Севка протянул свою, и они поздоровались крепко и коротко, как два
мужика.
Севка сразу забыл и дом свой, и двор. Ему захотелось все бросить и
отправиться с режиссером в пиратское плаванье.
- Присаживайся! - пригласил режиссер. - Тебя как зовут?
- Сева.
- А по отчеству?
- Всеволод Павлович.
- Ты хорошо учишься?
- Нормально.
Режиссер разговаривал с Севкой по мелочам о том о сем, не сводил с
него обрадованных глаз. Севка расселся в кресле, и ему совершенно не хо-
телось уходить.
- А ты можешь плюнуть сквозь зубы? - неожиданно спросил режиссер.
Севка не заставил себя уговаривать. Он подвигал щеками и шикарно цык-
нул в угол комнаты.
- Отлично! - похвалил режиссер. - Будем пробовать!
Севка снисходительно выслушал комплимент. Он был в классе на втором
месте по плевкам и мог с любого этажа попасть в центр движущейся мишени.
- Ты когда-нибудь видел звероящера?
Перед Севкой, поставив локти на дощатый стол, сидела девчонка с ост-
реньким личиком, похожая на белочку или на крыску. Ведь у белок и крыс
одинаковые рожи, только хвосты разные.
- Конечно, - проговорил Севка. - Он живет у нас на даче.
- Чушь какая! Звероящеры давно вымерли.
Севка не нравился девчонке. Он это видел.
- Все вымерли, а наш остался, - сказал он.
- А у нас на даче болотистая местность.
- А чем вы его кормите?
- Папоротниками.
Севка говорил так искренне и делал такие честные глаза, каких, он
знал, никогда не бывает у людей, когда они говорят правду.
- А почему его не берут в зоопарк? - резонно спросил режиссер.
- А мы его не отдаем. И он сам не хочет. Он у нас дом сторожит, как
собака.
Режиссер верил и не верил.
- А ты не врешь? - усомнился он.
- Зуб даю! - поклялся Севка и вдохновенно плюнул в сторону.
- Отлично! - режиссер встал. - Мотор.
Перед Севкиным носом щелкнули доской о доску, пробормотали какие-то
иностранные слова: "кадр", "дубль". Опять возникла крыска и ехидно спро-
сила:
- Ты когда-нибудь видел звероящера?
Но Севке было уже безразлично - нравится он девчонке или не нравится,
жарко в павильоне или холодно, видит его мама или не видит. Он только
врал и выкручивался и под конец сам уже поверил в то, что у него на даче
на веревке сидит звероящер.
Пузо у него огромное, хребет как забор, а голова маленькая. Мозгов
мало.
Севка сидит перед ним на корточках и скармливает папоротники. Звероя-
щер меланхолично жует, перетирая папоротники травоядными челюстями,
грустно смотрит на Севку и медленно мигает тяжелыми веками. Ему обидно,
что все его знакомые вымерли еще до нашей эры, дружить ему не с кем и
никто его не понимает, потому что у звероящера доисторическое самосозна-
ние.
- А ты не врешь? - с завистью спросила девчонка. Ей тоже хотелось
иметь на даче звероящера.
Севка сделал энергичный жест под подбородком, который должен был оз-
начать: "Даю голову на отсечение".
В глубине павильона засмеялись, и Севке казалось, что он слышит мамин
смех.
- Стоп!
К Севке подошел режиссер, приобнял, положил руку ему на плечо. В го-
лове у Севки плыло марево от жары, от счастья и от усталости, которая
пошла в дело.
Он чувствовал, что режиссер его признал, теперь он с ним одна компа-
ния, и Севкино плечо росло к его ладони.
В глубине павильона растворилась маленькая дверь в стене. Севка сразу
заметил это, потому что павильон в глубине был темный и в темноте резко
высветился прямоугольник двери. В прямоугольнике возник мальчик.
На нем была круглая соломенная шляпа, штаны и рубаха, похожие на по-
ловую тряпку. Штаны - коричневая тряпка, а рубаха - сизая.
Мальчик приблизился, остановился неподалеку от Севки.
- А! Николай Иваныч! - обрадовался режиссер. Он подошел к мальчику и
поздоровался с ним за руку. - Ну, как дела?
Мальчик ничего не сказал. Он сглотнул и уставился на режиссера со
счастливым щенячьим выражением.
- Как учишься? - спросил режиссер.
- Нормально, - сказал мальчик басом.
- Текст выучил?
Режиссер смотрел на мальчика с таким видом, будто он всю свою жизнь
готовился к этой встрече, а сейчас настала главная минута его существо-
вания.
"А я?" - подумал Севка. Но ответом на его вопрос был другой мальчик,
похожий на него. Они беседовали с режиссером о том о сем, и им было
очень интересно друг с другом.
Севка отошел в угол декорации к светлым струганым доскам, снял соло-
менную шляпу. Положил на доски. Хотел стащить штаны и рубаху, но тогда
он остался бы в одних трусах, а это стыдно.
Севка прошел в темную глубину павильона, подальше от фонарей. Фонари
были выключены. Они притушили свой огненный глаз и отсвечивали обычным
стеклянным блеском.
Севка пошел скорее. Потом бежал. Он бежал по какимто ходам и закоул-
кам, чтобы израсходовать движением духоту, скопившуюся у него под гор-
лом.
Севка забежал в военный блиндаж с патефоном в углу, сел на само-
дельную табуретку и зарыдал. Он пробовал подавить рыдания, глотал их об-
ратно, но они вырывались из груди кашлем и стоном. А иногда воем. В ка-
кой-то момент Севка услышал свой вой со стороны и успел отметить - точно
так же выл за стеной соседский щенок Ричи, была абсолютно та же мелоди-
ческая линия, идущая снизу вверх и ломающаяся на самой высокой ноте.
Севка не знал - сколько прошло времени. Вдруг он вспомнил, что в па-
вильоне осталась мама. Она, должно быть, бегает с перепуганным лицом и
ищет Севку.
Он поднялся с табуретки, вытер лицо рукавом чужой рубахи и постарал-
ся, как учил его папа, "взять себя в руки". Севка выпрямил спину, "поса-
дил ее на позвоночник", выстроил каменно-презрительное выражение лица и
пошел обратно, угадывая дорогу. И все время, пока шел, старался удержать
на лице выражение, чтобы оно не поползло. Когда Севка вернулся в па-
вильон, фонари еще не горели. Значит, времени прошло мало.
К Севке сразу же подошла мама и протянула школьную форму, чтобы Севка
мог в нее переодеться. У мамы был обычный вид. Севка смотрел с затаенным
вниманием: держит мама лицо или это ее лицо? Но мама смотрела немножко
ниже Севкиных глаз, и он не понял.
Подошел режиссер, приобнял Севку, положил руку ему на плечо.
- Ты не очень торопишься? - спросил он.
- А что? - Севка напрягся, окаменел спиной и плечами.
- Николай Иваныч весь текст забыл, - поделился режиссер. - Ты бы по-
репетировал с ним, пока мы тут свет ставим...
Подошел Николай Иваныч. Остановился, пригорюнившись. Виновато, мед-
ленно мигал, как звероящер.
Севка посмотрел на его белые широкие брови и сухо сказал:
- Пойдем...
Они отошли к доскам. Сели на них, одинаково ссутулившись, развесив
руки на острых коленях.
- Ты когда-нибудь видел звероящера? - спросил Севка.
- Ты когда-нибудь видел звероящера? - повторил Николай Иваныч.
- Это я говорю, - поправил Севка. - А ты должен спросить: "Какого
звероящера?"
- Какого звероящера, - обреченно проговорил Николай Иваныч и поковы-
рял ногтем доску.
- Ты с кем разговариваешь?
- С тобой, - удивился Николай Иваныч.
- Ну вот, на меня и гляди.
В этот момент к доскам, осторожно, брезгливо ступая, подошла кошка.
Она остановилась, повернула голову и сурово, очень официально посмотрела
на мальчиков.
И Севке было непонятно: то ли эту кошку привезли на кинопробу, то ли
она здесь живет.
ЛЕТАЮЩИЕ КАЧЕЛИ
- Ты слушаешь или нет?
- Слушаю. А что я еще делаю.
- Думаешь про свое.
- Ничего я не думаю про свое. Со мной все ясно. Если кастрюлю поста-
вить на самый сильный огонь, суп выкипает, вот и все.
- Суп? - переспросила Татьяна.
- И любовь тоже. Нельзя создавать слишком высокую температуру кипения
страстей. У поляков даже есть выражение: "нормальная милошчь". Это зна-
чит: нормальная любовь.
- Тебе не интересно то, что я рассказываю? - заботливо спросила
Татьяна.
- Интересно. Рассказывай дальше.
- А на чем я остановилась?
По пруду скользили черные лебеди. Неподалеку от берега на воде стояли
их домики. В том, что лебеди жили в центре города в парке культуры и от-
дыха, было что-то вымороченное, унизительное и для людей, и для птиц.
Женщина за нашей спиной звала ребенка:
- Ала-а, Ала-а...
Последнюю букву "а" она тянула, как пела.
Подошла Алла, худенькая, востроносенькая.
- Ну что ты ко всем лезешь? - спрашивала женщина.
Алла открыто, непонимающе смотрела на женщину, не могла сообразить, в
чем ее вина.
- Пойдем посмотрим наших, - предложила я.
Был первый день летних каникул.
К каждому аттракциону тянулась очередь в полкилометра, и вся террито-
рия парка была пересечена этими очередями. Ленка, Юлька и Наташка прист-
роились на "летающие качели". Они стояли уже час, но продвинулись только
наполовину. Впереди предстоял еще час.
Дочери Татьяны Ленка и Юлька были близнецы. Возможно, они чем-то и
отличались одна от другой, но эту разницу видела только Татьяна. Что ка-
сается меня, я различала девочек по голубой жилке на переносице. У Юльки
жилка была, а у Ленки нет.
Юлька и Ленка были изящные, как комарики, и вызывали в людях чувство
умиления и опеки.
Моя Наташка как две капли воды походила на меня и одновременно на тю-
фячок, набитый мукой. Она была неуклюжая, добротная, вызывающая чувство
уверенности и родительского тщеславия. Полуденное солнце пекло в самую
макушку. Подле очереди на траве сидели женщины и дети. На газетах была
разложена еда. На лицах людей застыла какая-то обреченность и готовность
ждать сколько угодно, хоть до скончания света.
- Как в эвакуации, - сказала Татьяна.
- Интересно, а чего они не уходят?
- А чего мы не уходим?
- Пойдемте домой! - решительно распорядилась я.
Ленка и Юлька моментально поверили в мою решительность и погрузились
в состояние тихой паники. Наташка тут же надела гримасу притворного ис-
пуга, залепетала и запричитала тоном нищенки:
- Ну, пожалуйста, ну, мамочка... ну дорогая...
При этом она прижала руки к груди, как оперная певица, поющая на эст-
раде, и прощупывала меня, буравила своими ясными трезвыми глазками че-
киста.
Ленка и Юлька страдали молча. Они были воспитаны, как солдаты в ар-
мии, и ослушаться приказа им просто не приходило в голову.
- Пусть стоят, - сдалась Татьяна.
Наташка тут же вознесла руки над головой и завопила:
- Урра-а-а! - приглашая подруг ко всеобщему ликованию. Юлька деликат-
но проговорила "ура" и засветилась бледным, безупречно красивым личиком.
А Ленка промолчала. Ей требовалось время, чтобы выйти из одного сос-
тояния и переместиться в другое.
Я встала в очередь, и эта же самая гипнотическая покорность судьбе
опутала и меня. Мне показалось, что температура моего тела понизилась, а
мозги стали крутиться медленнее и по кругу, постоянно возвращаясь в одну
и ту же точку. Мой организм приспособился к ожиданию.
Аттракцион рассчитан на четыре минуты. Надо ждать два часа. По самым
приблизительным подсчетам, ждать надо в тридцать раз больше, чем развле-
каться. И так всю жизнь: соотношение ожидания и праздника в моей жизни -
один к тридцати.
Люди стираются, изнашиваются в обыденности. Они стоят в очереди, что-
бы получить четыре минуты счастья. А что счастье? Отсутствие обыденного?
Или когда ты ее любишь, твою обыденность?
В старости любят свою обыденность, или не замечают ее. Может, мы с
Татьяной еще молоды и ждем от жизни больше, чем она может нам предло-
жить. А может, мы живем невнимательно и неправильно распределяем свое
внимание, как первоклассник на уроке.
Татьяна стояла передо мной. Я видела ее сиротливый затылок и заколку
с пластмассовой ромашкой. Должно быть, одолжила у Юльки или у Ленки.
Татьяна обернулась, посмотрела на меня сухим выжженным взором.
- У него позиция хуторянина, - сказала она. Вспомнила, на чем остано-
