. - Поди окунись!
- Не хочу!
- Ну хоть один разочек!
- Отстань от него, - предложил архитектор. - Не хочет - не надо.
- А зачем я его сюда привезла?
- Зачем заставлять человека делать то, чего он не хочет? А если бы
тебя заставляли делать то, что ты не хочешь?
- Ты так говоришь, потому что это не твой сын.
- Ты слишком много с него спрашиваешь, - сказал архитектор.
Его точка зрения полностью совпадала с моей. Но я промолчал. Я сидел
на корточках и ел черешню. Потом встал и пошел.
Мои друзья решили, что мне надоело существовать на корточках и я по-
шел взять еще один лежак. Сейчас возьму и вернусь. Но я поднялся и пошел
потому, что во мне что-то кончилось. Как бензин в мотоцикле.
Я могу понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора ме-
сяца до окончания срока. Кончается запас терпения, и человек уже не при-
надлежит здравому смыслу.
В десять часов я стоял на базаре.
В пятнадцать часов я входил в помещение аэропорта. В восемнадцать ча-
сов я летел над средней полосой России. Над левитановскими пейзажами, о
которых так скучал архитектор.
