Что делать? Как постоять за себя?
Можно выброситься при нем из окна. Будет он ее помнить. Не забудет,
даже если и захочет. Она мертвая станет между ними и разлучит.
Впрочем, зачем убивать себя, если можно убить его.
Алена услышала вдруг резкий холод. Она задохнулась.
Потом с нее ручьями пошла вода.
Мимо проехала поливапьная машина. Шофер, высунувшись, что-то кричал.
Похоже, сердился.
Машина проехала. Алена осталась стоять возле автобусной остановки.
Волосы ее обвисли. Ресницы текли по лицу черными дорожками. Брюки обле-
пили ноги. Вода натекла в туфли.
Николаев и Другая сейчас гуляют по городу и вполне могут завернуть на
Фестивальную улицу. Они пройдут мимо Алены, держась за руки, спаянные
радостным чувством.
Николаев узнает Алену, поздоровается: "Привет". Она ответит: "При-
вет". Потом он скажет: "Пока". Она ответит - "Пока".
Они пройдут мимо. Через несколько шагов та обернется, коротко и цепко
обежит Алену глазами.
Это ему надоело. Это он больше ничего не хочет. А она бегает за ним
по всему городу, чтобы сказать восемь слов.
Алена пережила унижение - такое сильное, будто встреча произошла на
самом деле. Это унижение переплавилось каким-то образом в новое, гордое
чувство, и это новое чувство не позволило ей стоять на месте.
Алена пошла по Фестивальной улице. Идти в мокрых туфлях было неудоб-
но. Она сняла их, взяла в руку и пошла босая по теплому асфальту.
Встречные люди оборачивались и смотрели на Алену с удивлением и за-
вистью. Им тоже хотелось снять с себя душную обувь и пойти, как в
детстве, легко и полетно. Но все они были не свободны в силу разных при-
чин. Каждый от чего-то зависел.
Лифт в доме не работал. Он не работал именно потому, что в Алене за-
кончились последние силы. Если бы она хорошо себя чувствовала, то лифт,
конечно же, был бы в полной исправности. Алена уже давно заметила подоб-
ные совпадения в своей жизни, и даже вывела из них закон, который назва-
ла "закон подлости".
Закон сработал, и Алена пешком отправилась на одиннадцатый этаж. Ей
казалось, она передвигается не на ногах, а на клапанах своего сердца.
На десятом этаже Алена остановилась. Еще один лестничный марш, еще
одно усилие, и она сможет отгородиться от мира. От людей и облаков. От
автобусов и собак. Она, как в пустой гулкий храм, войдет в свое нес-
частье и никого туда не пустит.
Сейчас, в данную минуту, ей не хотелось ничего. Но когда придет пора
что-то почувствовать, ей не захочется ни умирать, ни убивать. Ей захо-
чется просто выжить.
...Николаев сидел перед ее дверью на ступеньках и, похоже, дремал.
Увидев Алену, он поднял голову. Поднялся со ступенек. Смотрел, не мигая.
Глаза у него были как у коня. У пони. Но, в конце концов, у пони, у коня
и даже у осла - одинаковые глаза. Рост разный, а глаза одни. Во всем его
облике было что-то хрупкое, безрадостное, как в траурной бабочке. От не-
го исходил мрачный шарм.
Алена сглотнула волнение, чтобы не стояло у горла. Волнение немножко
отодвинулось, но тут же снова подошло к горлу. Мешало дышать.
- Я тебя с двенадцати часов ищу, - сказала Алена.
- А я тебя с двенадцати часов жду, - сказал Николаев.
- Знаешь что?
- Знаю...
Они качнулись друг к другу. Обнялись. Замерли.
Алена обнимала его так, будто это ее сын, вскормленный и выстрадан-
ный, который пришел к ней из опасности и опять должен уйти в опасность.
Она обнимала его, будто это был дивный ковбой в широкой шляпе. И не было
такой силы, которая могла бы развести их по разным жизненным прост-
ранствам.
Алена вздохнула прерывисто - так вздыхает наплакавшийся ребенок. Так
вздыхает пересохшая земля после дождя. Было ясно все, кроме одного: по-
чему она, Елена Андреевна Журавлева, такая красивая, положительная, спо-
собная к устойчивому чувству, - почему изо всего мужского населения
страны она выбрала именно Николаева-мамсика и показушника, к тому же од-
ного с ней роста?
Это была одна из тайн Земли, которую никто никогда не разгадает. Да и
не надо.
Вечером Николаев уходил.
Алена ждала: он скажет еще что-то, кроме "пока". Смотрела в его лицо,
а он - куда-то вверх. У него были желтоватые белки и выражение, которое
она не любила.
Потом он сказал:
- Пока.
И ушел.
Лифт не работал. Николаев сбегал по лестнице, и некоторое время был
слышен ритмический рисунок его шагов.
Утром Алена проснулась с ощущением, что ей все надоело.
СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Работник четыреста восемьдесят третьего почтового отделения Клавдия
Ивановна Прохоренко, а точнее - тетя Клава - почтовичка, дождалась конца
рабочего дня и пошла в гастроном.
Гастроном был в том же доме, что и почта, только с другой стороны, а
с третьей и четвертой сторон размещались: химчистка, комбинат бытового
обслуживания, столовая и парикмахерская с косметическим кабинетом.
Такие удобства воздвигли рядом с общежитием для студентов-иностран-
цев, чтобы не бегали туда-сюда по всему городу, а все у них было под ру-
кой: и почта, и парикмахерская.
Тетя Клава вошла в гастроном. Студенты в пестрых одеждах бродили, как
озябшие заморские птицы, и, глядя на дымно-курчавые головы негров, тетя
Клава думала: "На что им парикмахерская? Их хоть причесывай, хоть не
причесывай..."
Мясной отдел был беден в конце дня. Импортные куры в красивых целло-
фановых пакетах выглядели такими каменно промерзшими, будто их забили до
нашей эры и хранили до сегодняшнего дня в районе вечной мерзлоты.
Тетя Клава обвела прилавок скучным взором и поехала на базар.
Базар всегда волновал ее, как когда-то в молодости волновала танцпло-
щадка: возможностью выбора и ожиданием удачи, счастливого случая. И сей-
час, входя под своды Черемушкинского рынка, тетя Клава испытала забытое
теснение в груди.
Базар встретил ее щедрой осенью, хотя за порогом стояла грязная ави-
таминозная весна.
Сразу при входе начинались цветы. Они существовали в ведрах с водой,
совершенно обособленные от своих заземленных хозяев.
Поговаривали, что цветы эти поморожены, что лукавые хозяева смачивают
их в специальном растворе, и цветы вянут в ту же секунду, как только их
приносишь домой. Может, это и было правдой. Но, глядя на пионы и розы,
на их хрупкую живую нежность, трудно было себе представить, что эта кра-
сота кончится, иссякнет когда-нибудь.
Мяса на базаре не было. Видимо, колхозники все продали с утра, сдали
весы и уехали к себе в деревню. Тетя Клава долго бродила среди прилавков
без дела, потом купила кулек тыквенных семечек и направилась к выходу.
У самых дверей ей повстречалась высокая худая баба в расстегнутом
ватнике. Из-под ватника, вытянув шею, выглядывал цыпленок. Он был гряз-
ный, облезлый, походил на маленького спившегося орла.
- Сколько стоит этот гусь? - спросила тетя Клава и сняла с губ шелуху
от тыквенных семечек.
Баба внимательно оглядела тетю Клаву от шапки, украшенной лисьим
хвостом, до туфель на микропоре и сказала:
- Сами вы, гражданка, гусь...
В автобусе все места оказались заняты. Тетя Клава строго оглядела
пассажиров, ожидая поймать чей-нибудь виновато бегающий взгляд. Но пас-
сажиры сосредоточенно читали газеты или, глядя в запыленные окна, прос-
матривали в уме свою жизнь.
Тетя Клава встала поустойчивее и тоже стала смотреть перед собой с
независимым видом. В ее напряженных глазах отчетливо читалась гордость,
настоянная на обиде.
Обида была не в том, что все сидят, а тетя Клава стоит. Это мелочь.
Обидно было, что тетя Клава стоит единственная во всем автобусе. Только
ей и не хватило места. И так было всегда.
Наверное, господь бог задумал тетю Клаву как неудачницу и все пятьде-
сят лет, которые она жила на свете, не позволял ей отвлекаться от своего
первоначального замысла.
Если тетя Клава влюблялась, обязательно не в того, хотя "тот" мог
стоять рядом. Если болела - обязательно с осложнениями. Если стояла за
чем-нибудь в очереди, то это "что-то" кончалось прямо перед ней. И если
бы когданибудь реваншисты развязали атомную войну и скинули на город
атомную бомбу, то эта бомба попала бы прямо в макушку тети Клавы.
В автобус вбежали парень и девушка и стали подле тети Клавы. Этим бы-
ло все равно, есть места или нет. Парень тут же взгромоздил правую руку
на плечо девушки, и его острый локоть нацелился прямо в ухо тети Клавы.
Такая бесцеремонность неприятно волновала. Было напряженное ожидание,
как перед анализом крови, когда тебе должны ткнуть иголкой в палец.
Автобус свернул и чуть накренился, и молодой человек тоже накренился
вместе с автобусом, и его локоть плавно лег на голову тети Клавы.
- Нельзя ли поосторожнее? - с готовностью, будто только этого и жда-
ла, спросила тетя Клава.
Парень мельком посмотрел на нее, сказал "извините" и отодвинулся. Де-
вушка тоже мельком посмотрела на тетю Клаву, и в ее быстром доброжела-
тельном взгляде можно было уловить: "Неужели не скучно быть такой толс-
той и носить такую шляпу?"
Тетя Клава пришла домой, вытащила цыпленка из сумки. Его лапы были
перевязаны красной сатиновой тряпочкой.
Она развязала узел, размотала тряпку и поставила цыпленка на ноги. Он
свалился на бок. Тетя Клава снова поставила его, но он снова лег, безу-
частно смотрел над собой круглым оранжевым глазом.
Тетя Клава постояла над цыпленком и пошла звонить подруге Зинаиде.
Зинаида тоже была почтовичка, сидела на коммунальных услугах.
У нее в жизни были две противоположные страсти: любовь и ненависть.
Любовь к дочери и ненависть к зятю. Когда зять ходил по квартире, Зинаи-
да тихо плакала от безысходной, изнуряющей ее ненависти. Это чувство по-
стоянно жило в ней и кричало живыми голосами. Они пытались было
разъехаться и даже разменяли свою квартиру на две комнаты в разных райо-
нах. Но, потеряв возможность ненавидеть зятя, Зинаида ощутила в душе
опустошение, дыру, как след от прошедшей навылет пули. Жить с этой дырой
она не могла, и снова переехала к дочери, и продолжала любить и ненави-
деть уже на меньшей площади.
- Зин, ты? - спросила тетя Клава, заслышав знакомый голос.
- Сыр без хлеба жрет! - заорала Зинаида. - Я ему говорю: "Вы чего ж
хлеба-то не берете?" А он: "Не хочу поправляться". Это, знаешь, и дурак
будет все хорошее без хлеба жрать!
- Да... - формально посочувствовала тетя Клава - Слушай, я на базаре
куренка купила, а он больной...
- По чем брала?
- Рубль.
- Конечно, больной, - сказала Зинаида.
Видимо, ход ее мыслей был таков: цыпленок - это маленькая курица, ко-
торая скоро вырастет и будет стоить много дороже, и человеку нет смысла
отдавать за рубль то, что стоить пять... Больной же цыпленок не стоит
ничего, и вполне резонно получить рубль за то, что вообще не имеет цены.
- Они небось дуру по всему базару искали, - добавила Зинаида.
Тетя Клава вспомнила хмурую бабу в ватнике. Она, возможно, простояла
с утра целый день, пока дождалась единственную во всем городе дуру, и в
тети Клавину чашу терпения упала еще одна тугая капля.
- А разве куры болеют? - на всякий случай усомнилась тетя Клава.
- А как же? У них и печень бывает увеличена.
- А лекарства им дают?
- Какие курам лекарства? Под нож и в суп. Ты только не вздумай ва-
рить, - предупредила Зинаида. - Черт с ним, с рублем...
- А куда я его дену?
- Выкинь, да и все!
- Так он же живой.
Женщины замолчали, потом Зинаида сказала:
- Вчера вышел из ванной, сел в кресло, начал ногти на ногах стричь.
Так ногти, веришь, по всей комнате летят и в ковре застревают. А кто бу-
дет выковыривать? Я ему говорю: "Вы бы газетку подстелили..."
- Я пойду, - задумчиво сказала тетя Клава. - Меня ждут...
Цыпленок лежал, покорный судьбе, полуприкрыв глаза прозрачной плен-
кой.
Тетя Клава достала с полки трехлитровую банку с рисом, отсыпала нем-
